по зернышку пшеницы, и каждое зернышко произрастит пшеницы на пятьдесят кораблей, то есть произойдет всеобщее оскопление человеческою рода. Совершив таким образом дело свое на земле, царь-искупитель скончается естественною кончиною, и телесные остатки его будут положены в Невской лавре, в раке св. Александра Невского, где, по уверению скопцов, ныне мощей никаких не находится, а рака эта, по предопределению Божию, устроена слепотою неверующих, то есть православных христиан, для принятия земного тела непознанного ими богочеловека, искупителя и царя. После того мир сей и в нем род человеческий, очищенный окончательно от всякой нечистоты, то есть состоящий из одних скопцов, будет существовать во веки веков. Так как перед вторым пришествием на землю Христа Спасителя вера истинных христиан ожидает явления антихриста, то скопцы, терпеливо чающие своего торжества, уверили себя, что антихрист уже явялся в лице французского императора Наполеона, про которого в свою очередь говорят, что он был побочный сын императрицы Екатерины II, которая, воспитав его первоначально в Императорской Российской академии, отправила потом во Францию, где он своим высоким разумом достиг императорского престола; причем прибавляют еще, что Наполеон жив и до сих пор, скрываясь в Турции, откуда при общем суде миру явится, обращенный в истинную веру, то есть в скопчество, и будет великим сосудом благодати Божией. Так же точно считают они живым государя императора Александра I и супругу его Елисавету Алексеевну, которые, по их уверению, приняв оскопление, скрываются теперь тоже тайно, при последнем же торжестве скопцов явятся разделить их нескончаемое блаженство. Этим блаженством те из людей, которых страшный суд застигнет в живых, будут наслаждаться вечно на сей земле; а те, которые до того умерли, станут блаженствовать своими душами в седьмом небе, куда, по совершении великого дела очищения и спасения всего рода человеческого, возвратится и сын божий, Христос-искупитель, воплотившийся, пострадавший и пребывающий ныне на земле в лице императора Петра III».
Остановимся, читатель, и подумаем над этими строками, выписанными нами из книги Надеждина о скопцах. Всю эту скопческую теологию можно, без сомнения, назвать вздором, бессмыслицею, безобразнейшею из мифологий; но не надобно забывать, что этому вздору, этой бессмыслице, этому безобразию от всей души верили, и верят доселе, люди, такие же, как мы, верят наши собратия и соотечественники: называя такими именами какие бы то ни было верования, мы способны только этим оттолкнуть от себя и оскорбить принимающих оные. Но, быть может, все это сочинено г. Надеждиным на скопцов, все это налгано на них? Конечно, из сострадания к человеческому рассудку может быть приятнее было бы признать преувеличением и даже выдумкою автора все это скопческое богословие: но история не позволяет остановиться на таком предположении. Надеждин главным образом пользовался очерком архимандрита Досифея, составленным из показаний скопцов, сосланных в Соловецкий монастырь, потом показаниями других скопцов, подпадавших суду и обнаруживавших чистосердечное раскаяние, затем бумагами и рукописями, захваченными в разные времена и в разных местах у скопцов. Между рукописями скопцов главное место принадлежит «Страдам», или скопческому Евангелию, где излагаются похождения, труды, подвиги и муки их мнимого искупителя в виде его автобиографии, где он называет себя, или другие называют его, и сыном божиим, и богом, и богом над богами, и царем над царями; за «Страдами» по важности следуют «Послания» лжеискупителя и потом скопческие «гимны» или «песни». Все источники учения скопцов, все их рукописи представляют, при некоторых особенностях, удивительное единство в существенном, хотя они взяты в разных пределах нашей обширной империи. Скопцы в Кронштадте, в Киренске, в Уфе, в Моршанске, не сговариваясь друг с другом, говорили одно и то же, именно, что «в начале был Господь Саваоф, потом Иисус Христос, а ныне государь батюшка Петр Федорович, бог над богами и царь над царями». Места предположению, что мифология скопческая — выдумка Надеждина, история не оставляет никакого.
Но, с другой стороны, что, однако, особенно странного в этих сказках сравнительно с другими мифологиями? Разве египтяне не поклонялись кошкам, быкам? Разве греки не верили в преемственные царствования Сатурна, Кроноса и Зевса? Разве мифы у Гомера, у Эсхила или Овидия не излагаются до такой степени реально-художественно, что в них хочется верить даже образованному читателю XIX века? У скопцов эта художественность, как в древних элевзинских мистериях, заменяется таинственностью передачи вымысла: в тайных сборищах, не исключая и либерально-политических, вроде сборищ хоть коммунистов, наших и заграничных, самые дикие заключения рассудка и самые нелепые грезы воображения получают вид верности именно в силу незаконной таинственности. Современному европейцу, чтобы понять возможность душевного состояния, в каком древний египтянин поклонялся кошке как богу, нужно превратиться в обитателя Мемфиса времен Сезостриса.
Но как Селиванова могли сделать скопцы Петром III, Петра III Христом; как сам Селиванов сделался и Петром III и Христом? Все это дико, невозможно? А как Чичикова в одном губернском городе нашли возможным признать за переодетого Наполеона? А как Отрепьев сделался Димитрием, Пугачев тем же Петром III? Раскольники сделали из Петра I антихриста, скопцы из Петра III сделали Христа: душевный процесс в том и другом случае один и тот же. Как, наконец, римские императоры, лица большею частию образованные, провозглашали себя богами и принимали божеские почести? Как, наконец, горластый русский умный, ни во что не верующий публицист вроде Герцена способен был говорить России тоном оракула и пророка, предписывать ей заповеди, точно Моисей по сходе с Синая, и, что особенно важно, находить не только в других веру в себя, а и в себе веру в себя? Соображая все эти исторические и психические проявления человеческой природы, мы нимало не удивляемся скопческому баснословию: homo est magnum mysterium, человек великая тайна, он есть чудо (miraculum), но он вместе с тем и чудище (monstrum), и в образе последнего он особенно часто являлся в своих религиозных верованиях.
Социалистические таинства у нас растеряли большую часть «посвященных», когда Чернышевский привел в понятную для всех систему тайны социализма в своем романе «Что делать?». Скопческое баснословие много утратит своей таинственной прелести, когда оно сделается предметом общеизвестным. Поэтому мы решительно не понимаем, чего боится бывший председатель скопческой комиссии г. И. Липранди, когда сожалеет, что наша печать примешала к скопческой ереси имя Петра III. Мы не понимаем, каким образом басня скопцов о Петре III, сделавшись достоянием народа чрез журналы, «может повлечь за собой то, что гораздо трудней будет прекратить, чем распространение скопчества» («Голос», № 61). «Современные известия» гораздо справедливее смотрят на это дело, когда говорят, что потемки, в каких держалась скопческая секта доселе, всего более способствовали ее успеху. Заблуждение боится света, и чудовища выползают больше ночью.
1869 год.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 10-го АПРЕЛЯ
Никто не может оспаривать того общеизвестного факта, что наше общество переживает время, в которое гораздо больше, чем когда-либо прежде, сказывается во всех почти сословиях стремление к образованию и в которое, в соответствие такому стремлению, все больше и больше увеличиваются средства для удовлетворения этой насущной общественной потребности. К сожалению, мы не имеем под руками статистических данных, чтобы цифрами фактически подтвердить первое; но не сомневаемся, что процент более или менее образованных людей по отношению к населению той или иной местности и вообще всей империи ежегодно увеличивается. Что касается постепенного увеличения средств к образованию, то это известно, и о правительственных мерах столько же, сколько о мерах, принимаемых самим обществом, например, земством, и даже, — особенно в последнее время, — многими частными лицами. Правительство нашло возможным, при громадных затратах на другие насущные потребности государства, например, на постройку необходимых железных дорог, на постановку войск в параллель войскам европейских держав и т. п., хотя сколько-нибудь увеличить расходы по министерству народного просвещения. Еще больше средств дается государством для просвещения народных масс в многие из тех реформ, которые так высоко ставят наше время сравнительно со всеми предшествовавшими эпохами. Пробудилось и общество и решилось содействовать благим начинаниям правительства в этом отношении: во многих земских собраниях вопрос о народном образовании занимал по праву принадлежащее ему место и вызывал во всех искреннее сочувствие; учебные заведения для детей и мужского, и женского пола многие уже открыты на счет земства; еще больше их проектируется и, без сомнения, будет открыто в непродолжительном времени. Под таким настроением общества много приносят пользы для образования и частные лица: одни своими посильными трудами, другие своими денежными средствами. Слухи о стипендиях, учреждаемых в каком-либо учебном заведении частным лицом, стали очень обыкновенными. Нередки известия даже об открытии школ тоже частными лицами или о пожертвовании на этот предмет очень немаловажных сумм. Словом, нужно согласиться, что общество сознало необходимость образования всех сословий в государстве, и что желающий образования найдет теперь нужные средства к тому.
Но известно, что нет правил без исключения. То же и здесь, в вопросе о народном образовании. Если вообще усилия администрации, самого общества и многих частных лиц клонятся к тому, чтобы по возможности больше распространить образование, особенно в тех классах общества, которые до последнего времени всего меньше пользовались светом просвещения и цивилизации, то рядом с этим направлением, заслуживающим полного сочувствия и самых горячих симпатий, есть другое, противоположное, и потому представляющееся в высшей степени ненормальным и несправедливым отношение к делу народного образования и к лицам, ищущим образования. Если в древней Индии был целый класс общества — парии, которым запрещена была малейшая попытка на образование — не только чтение, но и слушание чтения законов и священных книг, то и у нас, в текущем XIX столетии, при блестящих правительственных реформах в пользу народа, при общем стремлении к знанию и просвещению, при всех средствах, какие изыскиваются для распространения образования, при всем этом — есть нечто подобное индийскому учреждению. И в нашем обществе есть лица, и при том лица эти считаются не десятками и даже не тысячами, а целыми миллионами, — которые находясь на очень невысокой степени образования и сознавая свое в известных обстоятельствах и отношениях безвыходное положение, сами решились искать образования, и сами же выискали и выискивают для этого средства, и которым, при всем этом, отказывают удовлетворить их желание, которым просто не позволяют учиться… Понятно, что мы говорим о старообрядцах и об их продолжительном и энергическом, но тем не менее совершенно напрасном «искании школ» для своих детей.
Факт — поразительный и тем более странный, что он находится в решительном противоречии цивилизаторскому стремлению общества и государства. Здесь не требуют средств для образования, как во всех других случаях; здесь не нужно убеждать в необходимости образования, как это нередко
