пропагандировали раскол, когда им приходилось тяжело, и гордо поднимали голову, требовали себе небывалых прав, позволяли явно нарушать закон, когда делалось привольнее. Мы действовали авторитетом, раскольники нашего авторитета не признавали и упорно держались своих мнений. От всего этого, когда нам и вправду хотелось поговорить с ними по душе, они затыкали уши. Вот к чему привели нас эти тенденции! Все высказанные возражения были хорошо и подробно опровергнуты в одной статье, появившейся в 1862 году, где и доказана важность занятия расколом. В настоящее время приведенные сентенции потеряли силу; необходимость изучения раскола сознается все больше и больше. Изредка только, — и то не в печати или на бумаге, а устно, в интимной беседе прежних деятелей, озлобленных неудачами, — слышатся возгласы о бесполезности словесного убеждения раскольников, которые не внимают будто бы никаким убеждениям, на том основании, что держатся раскола не искренне, а по чисто житейским расчетам. Без сомнения, в среде раскола есть, может быть, и немало людей, для которых не вера, а житейский расчет стоит на первом плане; купец надеется, что его единоверцы не дадут ему в случае несчастия обанкротиться, работник знает, что старообрядцы-капиталисты дадут ему работу, хорошее жалование и наградят даже доверием, и вот они без дальнейших околичностей и без особых размышлений держатся раскола… Людей с подобным практическим направлением можно найти и в среде православных. Но разве не оскорбились бы мы, если бы кто-нибудь от этих, сравнительно немногих лиц сделал заключение о всех нас? Разве это не была бы клевета, которую мы приписали бы только одним недоброжелателям? Не такими ли точно недоброжелателями являемся мы, когда так трактуем раскольников? В самом деле, история раскола дает нам много оснований для того, чтобы признать за расколом общину с искренними, хотя и ложными, убеждениями. А что большинство раскольников и в настоящее время проникнуто теми же началами искренности и вовсе не прочь расследовать истину и слушать вразумления, — это видно особенно из того, что они сами иногда, без всякого призыва, идут послушать православного миссионера; десятками и даже сотнями сбираются на существующие ныне в некоторых местах публичные собеседования; некоторые едут за тысячу верст, чтобы посмотреть древние замечательные библиотеки, с удовольствием смотрят книги, когда им показывают, ходят на поклон к православным архиереям. Ужели все это ложь и лицемерие? Некоторые едва не готовы сказать: «да»; потому что, — замечают они, — отчего слишком мало при этом обращений? Мы почему-то слишком легко смотрим на обращение; между тем, перемена религиозных убеждений дело настолько важное, что необходимо сопровождается сильною борьбою. Если внимательно присмотреться к внутреннему состоянию обращающегося, то есть если смотреть на обращение с психологической точки зрения, то нельзя не видеть, что это длинный процесс сомнений, колебаний, ломки прошедших убеждений, сопровождавшийся внутренними болями и терзаниями, совершавшийся, может быть, в течение очень долгого времени. Не вдруг совершается переворот убеждений; нужно немало силы воли, чтобы и при этом перевороте отказаться от своего прошлого. Обыкновенных сил человеческих мало для выполнения такого важного дела; потому-то христианство усвояет обращение заблудшего единому Богу, и дело миссионера ставит только в том, чтобы посадить семена истины и напоить их, выражаясь языком образным.
Справедливо ли после этого заподозривать религиозную искренность заблудших старообрядцев потому только, что они, хотя и слушают вразумления, но мало обращаются? Наконец, не мешает спросить: давно ли вступили на путь чисто словесных, свободных убеждений, давно ли трудимся над этим и много ли трудимся? Теперь почти что только начинается пора духовного сближения нашего с старообрядцами. Предоставляя, по слову Писания, возвращение истины в сердцах заблудших действию божественной силы, мы, на основании человеческих соображений, имеем основание утверждать, что при этом сближении, при взаимном, открытом обмене мыслей, при прямых отношениях выигрывает та сторона, которая сильнее по своим познаниям и по своему развитию. В развитии-то мы никогда не уступали раскольникам, которые и страдают собственно отсутствием развития. Но по части эрудиции были слабее их; этого-то нам и недоставало. Итак, нужда времени неотложная — узнавать раскол, специально заниматься расследованием и опровержением его учения. Много во все этом скучного, трудного, мелочного, на наш взгляд; приходится знакомиться с книгами, устаревшими и вышедшими из всеобщего употребления, рыться в рукописях, не всякому и не всегда доступных; припоминать свидетельства, проверять сотни частных казуистических фактов, входить в рассмотрение многих местных законов и обычаев и все обследовать, всему давать надлежащую важность. Но как бы тяжел ни был труд, в нем наша надежда на более успешную борьбу с расколом. Мы перепробовали все в этой борьбе, кроме знания; теперь за ним очередь.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 10-го ФЕВРАЛЯ
Были лица, глубоко вникавшие в течение дел человеческих умом и обладавшие сердцем, полным участия ко всему человеческому, которые называли историю повторением человеческих заблуждений и человеческих страданий. Но, может быть, больше, чем о всякой другой области человеческой жизни, это можно утверждать об истории религиозных верований человечества. Во всем другом человечество идет, или по крайней мере может идти вперед, в одной религиозной области оно способно только повторять старые заблуждения, иногда самые нелепые и отвратительные: книгопечатание, порох, газ, пар и тысячи других изобретений и открытий, неизвестных древним и средним векам и составляющих славу нового времени, нимало не обезопашивают современные поколения от господства религиозного заблуждения, которое было сильно в давнопрошедшие времена. «Достаточно, — говорит знаменитейший английский историк Маколей, — самого ограниченного знания истории, самого поверхностного наблюдения над жизнию, чтобы видеть, что ни ученость, ни остроумие не доставляют охраны против величайших заблуждений в области религиозной. Потому мы не удивляемся никаким самым странным причудам суеверия. На своем веку, — продолжает Маколей, — нам случалось видеть, как лица, не то чтобы слабоумные и необразованные, напротив, лица, отличавшиеся талантами и ученостию, приобретшие славу себе в занятиях практических и в науке, отличные профессоры, искусные диалектики, глубокие наблюдатели жизни и нравов, доктора, производившие знаменитые излечения, приходили в нижнюю палату с откровениями свыше касательно парламентских вопросов. Мы знали одну старуху, которая не отличалась никакими особенными достоинствами, кроме искусства ворожить, которая получила воспитание судомойки, но которая между тем возведена была в пророчицы, пред которою преклонялись десятки тысяч благоговевших пред нею последователей, из которых многие были выше ее и по положению, и по воспитанию, и все это совершалось в Лондоне, все это было в XIX веке».
«Что отсюда следует? — спрашивает Маколей. — А то, — отвечает он, — что касательно дел Божиих не больше открыто в XIX веке, чем в 1-м, не больше Лондону, чем дикому приходу на Гебридских островах. И то, значит, несомненно, что в вещах, которые касаются этой жизни и этого мира, люди могут становиться мудрее и умнее, но не менее несомненно и то, что во всем, что касается Высшего Существа и будущей судьбы, в вопросах веры, человек представляется самым странным и несчастным созданием». Нам живо припомнились эти суждения английского историка, когда моршанские открытия в плотицынских кладовых обратили наше внимание и внимание всей России на скопческую секту. Что может быть нелепее и безобразнее скопческих религиозных убеждений, и, однако же, они существуют, они исповедуются в образованном XIX веке, они в наше время имели и имеют необходимых, по самой сущности своей, исповедников и мучеников! Действительно, человек странное и несчастное существо! и его самые крайние, самые даже вредные религиозные заблуждения прежде всего должны возбуждать в мыслящем и небессердечном наблюдателе чувства сожаления к недостаткам его природы, которая создана так, что человек, отступающий от положительного учения, решительно не застрахован против самых вопиющих суеверий и изуверств. Вот то наше душевное настроение, с каким мы приступаем в настоящей статье к историческому очерку скопчества.
Но наперед сделаем небольшое отступление. У нас, на русском языке, о скопцах существует одно только ценное сочинение, напечатанное в 1845 году по приказанию министра внутренних дел и составленное чиновником этого министерства Надеждиным. Оно до нового напечатания его в Лондоне г. Кельсиевым в 1862 г. составляло библиографическую редкость, но и по напечатании в Лондоне осталось такой же редкостию вследствие странного и дикого предисловия, написанного издателем. Как первый и единственный доселе опыт исследования о скопческой ереси, книга Надеждина будет служить руководством и источником для всех, желающих писать и судить о скопцах, и мы находимся в необходимости брать сведения из нее, хотя не можем усвоить себе того жестокого и сурового отношения к странной ереси, в какое поставил себя покойный автор, так что сочинение его похоже на обвинительную речь прокурора, не можем также принять и его умозрения (теории) касательно происхождения скопчества в мире.
История не знает ни времени, ни страны, когда и где появилось скопчество: оно предупредило всякую историю и всякое законодательство; книга Бытия уже находит скопцов существующими, книга Второзакония отнимает уже от них некоторые права. Мотив, поведший первого в мире скопца к изуродованию своей природы, был, без сомнения, религиозный, — это та самая религиозная восторженность, которая заставляла жрецов бичевать себя, матерей закалать своих детей в честь божества, которая заставляет индийца бросаться под колеса священной колесницы, которая создала целомудренных весталок и весьма нецеломудренных поклонниц Астарты. Оскопление было одним из многих проявлений напряженности религиозного чувства, — напряженности, какою вообще отличался житель жарких стран Азии. Впоследствии этим искажением природы пользовались и пользуются доселе ревнивые и сладострастные обладатели гаремов восточных для охранения заключенных в них живых сокровищ; стражами жен, или евнухами, были в самой глубокой древности скопцы. Греки о скопцах говорили с отвращением, хотя их тираны иногда пользовались услугами скопцов, а их купцы торговали ими, сбывая выгодно в гаремы азиатцев. Римляне в своих законах строгими наказаниями преследовали оскопление. Но существование законов показывает уже, что и в Европе, стране более холодного размышления, оскопление и скопцы существовали. В Византийской империи скопчество утвердилось; по примеру восточных владык в придворный штат византийских императоров допускались и скопцы в качестве евнухов, и некоторые из них, например Нарзес при Юстиниане I, приобрели себе при жизни большую силу, а в истории известность; к оскоплению прибегали здесь иногда похитители престола, подвергая оному всех сыновей низверженного императора. Мохамеданский восток пользовался и пользуется услугами евнухов, но совершение самооскопления законами воспрещено для правоверных мусульман. На западе Европы в одной Италии существовал обычай оскопления — с целями, впрочем, артистическими, чтобы в мальчиках сохранить для пения на всю жизнь чистый дискантовый голос; итальянские скопцы назывались кастратами, и некоторые из них приобретали артистическую славу и даже политическое влияние, как и евнухи на востоке. Наполеон I
