они есть. Усердно прошу Вас посмотреть в них: что там рассказано о мучениках севастийских? Если же найдете что-либо из подробностей, то не будете ли так милостивы, чтобы заказать сделать для меня выписку и ту выписку мне прислать сюда, в Аренсбург, так как мне здесь же хотелось бы об этом писать. Равномерно — нет ли у Вас церковной истории Гизелера и Гагенбаха, которыми пользовался пок<ойный>. Терновский и у которых предмет был трактован, без сомнения, полнее и свободнее, чем у русского профессора. — У меня же есть копии казенной переписки о том, что делать с духовными христианами, которых впервые набрали в рекруты в 30-х годах и они повели себя во многом подобно как мученики, «иже в Севастии». Имп<ератор> Николай тогда велел отдать их в «профосы», чтобы устыдить их и унизить, но они этому были рады и чистили ямы с удовольствием. К несчастию их, — какой-то гарнизонный дóка доискался однако, что к обязанностям «прохвостов» принадлежит также «заготовление розог и шпицрутенов» и самое исполнение палачевских обязанностей в обозе. Все это, как видите, очень любопытно и дает прекрасный, живой материал, но чтобы приняться за его обработку — надо иметь выписку из того, что житийные книги передают о мучениках в Севастии.

Не откажитесь пособить мне в этой моей литературной нужде, и я тотчас по получении выписки примусь писать «Прохвоста».

Преданный Вам и Вас любящий

Н. Лесков.

Адрес мой просто: «Аренсбург на Эзеле, Никл. Семн. Лескову». Надо писать «на Эзеле», а то письма нередко посылают «в Оренбург».

Л. Н. ТОЛСТОМУ

22 июля 1888 г., Аренсбург

Досточтимый Лев Николаевич!

Покорно Вас благодарю за письмо Ваше от 17 июля, которое я получил здесь вчера. Оно мне было и утешением, и радостью, и ободрением. Отправив письмо к Вам, я стал себя укорять, для чего я это сделал? Зачем я позволил себе Вас утруждать просьбою, да еще такою хлопотною? И стал я на себя сердиться ежедневно и положил в уме, что Вы мне не должны отвечать, потому что просьба моя груба и нахальна. Вы меня утешили, ибо я вижу, что просьба моя не показалась Вам неуместною. Мне ведь не к кому было обратиться с этим вопросом, кроме Вас. Я радуюсь, что Вы здоровы и отдыхаете среди любимых Вами сельских занятий, и я получаю ободрение в Вашем совете работать, не заботясь об угодничестве цензуре. Я от этого много страдаю материально, но еще более от досаждений редакторских. Эти господа думают, что непременно надо иметь их точки зрения и их заботы… За всем этим маешься, маешься, да и устанешь, и начинаешь сам в себе сомневаться. В Вашем слове я всегда черпаю силу, которая в нем есть и которая мне доступна для усвоения. А потому я глубоко благодарен Вам за Ваше теплое и ласковое письмо.

Совестно мне перед девицами, которых Вы понудили сесть ради меня за Пролог, но чтобы не лицемерить, — не смею от этой помощи отказаться, а реку яко же обычно есть архиереям: «Приемлю, благодарю и ничего же вопреки глаголю». Справку, думается, можно сделать легко, если у Вас есть «месяцеслов» Косолапова там (помнится) есть оглавление и алфавит. Надо найти «Севастиа», или «Себастия», а потом «мученики иже в Севастии», — тогда сейчас и найдется то, что нужно. Выписочку мне нужно небольшую, но в которой бы содержалась «суть», и притом подлинными словами Пролога или Минеи, потому что я имею такой план, что мальчик раскольничьей семьи, перешедшей в господствующую ц<ерковь>, — живет с дедушкой, добрым стариком, но дремучим буквоедом, в землянке, на задворках и читает ему о мученицех в Севастии и двенадцати лет открывает в книге то, чего дед «чел, чел, да не узрел». Придут начетчики, и двенадцатилетний хлопец с ними будет спорить о духе, и «остро придет им слово его», и «да не разорит он предания», отдадут его в солдаты, как «худую траву — из поля вон». А там он пойдет «под пеструтины» и будет «профосом во исполнение повеления. Его доброта, чистосердечие, насмешки над ним, он „прохвост“. Аудитор богомольный научит заставить его быть „обозным палачом“. Надо удавить жида и поляка. „Прохвост“ отказывается и делается новомученик по севастийскому фасону. Таков мой план или моя затея, но я не знаю: что там написано о севастийцах? Пособите мне, и молодым графиням на том же кланяюсь.

Пишу же Вам все это со скоростию для того, чтобы Вы не послали мне справки сюда на Эзель, так как я на сих днях отсюда собираюсь уехать, а к 10 августа буду или надеюсь быть в Петербурге (Фурштадтская, № 50, кв. 4). Прошу адресовать мне выписочку в Петербург.

Верно Вам преданный и благодарный

Н. Лесков.

А. С. СУВОРИНУ

17 октября 1888 г., Петербург

Я все это понимаю и рассуждаю об этом совершенно так же, как Вы. Какова эта „мать“, про то нечего и толковать. Список учиненных ею разводов не полон. Вы позабыли самую свежую историю: развод в<еликого> к<нязя> Николая Константиновича с его женою, — причем один Исидор „положил протест“ для формы. Там уже не было никакого резона. Это дело хуже сербского. Но меня все это нимало не интересует: мне дорого было одно: напомнить ничего не знающему обществу, что у него есть права пользоваться одиннадцатью поводами к разводу, а не тремя только… Мучительно видеть, что делается в браке. Я думал, что Вы мою цель поймете… Я ведь столько пострадал… Брак с сумасшедшей, брак с прокаженным, брак с клеветником, искавшим погубить… Это ли не аспидство! — Вы спрашиваете: „Не для смеху ли?“ Признаюсь Вам — даже и для смеху. Эту „мать“ не знать чем пронять.

Однако плюньте на это. — Печатаете ли Вы ст<атью> Флиса? Я пришлю ответную заметку. Из Киева проф. Мейн и Подвысоцкий мне прислали целую литературу и благодарности. „Никогда, — говорят, — это дело не было так возбудительно поставлено“. Мы „опрокажены“ до центральных губерний, и все это идет, и ничего против этого не делается.

Очень желаю Вас видеть, да все не изловчусь попасть к Вам.

Преданный Вам

Н. Лесков.

К. А. ГРЕВЕ

26 октября 1888 г., Петербург

Сегодня я получил Ваше второе письмо, Карл Андреевич. Я Вам за него благодарен и ждал его и думал, что Вы его мне напишете. Вышло любопытное qui pro quo. Я Вас адресовал к В. А. Г<ольцеву>, а через час после посылки письма к Вам получил смутное и неопределенное известие о постигшем этого человека неблагополучии. Мне было очень неприятно думать — как Вы, ничего подобного не предполагая, обратитесь к Г — ву и что такое получите в ответ. Я хотел Вам телеграфировать, но боялся дать простой и невинной случайности характер, ей не соответствующий, и предоставил дело своему течению, с полною надеждою, что его чистота сама себя сбережет. Притом же я писал к Г—ву одновременно с тем, как писал Вам, и мое письмо не возвращено мне, а потому, конечно, оно перлюстрировано и показало настоящий характер наших отношений и цель, с какою я просил Вас побывать у В. А. Г—ва. Надеюсь, что смотрите на это так же, как я, и оправдываете меня в том, что я, попав в одну непредвиденную случайность, не употреблял усиленных и экстренных мер предупреждать Вас, а оставил всему пройти так чисто и откровенно, как оно проведено Вами. Мне остается только пожалеть, что я Вам наделал хлопот. Да еще с сюрпризами, но я никак не мог ожидать такого происшествия с Г—м, которого еще так недавно видел и которого знаю за человека рассудительного и зрелого. Событие это для всех его знающих составляет здесь неразгаданную тайну. — Г—в хорошо знает мои сочинения, и он вообще очень литературный человек и мог бы быть Вам полезен при обсуждении, как распорядиться переводами. Писать обо всем очень трудно, и все-таки всего не выскажешь на бумаге. Мне Ваш выбор, например, кажется странным. Почему „Соборяне“? Разве немцы поймут эти типы? Или попы могут их заинтересовать более, чем герои „Некуда“ и „На ножах“ — романов политического характера? Эккарт наполнил выписками из меня 1/3 своей книги „Bürgerthum und Büreokratie“, отдавая мне хвалы за „неуклонное беспристрастие“. С этою чертою моего характера (поколику она мне в действительности доступна) знакомы и некоторые другие умные люди немецкой национальности в Остз<ейских> провинциях, и это, я думаю, и располагает ко мне редакцию журн<ала> „Nordische Rundschau“.[31] Так что же их должно наиболее и наивернее интересовать: художественная сторона моих сочинений или то, что Эккарт называет „беспристрастием“, а покойный Щебальский называл в „Русском вестнике“ — „профетизмом“. Дело наше такое, что его надо обдумать и обсудить переводчику с автором вместе — чтобы иметь план, а не подавать образованной публике переводы в случайном беспорядке. „Скоморох“ — вещь не русская, а „Блоха“ чересчур русская и едва ли переводимая (по языку). „Сказание о Федоре христианине и Абраме жидовине“ — опять не русская, и она хороша только для свирепой и темной черни народной. Я имею насчет выбора иной взгляд, и нам с Вами надо видеться и говорить лицом к лицу. Будьте со мною просты и напишите мне откровенно: какие условия „N. R.“ уполномочила Вас предложить мне за „исключительное право перевода“. Я не злоупотреблю Вашим словом, и если это сколько-нибудь мне выгодно, — мы сделаемся, и я приеду в Москву именно теперь, когда я устал от многой работы и проехался бы с удовольствием.

Жму Вашу руку.

Н. Лесков.

В. М. ЛАВРОВУ

28 октября 1888 г., Петербург

Уважаемый Вукол Михайлович!

Хоть Вам, должно быть, теперь и очень недосужно, — однако, пожалуйста, ответьте мне парою строк.

Ко мне обратился некто г. Греве из Москвы с запросом об условиях для уступки исключительного права на перевод всех моих сочинений для немецкого журнала „Nordische Rundschau“, изд<аваемого>, в Ревеле. Письмо его было кратко и неясно сообщало, какие условия может предложить мне редакция названного журнала.

Чтобы выяснить дело, я поручил это по дружбе Виктору Александровичу и послал ему в этом смысле письмо по его адресу, а в то же время написал и г. Греве (Маросейка, Петропавл. училище). Через два часа после посылки писем я получил от Гайдебурова известие о постигшем В. А. несчастии. Вечером в тот же день слух об этом стал всеобщим. Я находил лучшим оставить дело без справок. Вчера я получил от г. Греве новое письмо, в котором он пишет, что ездил к В. А. два раза и его не видал и видеть не может. В