ее любит и между тем осужден жить в крестьянской серости. Пусть другие, грубые люди пьют, а Груша и он вдвоем катаются… Луна, ночь… Соловей свищет. Девочку начинает тошнить… Она со своим горем к писарю… Ужасное открытие: он женат!..
«Так зачем же… зачем?» Тот отвечает: «ты такая была»… Она в отчаянии. Мужчины подлы — это так, но надо сознаться отцу, матери или хоть тетке. Тетка, однако, оказывается всех гораздо находчивее: она учит — «проси у него на дорогу и бери паспорт, да ступай в Петербург там в воспитательный дом, а сама к богатым в мамки». Готово! — денег нет, но паспорт есть. Ступай на все четыре стороны. Прощаются, родители благословляют, плачут и дают наставление: «Смотри, веди себя честно, а как из мамок будешь выходить — смотри платье мамошное татарам не продавай, домой пришли — сестрам надо». Везет дочь в Питер сам отец — он там снова будет извозничать. Дорогой у отца с дочерью обо всем бывшем ни слова — только когда почтенному человеку надо подкрепиться национальным зельем, он своего гроша не тратит, а говорит дочери: «Грушенька! поищи чего-нибудь по мелочи для родителя». Та дает какие-то последушки. Отец наблюдает за ней и спрашивает: — Это от кого у тебя — от писаря? Девочка отвечает: «нет». Она сама не знает, откуда у нее еще уцелели какие-то остатки мелочи. И припоминать не хочется. А отец празднословит: — Так от кого же? — От черта, — резко отрывает дочь. Отец обижается. — Ну дочь! Вот так дочь! — говорит он. — Вот так дитя милое! Ишь как отвечаешь! Разве это так можно родителю? Добру тебя, видно, хозяева в городе наставили. Это несправедливое замечание бьет как нож в сердце и пробуждает бурю. — Неправда твоя, — говорит она отцу. — Мои хозяева были люди добрые и добру меня научали. А только я глупа была, что их не слушалась, а вас слушала. Обида возрастает и умножается. — Вот как! — восклицает отец. — А мы тебя разве дурному учили? Мы тебе всегда писали: веди, дочка, себя честно! Разговор, — как всегда бывает при тайностях, — словно нарочно попадает не на ту колею, куда следовало, и, что называется, пронзает измученную душу, исторгая из нее страдальческий вопль, который в простонародном вкусе принимает характер перебранки. — А уж черт бы вас взял с вашими письмами!.. — отвечает грубительски дочь. — Знаем мы вас: «веди себя честно, да пришли нам чаю и сахару, и кофию, да денег побольше». Честные вы! честные! честные! В ней кипит злоба, отчаяние, голос ее истерически дрожит, и на ресницах ходят истерические слезы… Этого с нею еще никогда не было… Это новость теперешнего ее исключительного положения. Отцу даже жутко становится, и он безмолвствует — она тоже. Ее томит мучительное предчувствие чего-то еще худшего — неизвестного, но неотразимого и близкого. Отец, если хотите, в самом деле огорчен строптивостью и грубостью дочери. Ведь они в самом деле всегда наставляли: «веди себя честно»… А предчувствия Грушу не обманули: в деревне никому в голову не пришло, что такое ее встретит в городе. Она в таком неопределенном возрасте: не девушка и не девочка, — какой-то межеумок, а между тем у нее как-то особенно потянуло щеки, и в фигуре ее для наблюдательного взгляда есть что-то двусмысленное. Женщины на этот счет очень проницательны и готовы дать добрый совет: «вы подождите немного и тогда можете в мамки». Это ужасно! Все читают ее позор. Она не хочет идти на старое место, где ее любили и берегли. Ей совестно добрых людей, которым она заплатила за их добрые чувства к ней непочтительностью и неблагодарностью. Но, однако, доколе придет ее час, ей необходимо надо пристроиться — и она ищет средства сделать это как-нибудь иначе. «Город большой, — припоминаются ей слова тетки: — не то, так другое делать можно». Но что делать и где это делать? Ведь не просить милостыни Христовым именем — это тоже дело, это — занятие, которыми занимаются очень многие люди. Как каждый из них дошел и зашептал: «дайте Христа ради!..» …Бррр, как это страшно! Тетка тогда говорила, будто «просить никогда не стыдно». Неправда, — так просить очень стыдно. Девочка горит от стыда от одних размышлений, что с нею может случиться. А места нет и нет. Извозчики говорят: «иди к нам в стряпки: хорошие щи будешь варить — маткою звать будем»… Ей не хочется в «матки» к извозчикам — у них так сыро и гнило в их низкой подвальной квартире, с подпорками и черными стенами, где стоит густой тяжелый запах от сырых потников и полушубков… Это совсем не то, что было у покинутых хозяев, от которых свела ее тетка… Девочка забирается в темный угол, прищуривает свои ознакомившиеся со слезами глазки и старается унестись из своего настоящего в милое прошлое. Это можно на легких крылах воспоминаний и мечты. Она теперь в уютной, светлой комнате, у круглого стола, на котором стоит чистая лампа. Вокруг добрые, честные лица — все за делом… Вот пожилая дама в очках… Она их поднимает на лоб и говорит не скоро, с рассуждением. Это она примеряла Груше носильные платья, которые все они шили вместе… Она ее крестила в молчании, с глазами, полными слез, когда отпускала ее, наученную говорить дерзости… Как там было хорошо… Это был рай в сравнении с тем, на что теперь приходится открыть глаза. Бежать туда… Нет, нет… там стыдно показаться, но пройти мимо… Взглянуть на знакомые окна… это можно; и это принесет ей какую-нибудь отраду. Зачем ей лишать себя этого… В извозчичьей избе теперь пусто… Их никого нет дома, только сверчок заунывно чиркает, да кто-то тихо-тихо дышит за печкой… Это кот угрелся. Но пока Груша догадалась, что это кот, ее глаза заметили в углу какой-то туманный облик… Фигура… человек весь в сером, как будто в золе или в паутине… Это не мужчина, не женщина — это совесть… Она любит навещать друзей в сумерки и любит не спешить, а посидеть в гостях, пока не надоест… С нею жутко, от нее манится прочь, на воздух, на ветер, в толпу, меж людей. Серый человек, посещающий смятенную душу в тихий час сумерек, робок, он боится всякого многолюдства и шума. И оттого, если вам жутко, когда он зашевелится где-нибудь вблизи от вас в тот час, когда все кошки кажутся серыми, вы сейчас же можете прогнать от себя этого незваного гостя: позовите только к себе скорее кого-нибудь из тех счастливцев, к которым совесть еще не приходила, — и серый человек сникнет… Груша это чувствовала: ей стало жутко, она покрыла голову платочком и выбежала из двери, оставив логово приютивших ее земляков извозчиков без запора и присмотра. Несносно, душно, тяжело… На воздухе легче. Свежая оттепель, ветерок со взморья так хорошо обвевает жаркую шею и щеки, фонари горят ярко и слегка вздрагивают, на небе луна во всем блеске, и этот блеск с высоты небес отражается в темной лужице, образовавшейся у тротуара… Ветерок рябит воду, и свет в ней дрожит. Сзади яркие окна какого-то магазина, проходят разговаривая люди, пробегают швейки с коробками, идет мужичок с лотком, закрытым отрепками старого ватного одеяла, и напевает: «и с вязигой, и с грибами, потчиваю пирогами» …Весело… Серый человек, вздыхавший в углу, исчез… Груша смотрит, как луна дрожит в луже, и припоминает, что ей приходила в голову глупая мысль вернуться домой, в свою деревню… Что же ей там делать? Там хуже, здесь веселее, здесь все лучше, даже эта луна здесь иначе рябит в темной луже. Только вот ее кто-то вывел из впечатления… Это — женщина с ребенком на руках, — она просит «Христа ради»… Вот это, значит, как надо, — в сумерки, когда не видно лица… Груша ей ничего дать не может… Она бы охотно подала, но у нее ничего нет, она сама готова точно так же протянуть свою руку… Домой, в деревню, она не поедет. Нет, ни за что на свете! Там станут ее упрекать, будут над нею смеяться, а здесь… здесь, по крайней мере, ее не знают… здесь можно все, потому что никто не увидит… И опять ее выводит из ее забытья голос… Это иной человек: этот ее жалеет, называет ее «бедным ребенком» и кладет ей что-то в руки… Она берет и держит, что ей дали, в каком-то онемении… Голос говорит ласково: «Возьмите эти деньги. Я вижу, что вы расстроены. Вернитесь домой и через день, в этот час, выйдите сюда снова: я об вас подумаю». Добрый человек! Счастливый случай! Она шла посмотреть в окна дома, где она жила смирною, счастливою девочкой, но не дошла… И она уже и не дойдет туда никогда… Зачем? Добрый человек ее не забудет. Он ее встретит, и она не ошиблась: он, действительно, ее встретил, но только он не совсем так бескорыстно добр, как она думала… Он скоро и совсем перестал ее встречать, и доброта его кончилась… Но она зато одета, она уже не живет у извозчиков. Серое привидение, впрочем, ее везде находит в сумерках, и она от него бежит и попадает на новые встречи… Перед ней разостлалась скатертью дорога… Она пропала… Да, она теперь не девочка Груша, а она — «барышня». Извозчик «со своей стороны», который так недавно и так наивно приглашал ее в «матки» для своей артели щи варить, теперь не сделал бы ей такого предложения. Теперь он говорит: «барышня», «сударыня». А что он о ней думает? О, она поднялась в его глазах ровно настолько же, насколько упала. Если бы разговор довести до задушевной откровенности, то предложи она сама себя теперь ему в стряпки — он с мужичками простодушно ответит: — Куда ты нам кстати!.. Кто твои щи хлебать станет? Она погибла. У нее в свое время является дитя. Его относят в воспитательный дом. Она над ним плачет, берет на него «номерок»… и метит ему ляписом ноготки на ручке, чтобы его не переменили. Она непременно хочет воспользоваться правом «взять его на свое попечение», и она его, может быть, возьмет. Это будет, может статься, ужасным несчастием для младенца, но она сама о том не подумает. Теперь ей уже некогда думать,
