взойдет», и думалось: о, если бы я эту женщину встретил!
В это время тихо входит голова, в белом летнем пиджаке, и с веселой улыбкой крадется к Молчанову.
А встретим живую такую женщину — не заметим ее; либо мимо ее — проста она нам кажется, не философствует, однообразием утомляет — и сами с рук ее сбывать хлопочем, и после вспомним про нее… смешно оказать, когда — разве когда некому тебе в дороге пуговицы к рубашке пришить или когда спохватишься, что глаз теплой рукой завести будет некому.
Явление 5
Молчанов и Колокольцов (стоя сзади Молчанова, закрывает ему своими руками глаза и держит).
Молчанов. Иван Николаевич! полно, пожалуйста, буфонничать. (Отнимает его руки.)
Колокольцов (весело). Чего ты? замечтался? Здравствуй, мой милый! А отчего ты отгадал, что это я?
Молчанов. Очень трудно отгадать! Один у нас буфон — голова городская. Садись-ка, закуривай сигару.
Колокольцов (садясь). А я, брат, зачем к тебе пришел? Я нынче черт знает как расстроен.
Молчанов. Это отчего?
Колокольцов. Жена у меня очень скверна.
Молчанов. Что, хуже ей?
Колокольцов. Совсем скверна. Прескверное лицо — и ослабела. Такая злость, ей-богу! Посмотришь, в прежнее-то время какие были женщины, вон матушка моя сестру Наташу на сорок восьмом году родила. Даже стыдно, говорит, было ходить беременной; медики говорили: невозможно это; а она взяла да и сотворила «возможно» — вот ты и толкуй с ней: и ничего с нею не поделалось. А нынешние, как выйдут замуж, так никакого удовольствия от них нет… (сделав гримасу) какое-то трень-брень с горошком.
Молчанов. Как фарфор бренны.
Колокольцов. Ни к черту, душка, не годятся! Говорят: отчего муж дома не сидит; да как, скажи пожалуйста, сидеть, когда все пискотня да стоны! Я, знаешь… я сравниваю наш век с римским, когда все римляне сидели у гетер. Что хочешь говори, а это мне понятно. Когда жена все эти мины корчит, а там, представь себе, роскошная этакая краса, этакая веселость, блеск, речь понятная, и весь ты нараспашку распахнешься… Ах, Питер, милый Питер! Ах ты, Мабиль в Париже! Какие пипиньки… Этот компрессик-то свой с ленточками на головенку как приколет… Какое остроумие-то! Ей-богу, день бы целый все сидел да пульсик щупал бы у этакой Аспазии. (Грозя шутливо пальцем.) Но ты, я знаю, ты русской почвы держишься — Марины Николавны.
Молчанов. Боюсь, что все вы скоро поседеете: ничто от вас не скрыто.
Колокольцов. Да и не скроется! Представь себе: зачем я к тебе зашел? Я ведь сейчас — всего за полчаса — полицеймейстершу голую видел в купальне. Я очень давно ее посмотреть собирался и двадцать раз говорил купальщику Титу: проверни ты мне, Тит милосердный, для меня щелочку в тот нумер. Он, дурак, все начальства боялся; но я полицейскому солдату, что у будки на часах стоит, это поручил, он и провернул, и прекрасно, каналья, провернул: сделал, знаешь, этакую щелочку и вставной сучок… Немец бы этого ни за что не сделал.
Молчанов. Где немцу!
Колокольцов. Да ты, я знаю, ты западник и этому не сочувствуешь! (Хватаясь за карман.) Ах, господи ты мой! твержу: западник, западник, а сам и позабыл сказать тебе, зачем я к тебе пришел… Какую мне, брат, Фирс Григорьич новость сообщил про наших славянских братьев! Я тебе скажу, я чувствую, что я с большим бы удовольствием катнул посмотреть на наших славянских братьев.
Молчанов. Ты, гляди, ты это не на компрессики ли с ленточками посмотреть в Петербурге хочешь?
Колокольцов. Н-нет! Как можно! Нет, я ведь в прошлом году не мог собраться посмотреть своих заатлантических братьев: денег не было. Неужто ж я и этих не увижу? Я еще никогда не видал славянских братьев! Канунников видел их, да ничего рассказать не умеет: как греки, говорит, на греков похожи… (Замечаету окна оброненную Минуткою перчатку, бросается и поднимает ее.) А это кто у тебя, милый, рукавчики-то теряет? Кто это, милый, был у тебя?
Молчанов (всматриваясь). Это Минутка у меня был: за лечебником заходил.
Колокольцов. Минутка заходил на минутку, ха-ха-ха! — я давно сделал этот каламбур. «Минутка, пожалуйте на минутку». Он за это не сердится. Он преуморительный ляшок. Я, впрочем, не знаю, какого ты теперь мнения о поляках?
Молчанов. Да никакого больше.
Колокольцов. А нет, ты не шутя скажи, что они такое, по-твоему?
Молчанов (шутя). Черт их знает: помесь жида с французом.
Колокольцов. О-о-о-о! Нет, это, милый, не годится. Жид, чистый и мешаный, все держатся одной политики:
Мне в глаза наплюй,
По лицу отдуй,
По щекам трезвонь,
Лишь карман не тронь:
В нем чувствительность,
Раздражительность.
А у поляков… у них есть что-то такое этакое… рыцарское… это… это, как тебе сказать, этакое все… у них вместе… дерзость и мерзость.
Молчанов. Похвалил!
Колокольцов. Да; но я говорю, что они все-таки амюзантная нация. Я не люблю, когда против них возбуждается эта ненависть. Это не в нашем характере. Разумеется, я говорю это не как голова; как голова я, конечно, где следует, иначе окажу, — но я это как русский человек говорю, как я чувствую. Я ничего не имею против поляков. Ты помнишь в Вене, что сделал один поляк с нашим русским? — дал ему одну брошюрку прочитать против австрийского правительства, а того бац ночью и обыскали. С тем лихорадка сделалась, чуть с ума не сошел от страху, что сошлют. Но этот поляк пришел и говорит: не бойтесь, говорит, это я, говорит, на вас наслал, потому что нам нужно было отвлечь внимание полиции от одного своего дела; я, говорит, и написал анонимное письмо, что у вас есть подозрительные бумаги… Ведь этакая верткая каналья!
Молчанов. Да уж чего еще не каналья!
Колокольцов. Но как ловко-то и в то же время ведь и совершенно безвредно! Ах, друг мой, я того убеждения, что ведь они не мы. Их положение другое. Мы ведь гиганты… наше имя исполин, а исполины всегда снисходительны. Ты вот, я знаю, ты не любишь Фирса Григорьича; а я его за что люблю? Я знаю что он — entre nous soit dit[24] — мерзавец cum eximia laude,[25] но я его люблю за его прекрасную натуру — за его русскую натуру. Он русский человек, и зато посмотри, как он снисходительно относится к полякам. Он говорит: что поляки? это вздор, говорит, поляки… Так-таки и говорит: «это вздор», их нет — и я в этом с ним совершенно согласен, потому что где же нынче Польша? Тюти, душка: мышки ее съели.
Молчанов. Да, черт бы их побрал: теперь, как клопы, ползут сюда, чтоб кровь сосать тихонько из России. Здесь подлецов и дураков еще найдется, чтоб с ними заодно якшаться.
Колокольцов. Догадываюсь! Бог знает чем отвечаю, что, сказавши «подлецов», ты это на Фирса намекаешь; ты Фирса очень не любишь. И я это понимаю. Я как-то очень долго размышлял: за что ты его так не любишь, и нарочно сегодня зашел к тебе сказать, что я открыл причину вашей ненависти: вы оба очень самолюбивы. Ты самолюбив, и он самолюбив. О, он чертовски самолюбив; он в этом случае… он даже до поэзии возвышается… Он во многом возвышается до поэзии; но в самолюбии он даже во вред себе возвышается до поэзии. Я этому вчера колоссальный пример видел; грандиозный пример. Я нарочно пришел сегодня рассказать тебе об этом. Вчера у меня генерал Ковалев сказал о Штукареве… Кто-то сказал, что Штукарев разорен; а Канунников, что ли, или не помню кто, говорит: «Э, говорит, это путный человек пропадет, а их брата, откупную пиявку, черт не возьмет». А генерал Ковалев говорит: «Да, говорит, Штукарев наш настоящий русский человек; я, говорит, совершенно в том уверен, что, пока он жив, никто в его делах ничего не разберет». Что ж ты думаешь, Фирс вынес это? Как бы не так! «Эх, ваше превосходительство, говорит, — да я, говорит, и умру, так после меня никто ничего не разберет». Можешь ты себе это представить — и здесь не упустил!
Молчанов (смеясь). Вот! как грач по пашне, прыгал с одного на другое: про все переговорил — и опять за Фирса! Когда б ты знал, как мне это надоело два часа кряду день изо дня все слышать: Фирс Григорьич да Фирс Григорьич, — точно он здесь какой король. Да черт его дери! Он мне вовсе не интересен.
Колокольцов (таинственно). А скажи, правда это, что ты на него иск детским приютам уступил?
Молчанов (снова рассмеявшись). Опять грачом запрыгал! (Серьезно.) А что такое?
Колокольцов (шутливо и робко). Ничего, душа моя, ничего… Но это, я думаю, ему… не по носу табак.
Молчанов. Я и не желаю его носа тешить.
Колокольцов. Да, да, именно носа не тешить. Есть на этот счет французская пословица, только не к носу, а к другому, к плеши: il ne faut jamais теше de чужие ле плеше…А? понял? По-русски это просто значит: не тешь чужую плешь. (Нагибаясь к Молчанову.) А знаешь ты, я, наблюдая твой характер, всегда сравниваю тебя с Сарданапалом, именно с Сарданапалом. Ты очень тих, и вдруг ты этак именно являешься Сарданапалом, которого век считали бабою, а он вдруг взял и сжег себя.
Молчанов (громко расхохотавшись). Ха-ха-ха! Ох! ты меня уморишь, Иван Николаич!.. Ха-ха-ха!
Колокольцов. Чего ты? чего ты? Ей-богу, Сарданапал!
Явление 6
Те же и Мякишев.
Мякишев (входит). Здорово, зять!
Молчанов (встает, кланяется и снова садится). Здравствуйте, Пармен Семеныч!
Мякишев. Чего же это ты хохочешь? Фирс Григорьич такое под тебя подвел… статью такую вывел, а ты здесь шутки шутишь!
Молчанов (желчно). Что такое? Какую он статью подвел? Какое мне дело до его статей?
Мякишев. Дело!.. Да мне-то дело: ведь за тобой дочь моя.
Молчанов. Черт знает что это такое говорится! статью подвел, дочь за мной… В чем дело — расскажите?..
Колокольцов (шутя и заигрывая). Да я и забыл, мой милый… Я ведь за этим и пришел к тебе. Ты там своим рабочим долю назначаешь… Конечно, от нас, как говорится, хоть тридцать лет скачи, ни до какого государства не доедешь; но все же ведь… Это социализм. Конечно, все могут с тобой согласиться, что это полезно; но это…
Молчанов (перебивая). Это если, Иван Николаич, и шутка, так это очень глупая шутка. О каком социализме тут может быть речь, где все за каждый грош брата засудят?
Колокольцов. Да ведь однако же справедливо, что ты фабричным долю обещал?
Молчанов. Нет; это несправедливо. Это было бы слишком справедливо для моей несправедливости. Я хотел прибавить им жалованья, потому что нынче неурожай, хлеб дорог. Вы восстали против этого, просили меня не делать надбавки, чтобы и ваши того же не потребовали.
