бы непристойно, так как трогает людей, которые еще живы. Мною ведь не руководят ни вражда, ни дружба, а я отмечаю такие явления, по которым видно время и веяние жизненных направлений массы. Но мне самому очень важно знать, что и Вы этого не порицаете. Я иду сам, куда меня ведет мой «фонарь», но очень люблю от Вас утверждать себя и тогда становлюсь еще решительнее и спокойнее. К сожалению, моих «à propos» негде печатать. Г<айде>б<уров> не только их боится, но еще и страх накликает, и я продолжать эту работу не могу. Тем, что Вы пишете по поводу флотских визитов, я заинтересован до крайности. Правда, что это как будто поздновато будет, но ничего: дельное слово свое возьмет.

Зима стоит мягкая и влажная, и это мне на пользу: я не испытываю таких мучений, каким подвергался в прошлом году. Поехать в М<оскву>, чтобы повидаться с Вами, очень желаю и надеюсь; а удобное время к тому только на святках, потому что я один ехать не могу (может сделаться припадок сердечной судороги), а сиротка моя свободна только на святках. А она знает мою болезнь и не теряется, а умеет делать, что надо.

Теперь в Москве должен быть наш очень умный Меньшиков, и Вы с ним, конечно, уже беседуете. Статьи его все очень хороши, а «Работа совести» — превосходна. Я Вам писал о ней. Посылал я Вам тоже кое-какие вестишки как материал, быть может годный для занимающей Вас работы. Надеюсь, Вы получили все мои письма.

О Х<ил>кове я все знаю, и это отравляет мне весь покой. Хуже всего это — как к этому относятся люди нынешнего общества, совсем потерявшего смысл и совесть. Говорят об этом очень мало и всегда — вяло и тупо и с таким постановом вопроса: «Это-де как смотреть — с какой точки зрения». И всегда, разумеется, устанавливаются на такой точке, с которой родители «сами виноваты». Для меня это так несносно, что я со многими перестал говорить, чтобы себе и им крови не портить. И главное тут еще то, что мать Х<илко>ва начала это «с благословения Пержана», а Пержан что ни спакостит, то все «свято» Вот он когда сквитовался с Х<илко>вым за сцену в Сумах!.. Теперь, впрочем, все «mesdames» успокоены, что «по крайней мере деток очистят, а то они в чесотке». Не могу про это говорить более и удивляюсь нечеловеческому самообладанию дам и поэтов. Еще слышно, взяли детей у Паниной, которая тоже в церкви не венчана, и дети ее не обмокнуты. Я ее не знаю, но говорят, будто она женщина бойкая, пылкая и мстивая. Спаси ее бог от большой напасти. И вот, вообразите же, никто из «противленцев» не возвысит голос и с своей точки зрения не оценит, как это опасно — отрывать детей от сердца матери. Тупость мешает это представить себе, а одно слово, что «отец И<оанн> благословил», — все примиряет. «Так и надо». Я кипячусь и ссорюсь, и иначе не могу, и даже, кажется, не хочу иначе. У всех так и поперла поповская отрыжка. И даже те, от кого этого не ждал бы, — все на одну стать сделались. Невыносимо грустно, мучительно и противно и в лад слова сказать не с кем, — вот как живу. Удушливый гнев и негодование по крайней мере поддерживают дух и не дают места унылости.

Читаю всего более «Письма Сенеки к Люцилию». Не хожу ни к кому, потому что везде один тон. — Одновременно с Вашим письмом вчера получил письмо из Москвы от «редакции Иогаисона», у котор<ой> есть редактор, неизвестный мне Вас. Евг. Миляев, и ему вздумалось издать «сборник»… Он нацеплял «имян» и меня туда же тянет, но Вашим именем не хвастается… Верно, Вы смужествовали, и я последую Вашему примеру. Остепенять надо этих затейников, которые лезут, сами не зная куда и зачем.

Преданный Вам

Н. Лесков.

Л. Н. ТОЛСТОМУ

15 декабря 1893 г., Петербург

Высокочтимый Лев Николаевич!

В последнем письме моем к Вам я сказал в одном месте, что Вы теперь, верно, уже беседуете с Мих. Осип. Меньшиковым. Это я написал потому, что М<еньшиков> совсем собрался ехать в Москву, и я уже пожелал ему счастливого пути и радостной встречи с Вами; а он вчера пришел ко мне неожиданно и объявил, что сборы его рассыпались и он не поедет за редакционною работою, которой теперь очень много. Я Вам это и пишу, чтобы объяснить соответствующее место в моем прошлом письме и не явиться перед Вами легкомысленником. — Вчера получил известие от великосветской дамы (кн. М. Н. Щербатовой), что рассказы старой Х<илко>вой о заразной нечисти на детях Дм<итрия> Ал<ександровича> не подтвердились: чесотки нет; а цели для отобрания их две: 1) окрестить и 2) усыновить и укрепить за ними наследство. Обе эти цели встречают почти всеобщее одобрение, — особенно вторая, то есть закрепление наследства. Говорят тоже, что будто «потом детей возвратят», но я думаю, что это «потом» будет очень не скоро Вообще мероприятие это принято с ужасною тупостью ума и чувств. Есть даже «благословляющие» и уверенные, что «этим путем будет спасен и отец, который возвратится к богу» И это не у одних православных, а и у пашковцев Ругин (Ив Дм), перешедший к пашковцам (он «уверовал в спасение»), вчера принес мне известие, что у них тоже радуются, что Дм<итрий> Ал<ександрович> «придет», и уже молились «за него и за Вас», — чтобы и Вас б<ог> «привел» Слушаешь будто что-то из сумасшедшего дома. Было «пророчество» и на Марью Львовну — что она тоже «придет» и «будет спасена», и т. д. — Сентиментальное место у Жуковского о смертной казни я нашел это в 6-м томе 6-го издания (1869 г), начиная с стр. 611. — Приспосабливаюсь этим воспользоваться. — Происшествием с Х<илко>выми удручен до изнеможения сил и не могу, да и не хочу, приходить в иное состояние, ибо это почитаю теперь за самое пристойное. Какие рассуждения при такой скорби. Если все будет идти так, то лучше ни с кем не видаться, чем прилагать мученье к мучению — У Сенеки встречаю много прекрасных мест о «неделании», и все это изложено в восхитительной ясности. Вспоминаю Вас за этим чтением. Об ответах на мои письма никогда не прошу Вас, но если получаю Ваши строки, то бываю ими утешен и обрадован, а нередко и укреплен, — в чем постоянно и сильно нуждаюсь

Преданный Вам

Н Лесков.

Л. И ВЕСЕЛИТСКОЙ

21 декабря 1893 г., Петербург

Уважаемая Лидия Ивановна!

Посылаю Вам «Стальную блоху». Если мы с Вами и раззнакомились, то это не мешает, чтобы у Вас была моя книжка, за которую притом я денег не платил и продавать ее не понесу. Примите ее, пожалуйста, по старой памяти и дайте Вашей, маме — почитать больному генералу, который, вероятно, найдет тут что-нибудь знакомее и, может быть, улыбнется. В наши с ним годы и это чего-нибудь стоит. — В отношении нашей с Вами разлуки ничего не скажу, как то, что «все искреннее лучше всего неискреннего». И хорошим людям порою бывает друг с другом «тесно», и это так надо и оставить, пока покажется (если покажется) кому-нибудь по ком-нибудь «скучно». Я уже говорю всем, кто меня о Вас спрашивает, что я Вами презрен и покинут и вполне того стою, но умышленного рачения о сем не прилагал.

Желаю Вам всего полезного и доброго

Н. Лесков.

ПИСЬМА 1894 ГОДА

М. О. МЕНЬШИКОВУ

12 февраля 1894 г., Петербург

Уважаемый друг!

Статья Ваша о моем XI томе вышла в тот день, когда у меня собирался консилиум и когда я был особенно взволнован. Я ее прочитал и не сразу мог ее оценить. Сразу я увидал только, что Вы человек смелый и искренний и ставите меня значительно выше, чем я в самом деле стою. Я был очень обрадован Вашею смелостию и искренностию, которые, к сожалению, встречаются очень редко. Потом я увидал, что эта милая мне по своей доброжелательности статья написана в самом деле как бы не Вашею рукою и даже в чуждом Вам тоне и манере… И мне стало и больно и смешно: раз во всю мою рабочую жизнь (за 35 лет) один только истинно умный, честный и мужественный человек захотел и решился говорить обо мне без «картавки», и тут надо было, чтобы у него «рука развелась»!..

«Это замечательно!» — как говорят в «Первой мухе», но это и хорошо. Это почему-нибудь так надобно. Статья останется мне воспоминанием Вашей отваги и доброй ко мне приязни; она мне очень лестна, и в ней есть превосходные места о темпераментах; но она написана М<еньшико>вым больным или усталым, и в ней есть даже одна несправедливость против меня, и притом очень меня уязвляющая: выводя низкие типы нигилистов, я дал, однако, в «Некуда» Лизу, Райнера и Помаду, каких не написал ни один апологет нигилизма. Это нехотя замечали мои клеветники; а Вы этих лиц вовсе не отметили. И я, больной, все думаю, что это так было и надо. И мне все хочется обнять Вас и благодарить за Ваши добрые чувства и за отважную попытку поддержать меня, а на письме изложить все это трудно. Репину при трех попытках не удалось написать моего портрета, а Вам не задался литературный очерк обо мне. Значит, так и надо. Я хотел бы, чтобы Вы только верили, что я высоко ценю Вашу дружбу, люблю Вас и очень Вам благодарен за то, что Вы говорили обо мне с такою искренностью, какой я не позабуду.

Искренно Вам преданный

Н. Лесков.

С. Н. ТЕРПИГОРЕВУ

22 февраля 1894 г., Петербург

Любезный друг Сергей Николаевич!

Очень тебе благодарен за внимание и за приглашение к обеду, но быть не могу. Вот уже пять лет, как я нигде, кроме дома, ничего вкушать не могу. И это не потому, что так меня научила известная тебе Фермуфия, а потому, что я очень болен и не могу есть ничего, приготовленного для людей здоровых. Притом же и все сказанное тебе о моей поправке неверно и даже прямо ложно: я поправился настолько, что по совету Чудновского выезжаю среди дня на полчаса прокатиться, и от этого мне лучше; но затем, после этой прогулки, я возвращаюсь и лежу в молчании и тишине. Про такую поправку и говорить бы, думается, не для чего.

Читаю твои фельетоны и не то чтобы защищал их (ибо они не нуждаются ни в чьей защите), но часто их изъясняю и отстаиваю