тому, чтобы оцеломудрить наши города, — есть одна историйка, чрезвычайно характерная и трогательная по своей архаической простоте. В сановитом и очень достаточном, но простом по своим обычаям петербургском семействе в числе прислуги жила девочка шестнадцати лет, которую мы здесь назовем хоть Грушею. Она происходила из крестьян Петербургской губернии Ямбургского уезда и пришла в этот дом 14-ти лет. Здесь ей платили сначала 2 рубля в месяц, потом 3 и, наконец, 4 рубля; но главное — ее здесь любили и берегли, как свое дитя. Девочка жила как будто в родной семье, с тою разницею, что эта семья была более нравственная и более разумная, чем та родная семья, которая воспитала дитя в деревне. Груше строили платьица и обувь, стараясь сделать ей все хорошо и дешево; Груша жила в одной комнате с барышней и пила чай с няней, а вечером шила у одной лампы с хозяевами и «слушала книжки». Ее научили читать и писать, ознакомили со словом Божиим и приучили уважать труд и хранить скромность и умеренность. Девочка была некрасивая, но очень смышленая и очень сердечная. Все позволяло надеяться, что из нее со временем должна выйти хорошая и вполне честная женщина, но не тут-то было. Та безукоризненная, по мнению многих, «деревенская среда», где будто нравы очень чисты, настигла свое дитя в его городском приюте. Родственные проделки над Грушею были приблизительно те же, что и везде, и проделаны они были по всем статьям родительской программы: сначала просьба — «пришли чаю, сахару и кофию, и на паспорт», — а далее, немножко позже: «чаю, сахару, и кофию, и денег десять рублей», и так пошло далее как по-писаному. Между тем девочка сама рассказывала, и хозяева ее другими путями знали, что родители этой девочки «по крестьянству люди нескудные». У них были и поля, и луга, и берег озера, и кони, на которых зимою отец и брат Груши приезжали в Петербург извозничать; но от всего этого Груше не становилось легче, — напротив, с приездом отца и брата ей было еще хуже. Отец поездит, поездит, и заедет к дочке: «Дай полтинник — я другой день без почина». Девочка стыдится, плачет и выпрашивает у хозяев. Через неделю ее посещает брат: «Дай полтину — я оглоблю сломал в трактире на дворе — меня теперь со двора с лошадью не спущают». Девочка отказывается и плачет, говорит: «проси у отца — отец даст». — Нет, — отвечает брат: — отец не даст — он лаять станет. Девочка плачет. — Вы меня, — говорит, — всю испили с отцом, а потом еще мать приедет — та просить станет, а мне самой одеться будет не во что. Брат, как человек опытный, посмотрел на сестру и говорит: «Отчего же? отчего другие смотри-ка как одеваются». — Другие, — отвечает застенчиво девочка, — мне за другими не угоняться. — Отчего же так? — Не хочу говорить. — Разумеется, нечего говорить. Девочка уже умела понимать смысл таких слов… Их оскорбительное значение сначала вывело ее из себя: она бросила брату полтинник и, плюнув ему в лицо, сказала, чтобы он не смел никогда приходить к ней. Тот назвал ее дурою, обтерся, но полтинник взял и — его пропил. Но едва девочка оградилась от родства с мужской стороны, как деревня подходит к ней с наиболее чувствительной, с женской линии: к девочке является с деревенскими гостинцами присыльная деревенская тетка. Эти «присыльные тетки» — прелюбопытный и в своем роде препротивный тип. В большинстве случаев они представляют собою самые ужасные, бесстыжие и гнусные характеры. Они, как на подбор, всегда пройдохи и мастерицы вымозжить из девочки все, что только возможно. Девочки их редко любят, а часто боятся и трепещут, но всегда принимают. Тетки ли они «всамделишние», или десятая вода на киселе — этого не разберешь. Деревенская родственность ведь идет вширь и вдоль очень просторно. Называются же эти бабы просто «тетка из своего места». Не разберешь, какая это степень по кормчей. Главное в этих тетках — их цепкость и емкость во взыскательных приемах. Дайте только им поручение обобрать девочку — и уж они оберут ее до последней нитки или сейчас «переставят на место». И несмотря на это, деревенские родственники нарочно и подсылают такую тетку. — Эта, — говорят, — управистая. За исполнение исковых поручений «тетка» урвет себе кус из взысканных денег и возьмет «отсыпного», т. е. отсыплет чаю, сахару, кофе. Стоит только дать эдакой бабе «адресок девочки да гостинчики», и она уж, известно, доймет с девочки все, — лучше, чем подьячий на правеже. Стоит только послушать, какие истории рассказывает эта Шехерезада бедному ребенку, к которому прислали ее родительская нежность и родительская алчность. То она рисует ей сцены трогательные, ужасные — как дома будто томятся нуждою и как страдают оттого, что вынуждены просить у своего дитяти пособия. — Нешто это легко матери-то? Мать-то, слезами обливаясь, говорила: «скажи ей, Груше-то, мне ведь ее жалко». И рассказчица сама плачет. Глаза у нее всегда на мокром месте. Девочка волнуется, растрогивается и тоже плачет. Сердце ее теперь рвется к семье и готово на всякую жертву — лишь бы только это было в ее возможности. Тетка переменяет вид и заводит песни веселые и уносящие душу стремлениями к дому — она сообщает, как за сестру девочки жених из торговцев сватается и как всему этому легко бы статься, но только у невесты платья с спаньей нет. А как «спанье» шьется — это девочка знает. Не важная бы вещь учредить «спанье» — да не на что. Самого незначительного дела не достает, а через это можно упустить большое счастье! Тут, как хотите, надо на все решиться! — Ведь это свои, а не чужие… И станете ли вы удивляться, что такие по-видимому малые вещи производят большие последствия? Не будьте торопливы и несправедливы — не удивляйтесь. Если самые обыкновенные, неуклюжие, но речистые свахи так часто и так легко обольщают и морочат людей взрослых и иногда даже людей очень опытных, прошедших школу жизни, то есть ли что-нибудь трудного в том, что названного типа «присыльная тетка» свертит с толку и сделает все что захочет с девочкою — с существом еще юным и малоопытным? Нимало! Здесь, в этой родственной игре все козыри на руках «присыльной тетки», и разумеется — всякая игра ею у девочки всегда выиграна. Первые претензионные и неосновательные недовольства хозяевами, первые опыты грубить им и делать им дерзости и ни во что не считать все знаки оказываемого им доброго внимания — все это начинается с «научением присыльной тетки». Чаще всего девочка и начинает обнаруживать свою строптивую глупость тотчас же после посещения ее «теткой», и притом она всегда почти начинает говорить ее же пошлым, ерницким языком. Тут выработались свои известные вокабулы, по которым строятся речи. Тетка так и учит: «ты им скажи такие речи». — Я, мол, не дурочка, довольно того; у меня сродственники — я к своим в деревню поеду или на другое место сойду. «Ты не поддавайся, а отвечай в речь — так и так», — и девочка спешит показать свое знание — она затверживает теткин урок и ищет случая проговорить его, «произнести свои речи». Она ищет повода, к чему бы ей придраться, чтобы почувствовать себя будто в обиде и начать «не поддаваться» и «грубить»… Желаемый случай, разумеется, является скоро. Кто хочет придраться ко всякому поводу, чтобы обидеться, тот, конечно, всегда найдет такой повод. И вот девочка, которую в доме любили и берегли, словно перерождается: лицо ее утрачивает милое и доверчивое выражение, которое к ней располагало, — вместо того она морщит брови, надувает губы на всякое замечание и фыркает, как злой котенок, на каждый доброжелательный совет. Скоро она уже будет пробовать свое искусство «говорить речи». Сначала ей снисходят и только удивляются: «Откуда это? что такое с нею сделалось?.. Было такое милое доброе дитя — и вдруг стал огрызок Город портит простые, добрые нравы.. соседние кухарки, дворники, лавочные сидельцы…» Во всем винят «тлетворное городское влияние», а никому из рассуждающих об этом и в голову не приходит, что это совсем не городское, а самое народное, простое, деревенское, что это привезено из деревни и в рукаве старой рубашки с орехами, — и это, к сожалению, почти всегда так… Но проследуем дальше: пошлость надо только раз попробовать, а потом она уже и сама в себя потянет. Девочка быстро утрачивает милые черты детства, она усваивает привычку «отвечать» как взрослая, — она становится «грубою»: неприятною, ее нельзя держать — и ее отпускают… Птичка выпархивает на крышу, а из слухового окна ей навстречу выходит кот… Так было и с тою, о которой я рассказываю. Досаждаемая докучными просьбами родных, девочка Груша стала «разлюбливать» их, а в то же время «с сердцов» она стала отвечать хозяевам «речи», т. е. говорить то, чего сама не думала. Хозяева ей советуют: — Не посылай, Груша, больше, чем можешь. Это не поведет тебя к добру. — Как же я могу своим да чтобы не посылать?..

Они просят. — Отговорись. — Они тетку пришлют. — Не выходи к тетке. — Как же не выходить, — она от родных пришедши. — Что же делать, если твои родные так нерассудительны, что не дают тебе опериться. Это для них же хуже. Бог даст — подрастешь, станешь получать более — и тогда и им помогать можешь. — Всякому свои родные дороги. Это уже «речи» — это слово в задоре, которое не отвечает разговору. Хозяйка на нее посмотрела, как на дитя, заговорившее не своим тоном, и заметила ей: — Ты, кажется, начинаешь говорить не своим голосом? — Очень просто. (Это опять речи.) — Что же ты это так дерзко отвечаешь? — Какие же, в чем эти дерзости? Я просто говорю, свои родные всякому милы (она их в эту минуту ненавидит). Ведь вы своих родных обожаете и принимаете, и я должна такое место иметь, где мне моих родных обожать можно. — Обожай, друг мой, одного Бога и его слова слушайся, а не повторяй чужих глупостей. — Мы много не учены и в Евангелии не читаем… — Очень жаль. — Жаль не жаль, а деться некуда, но своих родителей выручить надо. Она