умерла, а архиерея извиняли тем, что он был очень пьян. Впрочем, ему еще предстояло совершить многое.
Не решено еще было дело Палажки, как владыка Кирилл уже успел забрать насильно имущество умершей жены шляхтича Обуховича и с вооруженною шайкою в 200 человек выгнал законных владельцев с. Смыкова.
По этим двум делам преосвященному надо было явиться к ответу, но тут для него, как для лица политически удобного, употреблен был крупный прием: «последовало распоряжение Сигизмунда III о том, что все судебные дела, касающиеся епископов Кирилла Терлецкого и Ипатия Потея (Поцея), отправленных (в Рим) по государственному делу, должны быть приостановлены».
Из этих тщательно укрывавшихся до сего времени «мелочей архиерейской жизни» (против оглашения которых и ныне еще много охотников ратовать), может быть, более чем из иных важного наименования исторических документов видно, чего могло ожидать православие, получавшее в Риме таких предстоятелей, которым впору было беречь себя, а не церковь. Будучи кругом запачканы, развратны и избалованы, они, разумеется, не могли дать честного отпора светской власти, покрывавшей их грехи наперекор желаниям церкви, изнемогавшей и падавшей все ниже и ниже от безнравственности и ничтожества своих архиереев, которыми успехи унии были приуготовлены и обеспечены.
Рим их довоспитал в смысле утонченности приемов злодейства.
По возвращении из Рима преосвященный Кирилл застал дома новое дело, начатое против него архимандритом Гедеоном Балабаном, у которого святитель луцкий домогался отнять доходный жидячинский монастырь. Архимандрит Гедеон, разумеется, не хотел упускать из рук жирного куска и, несмотря на свое иерархически подчиненное положение, повел с преосвященным ожесточенную тяжбу, причем, надо полагать, архимандрит не упускал случая надзирать за скандальным образом жизни владыки, дабы этим, когда нужно, воспользоваться. У Балабана был племянник Григорий Балабан, который жил по соседству с владыкою и мог следить за всеми мелочами святительской жизни. Преосвященному Кириллу это, разумеется, совсем не нравилось, и он решил сбыть с рук неудобного соседа. Тут ему и помогла побывка в Италии: еп. Кирилл пожелал заняться отравлением, но взялся за это не с прежними грубыми русскими приемами, а во вкусе Борджиа.
«Григорию Балабану (т. е. племяннику архимандрита) было доставлено письмо» от епископа Кирилла, но Балабан долго не решался принять это письмо, а тем более «отказывался вскрыть его». Посланец владыки, священник, однако, сумел раздразнить любопытство Балабана и уговорил его прочесть святительское послание. «Но едва Балабан поднес письмо к свече, чтобы получше рассмотреть надпись, как его обдало какою-то ядовитою пылью, и он внезапно впал в обморок. К счастию Григория, при нем случился его брат, которому были известны некоторые противоядия, при помощи коих и удалось спасти его от явной смерти».
Не успел Балабан оправиться после этого случая, как была совершена вторичная попытка отравить его: к нему пришли два человека из слуг архиерейских, из коих один был владычный портной, а другой певчий. Взойдя в комнату, портной и певчий оба разом прокричали веселый привет: «Вашей милости наша служба», и протянули Балабану свои руки, но хозяин был уже осторожен и вместо того, чтобы дать приятельское рукопожатие святительским людям, сказал им:
– Вы были в Италии и знаете итальянские обычаи, так поцелуйте же прежде свои руки, а потом уже я буду здороваться с вами.
Те подчинились этому требованию, но все-таки перехитрили Балабана.
«Слуги епископа махнули руками мимо своих уст, после чего Балабан доверчиво с ними поздоровался и стал их угощать медом, но когда сам выпил и обтер рукою губы, то мгновенно почувствовал слабость и обомлел, а по телу его пошли желтые пятна. Его вынесли полумертвым, а слуги владыки Кирилла бежали».
Двукратный неуспех, вероятно, раздражил пылкого святителя, и он не желал новых опытов разделаться с Балабаном на тонкий итальянский манер, а взялся опять за свои прежние русские приемы, которые ему были лучше знакомы. Его преосвященство напал на монастырь с вооруженною толпою, «отбили двери церковные и, забравшись в церковь, пограбили все, что нашли: деньги, серебро, золото, иконы с ризами, свечи, облачение и проч.». Затем разграбили дом архимандричий, пасеку и житницы, где достали множество предметов, между коими есть интересные для определения характеристики монастырского быта того благочестивого «древлего века». В запасах взятой штурмом обители взято «солонины полтес сорок, сала тридцать, журавлей выкормленных восемь» и т. п.
Монастырь, из-за которого преосвященный Кирилл тягался и, наконец, открытым боем бился с архимандритом Балабаном, был хорошо приспособлен для удобной жизни, так как тут до Балабана настоятельствовал архимандрит Никодим Шибинский, прославившийся убийством и тем, что он, «разогнав братию, держал в монастыре наложниц и с ними имел мерзкую справу Богу» (?!). Монастырь был так богат, что «грабеж его людьми преосвященного Кирилла продолжался целых пять дней».
Балабан в это время сидел в засаде в церкви, а святительские люди стерегли архимандрита и «для развлечения стреляли в купол».
Разграбив св. обитель, преосвященный нажаловался еще на архимандрита Балабана королю, и архимандрит был объявлен лишенным покровительства законов, а потом осужден на изгнание из отечества.
Кроме того, преосвященный был обвиняем в мошенничестве некоего Шимковича, солгав, будто тот утаил денежный бланк, а потом перепродал его врагу Шимковича. Потом владыка Кирилл обвинялся еще «в убийстве и утоплении священника Стефана Добринского», который «пользовался большим уважением в народе». Чтобы скрыть следы этого злодейства, вместе с отцом Стефаном был за компанию утоплен кузнец, с которым священник шел ночью вдвоем домой. Кто из слуг святителя утопил священника с кузнецом, не объясняется, но видно, что о погибели отца Стефана доложили владыке, когда он сидел за обедом, и тогда святитель, услыхав, что «поп сгинул», «рекл»:
«Это молитвы наши его побили».
Однако люди не поверили таковой силе святительских молитв, и дело дошло до суда, но опять совершенно напрасно: адвокат архиерея заявил, что «преосвященный не намерен оправдываться перед светским судом, ибо он, как особа духовная, считает себя подсудным единственно суду духовному». Дальнейший ход этого любопытного процесса не вполне известен. Ясно, впрочем, что он тоже не имел отяготительных последствий для преосвященного Кирилла, потому что владыка не только уцелел на своей архиерейской кафедре, но вскоре опять был обвиняем в новом убийстве, которого уже и сам не решался приписывать одной силе своих святительских молитв.
Жертвою нового убийства был какой-то маляр Филипп – человек «многоденежный», и убит он с целью присвоения себе его «румяных золотых». В этом убийстве преосвященный Кирилл был уличаем перед лицом князя Константина Острожского, и случай этот вызвал против него огнеустые слова с дальнего Афона. Оттуда инок Иван Вишенский обличал луцкого архиерея, что он, кроме упомянутых убийств, «много других живых мертво к Богу переслал, – одних секаною, других водопленною, третьих – огнепаленною смертию». Сколь все это ни страшно, но преосвященного Кирилла это не исправляло и служебной его карьере нимало не препятствовало: приумножая свои грехи и соблазны, оскорблявшие церковь, он продолжал быть строителем тайн Божиих и верным слугою короля, одними и теми же руками преподавая благодать даров Духа Святого и посылая отравленные пакеты.
Не щадил преосвященный Кирилл и своих родных людей, – если они имели несчастие навлечь его гнев: так, например, двоюродный брат его, Иван Терлецкий, жаловался суду, что владыка «поносил его, старого человека, бранными словами, собственною рукою вырвал ему бороду, сбил с ног и бил бесчеловечно ногами в грудь, с которого ударения зараз кишки по зашкурою надол пошли и теперь меж удом на нози висят, с чего и хромота сталася».
Изуродованного святителем брата его свидетельствовали и «видели у него бороду вырванную, рану в пахе левой ноги, с которое кишки надол пошли».
Дело это совсем не дошло до суда, а владыка Кирилл «выпросил у короля специальную грамоту, которою повелесалось вымазать в судебных книгах жалобу Ивана Терлецкого, чтобы о ней на будущее время не оставалось никакого помину».
Потворство короля епископу, представлявшему в себе много удобств для политических видов правительства, было, конечно, исполнено, но «помин» об этом, как видим, все-таки остался.
Наконец стал касаться святителя гнев божий: восстала на него его собственная кровь – родная дочь его Ганна и ее муж вступили с другими людьми в заговор, чтобы убить преосвященного Кирилла, и привели свое намерение в исполнение, но владыка спасся от убийц и ждал положенного ему часа для отшествия от мира сего, в пределах которого он поистине «совершил все земное».
Последние годы «Райского змея» после того, как на него восстали не чужие люди, а даже его собственная дочь, все-таки не были отменою от всей его прежней, продолжительной жизни. Они «прошли в ссорах и тяжбах», и только, наконец, в мае месяце 1607 года для него ударил час смерти. Святитель опочил семидесяти с лишком лет, из коих 30 лет архиерействовал, ведя православную церковь к распадению, к которому она не могла не придти, имея епископов, из коих «трудно указать людей, соответствовавших высоте своего служения».
Но историческая справедливость обязывает, однако, исследователя ответить, что преосвященный Кирилл не был человек неверующий, а напротив, он был в вере тверд и «греческого обряда любитель»; а также много полагался на очистительную силу молитв церкви за умерших.
За полтора месяца до своего успения преосвященный Кирилл написал «тестамент», или духовное завещание, в котором, «вспоминаючи грехи свои, просил святое Божеское милосердие не помнить его злости и не входить с ним в суд». Объяснясь так с Провидением, он завещал смертным «богатое наследство», причем не лишил благостыни и дочь с зятем, которые ранее покушались на его жизнь. Надо было раздавать, когда нельзя было более ни уберечь при себе, ни унести с собою. Потом владыка приказал «похоронить» «себя учтиво, собором, по греческому чину погребения епископского», совершать сорокоуст и раздать 200 золотых бедным с тем, чтобы они молили у Бога «об отпущении грехов». Не позабыл он позаботиться и о храмоздательстве, назначив «150 золотых на постройку церкви».
«Мощи» почившего святителя опрятали и погребли, как он приказал, «обычаем греческим», и справили сорокоуст, а из оставленного им «богатого имущества» отделили 200 золотых на долю молельщиков за его душу, до 150 монет «на постройку церкви, в которой должно было приносить за его грехи моления и искупительную, бескровную жертву».
Он кончил, но плоды его делания остались: люди православные, видев во главе церкви таких иерархов, как преосвященный Кирилл и другие ему подобные, не оказали того усилия устоять в отеческой вере, за недостачу коего их укоряют иные историки. Простой народ, менее понимавший в этих настроениях и менее рассуждающий, обнаруживал еще более стойкости, но людям, более сведущим и рассуждающим шире, все это стало до такой степени противно и несносно, что многие из них уже не могли взять в толк, за что лучше
