появлении ее будто немножко покраснела, но приветствовала Домну Платоновну дружески, хотя и с немалым тактом.
— Что это вас давно не видно было, Домна Платоновна? — спрашивала ее полковница.
— Всё, матушка, дела, — отвечала, усаживаясь и осматривая меня, Домна Платоновна.
— Какие у вас дела!
— Да ведь вот тебе, да другой такой-то, да третьей, всем вам кортит*, всем и угодить надо; вот тебе и дела.
— Ну, а то дело, о котором ты меня просила-то, помнишь… — начала Домна Платоновна, хлебнув чайку. — Была я намедни… и говорила…
Я встал проститься и ушел.
Только всего и встречи моей было с Домной Платоновной. Кажется, знакомству бы с этого завязаться весьма трудно, а оно, однако, завязалось.
Сижу я раз после этого случая дома, а кто-то стук-стук-стук в двери.
— Войдите, — отвечаю, не оборачиваясь.
Слышу, что-то широкое вползло и ворочается. Оглянулся — Домна Платоновна.
— Где ж, — говорит, — милостивый государь, у тебя здесь образ висит?
— Вон, — говорю, — в угле, над шторой.
— Польский образ или наш, христианский? — опять спрашивает, приподнимая потихоньку руку.
— Образ, — отвечаю, — кажется, русский.
Домна Платоновна покрыла глаза горсточкой, долго всматривалась в образ и наконец махнула рукою — дескать: «все равно!» — и помолилась.
— А узелочек мой, — говорит, — где можно положить? — и оглядывается.
— Положите, — говорю, — где вам понравится.
— Вот тут-то, — отвечает, — на диване его пока положу.
Положила саквояж на диван и сама села.
«Милый гость, — думаю себе, — бесцеремонливый».
— Этакие нынче образки маленькие, — начала Домна Платоновна, — в моду пошли, что ничего и не рассмотришь. Во всех это у аристократов всё маленькие образки. Как это нехорошо.
— Чем же это вам так не нравится?
— Да как же: ведь это, значит, они бога прячут, чтоб совсем и не найти его.
Я промолчал.
— Да право, — продолжала Домна Платоновна, — образ должен быть в свою меру.
— Какая же, — говорю, — мера, Домна Платоновна, на образ установлена? — и сам, знаете, вдруг стал чувствовать себя с ней как со старой знакомой.
— А как же! — возговорила Домна Платоновна, — посмотри-ка ты, милый друг, у купцов: у них всегда образ в своем виде, ланпад и сияние… все это как должно. А это значит, господа сами от бога бежат, и бог от них далече. Вот нынче на святой была я у одной генеральши… и при мне камердинер ее входит и докладывает, что священники, говорит, пришли.
«Отказать», — говорит.
«Зачем, — говорю ей, — не отказывайте — грех».
«Не люблю, — говорит, — я попов».
Ну что ж, ее, разумеется, воля; пожалуй себе отказывай, только ведь ты не любишь посланного; а тебя и пославший любить не будет.
— Вон, — говорю, — какая вы, Домна Платоновна, рассудительная!
— А нельзя, — отвечает, — мой друг, нынче без рассуждения. Что ты сколько за эту комнату платишь?
— Дорого.
— Да и мне кажется дорого.
— Да что ж, — говорит, — не переедешь?
— Так, — говорю, — возиться не хочется.
— Хозяйка хороша.
— Нет, полноте, — говорю, — что вы там с хозяйкой.
— Ц-ты! Говори-ка, брат, кому-нибудь другому, да не мне; я знаю, какие все вы, шельмы.
«Ничего, — думаю, — отлично ты, гостья дорогая, выражаешься».
— Они, впрочем, полячки-то эти ловкие тоже, — продолжала, зевнув и крестя рот, Домна Платоновна, — они это с рассуждением делают.
— Напрасно, — говорю, — вы, Домна Платоновна, так о моей хозяйке думаете: она женщина честная.
— Да тут, друг милый, и бесчестия ей никакого нет: она человек молодой.
— Речи ваши, — говорю, — Домна Платоновна, умные и справедливые, но только я-то тут ни при чем.
— Ну, был ни при чем, стал городничо́м; знаю уж я эти петербургские обстоятельства, и мне толковать про них нечего.
«И вправду, — думаю, — тебя, матушка, не разуверишь».
— А ты ей помогай — плати, мол, за квартиру-то, — говорила Домна Платоновна, пригинаясь ко мне и ударяя меня слегка по плечу.
— Да как же, — говорю, — не платить?
— А так — знаешь, ваш брат, как осетит* нашу сестру, так и норовит сейчас все на ее счет…
— Полноте, что это вы! — останавливаю Домну Платоновну.
— Да, дружок, наша-то сестра, особенно русская, в любви-то куда ведь она глупа: «на, мой сокол, тебе», готова и мясо с костей срезать да отдать; а ваш брат шаматон этим и пользуется.
— Да полноте вы, Домна Платоновна, какой я ей любовник.
— Нет, а ты ее жалей. Ведь если так-то посудить, ведь жалка, ей-богу же, друг мой, жалка наша сестра! Нашу сестру уж как бы надо было бить да драть, чтоб она от вас, поганцев, подальше береглась. И что это такое, скажи ты, за мудрено сотворено, что мир весь этими соглядатаями, мужчинами преисполнен!.. На что они? А опять посмотришь, и без них все будто как скучно; как будто под иную пору словно тебе и недостает чего. Черта в стуле, вот чего недостает! — рассердилась Домна Платоновна, плюнула и продолжала: — Я вон так-то раз прихожу к полковнице Домуховской… не знавал ты ее?
— Нет, — говорю, — не знавал.
— Красавица.
— Не знаю.
— Из полячек.
— Так что ж, — говорю, — разве я всех полячек по Петербургу знаю?
— Да она не из самых настоящих полячек, а крещеная, — вашей веры!
— Ну, вот и знай ее, какая такая есть госпожа Домуховская не из самых полячек, а нашей веры. Не знаю, — говорю, — Домна Платоновна; решительно не знаю.
— Муж у нее доктор.
— А она полковница?
— А тебе это в диковину, что ль?
— Ну-с, ничего, — говорю, — что же дальше?
— Так она с мужем-то с своим, понимаешь, попштыкалась.
— Как это попштыкалась?
— Ну, будто не знаешь, как, значит, в чем-нибудь не уговорились, да сейчас пшик-пшик, да и в разные стороны. Так и сделала эта Леканидка.
«Очень, — говорит, — Домна Платоновна, он у меня нравен».
Я слушаю да головой качаю.
«Капризов, — говорит, — я его сносить не могу; нервы мои, — говорит, — не выносят».
Я опять головой качаю. «Что это, — думаю, — у них нервы за стервы, и отчего у нас этих нервов нет?»
Прошло этак с месяц, смотрю, смотрю — моя барыня квартиру сняла: «жильцов, — говорит, — буду пущать».
«Ну что ж, — думаю, — надоело играть косточкой, покатай желвачок; не умела жить за мужней головой, так поживи за своей: пригонит нужа и к поганой луже, да еще будешь пить да похваливать».
Прихожу к ней опять через месяц, гляжу — жилец у нее есть, такой из себя мужчина видный, ну только худой и этак немножко осповат.
«Ах, — говорит, — Домна Платоновна, какого мне бог жильца послал — деликатный, образованный и добрый такой, всеми моими делами занимается».
«Ну, деликатиться-то, мол, они нынче все уж, матушка, выучились, а когда во все твои дела уж он взошел, так и на что ж того и законней?»
Я это смеюсь, а она, смотрю, пых-пых, да и спламенела.
Ну, мой суд такой, что всяк себе как знает, а что если только добрый человек, так и умные люди не осудят и бог простит. Заходила я потом еще раза два, все застаю: сидит она у себя в каморке да плачет.
«Что так, — говорю, — мать, что рано соленой водой умываться стала?»
«Ах, — говорит, — Домна Платоновна, горе мое такое», — да и замолчала.
«Что, мол, — говорю, — такое за горе? Иль живую рыбку съела?»
«Нет, — говорит, — ничего такого, слава богу, нет».
«Ну, а нет, — говорю, — так все другое пустяки».
«Денег у меня ни грошика нет».
«Ну, это, — думаю, — уж действительно дрянь дело; но знаю я, что человека в такое время не надо печалить».
«Денег, — говорю, — нет — перед деньгами. А жильцы ж твои», — спрашиваю.
«Один, — говорит, — заплатил, а то пустые две комнаты».
«Вот уж эта мерзость запустения, — говорю, — в вашем деле всего хуже. Ну, а дружок-то твой?» Так уж, знаешь, без церемонии это ее спрашиваю.
Молчит, плачет. Жаль мне ее стало: слабая, вижу, неразумная женщина.
«Что ж, — говорю, — если он наглец какой, так и вон его».
Плачет на эти слова, ажно платок мокрый за кончики зубами щипет.
«Плакать, — говорю, — тебе нечего и убиваться из-за них, из-за поганцев, тоже не стоит, а что отказала ему, да только всего и разговора, и найдем себе такого, что и любовь будет и помощь; не будешь так-то зубами щелкать да убиваться». А она руками замахала: не надо! не надо! не надо!» да сама кинулась в постель головой, в подушки, и надрывается, ажно как спинка в платье не лопнет. У меня на то время был один тоже знакомый купец (отец у него по Суровской линии свой магазин имеет), и просил он меня очень: «Познакомь, — говорит, — ты меня, Домна Платоновна, с какой-нибудь барышней, или хоть и с дамой, но только чтоб очень образованная была. Терпеть, — говорит, — не могу необразованных». И поверить можно, потому и отец у них и все мужчины в семье все как есть на дурах женаты, и у этого-то тоже жена дурища — всё, когда ни приди, сидит да печатаные пряники ест.
«На что, — думаю, — было бы лучше желать и требовать, как эту Леканиду суютить с ним». Но, вижу, еще глупа — я и оставила ее: пусть дойдет на солнце!
Месяца два я у нее не была. Хоть и жаль было мне ее, но что, думала себе, когда своего разума нет и сам человек ничем кругом себя ограничить не понимает, так уж ему не поможешь.
Но о спажинках* была я в их доме; кружевцов немного продала, и вдруг мне что-то кофию захотелось, и страсть как захотелось. Дай, думаю, зайду к Домуховской, к Леканиде Петровне, напьюсь у нее кофию. Иду это по черной лестнице, отворяю дверь на кухню — никого нет. Ишь, говорю, как живут откровенно — бери что хочешь, потому и самовар и кастрюли, все, вижу, на полках стоит.
Да только что этак-то подумала, иду по коридору и слышу, что-то хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Ах ты, боже мой! что это? думаю. Скажите пожалуйста, что это такое? Отворяю дверь в ее комнату, а он, этот приятель-то ее добрый — из актеров он был, и даже немаловажный актер — артист
