помню, куда бежала, а только его все звала и… (вздохнув) и тут он пришел… На охоту ходил; сбился с дороги… (Поникая головою.) Ни жизни, ни смерти себе не чаяла, пока с ним, как хотела, не свиделась… Спознавалися сладко, а теперь тяжело расставаться… (Восклоняясь.) Калина Дмитрич! скажи мне: нам надо расстаться?.. Скажи?.. Ведь это, ведь все через меня поднимается вьюга? Ему было бы легче, когда б я, лиходейка, на шею ему не повисла… Не вкусивши любви, не так к ней манится… Он бы к детям ютился. — Правда? Калина Дмитрич!.. Калина Дмитрич!.. да что ж ты молчишь!

Дробадонов. Что, дитя, говорить против правды?

Марина. Ты посоветуй, как быть мне?

Дробадонов. Советовать надо, когда человек в заблужденье; а тебя господь сам ведет к чему-то чудному, так уж не человеку тут учить, когда он сам твоей души огненным перстом своим касается.

Марина (строго). Слушай! Пока его судили, — я над собою суд сотворила. Господь вправду был в душе моей… Наш путь, которым мы идем, кривой; а по кривой дороге вперед ничего не видно. Все это я решила кончить. Я с ним, как сказано, поеду в Петербург… поеду для того, чтоб поддержать его теперь… а там, как он с делами справится, я скроюсь… пропаду… со слуху сгину… Он попечалится; тоска в делах пройдет… а мне…

Дробадонов (перебивая). Постой, постой, не части так часто. Помысел твой — помысел великий! От бога к нам, не от сластей земных такие помыслы нисходят; а с даром божьим бережливо обращайся. Ты говоришь: «что мне!» то есть тебе-то что? Ты сама о себе не думаешь; а в воле божьей, чтоб всем было добро и никому зло. Ты пропадешь, и слуху о тебе не будет. Ведь это ты ему по всякий час упрек создашь! Где ты? что сделалось с тобою? Быть может, в воду бросилась из-за него или бродягою непомнящей пошла в Сибирь по пересылке?.. А может, и того еще хуже… вступит, пожалуй, в сердце, что, может, ты и любви-то его не стоила… Этого с душой человеку перенести невозможно. Нет, друг, не пропадай, живи ему в подкрепленье! Не бегай от любви. На что? В любви господь нам указал спасать друг друга! (схватывая ее за руку) но сотвори свою любовь во благо… Ты за его детей теперь в ответе! Его жена безумная законов ищет… да что закон в семейном деле может помогать! Она о деньгах упадает… да что ж в тех деньгах детям, когда нет сеятеля с ними, который сеял бы живое слово в их малые души? Ты только уразумей, что значит отец? Про птичье молоко хоть в сказках говорится, а отцовского слова довечного дитя и в сказке не услышит.

Марина (падая на грудь Дробадонова). Детки, детки! Ах, как мне жалко их!

Дробадонов. Усугуби ж для них свою любовь к отцу. Любовь не разлучит отца с детьми: то грех, то сласть земная разлучает. Воздвигни свою любовь превыше этой сласти; его своим примером склони к тому же. Расстаньтеся, но пусть он знает, что ты жива, что с тобою ничего худого не сталося и — главное — что ты любишь его. Это большая сила несчастливому человеку. Не отрекайся от своей любви, зане я знаю, что любовь твоя, слезой твоей омытая теперь, будет безгрешна! (Пауза.) Встань, голубица, встань! через час надо вам ехать. Он там бумаги уж все приготовил. Теперь время удобно: поди к нему с ласковым словом, с открытым лицом. Если и тяжко на сердце, как я и ожидаю того, — терпи… виду не дай, что страдаешь… Будь весела, если можешь, о чем попало говори, будто как это даже и в раздумье тебя не вводит. Слышишь, моя детка?

Марина (восклоняясь и отирая слезы). Нет, нет! не бойся: я сердца не выдам. (Закрывает глаза платком.)

Дробадонов. Иди ж! Слезы твои будут в радость тебе… Детей его мать с бабкою учат тебя проклинать, а ты научи их благословить тебя. Их детское сердце и теперь уж, может, слышит, как твое сердце для них разрывается; а вырастут они, их почтению к тебе меры не будет. Ты счастливица в женах: твой рай сегодня начнется, как только ты вымолвишь слово…

Марина (сквозь рыдания). Дети, дети! я отдаю вам вашего отца! (Быстро убегает.)

Явление 2

Дробадонов (один). О лебядь белая!.. о лебядь чистая!.. о лебядь прохладная!.. (Задумывается.) Нет! Не в любви людская погибель, а в том, что мала людская любовь на земле, что не выросла она еще на вершок выше звериной. (Задумывается и садится. В это время за сценою слышна приближающаяся песня.) Уж пошабашили фабричные. Пора! (Встает.) Надо им до свету добраться до станции, чтоб взять почтовых; а ночь-то вся нынче с воробьиный нос. Бог знает, все чего-то сердце замирает. Спаси их господи: они теперь на твой правдивый путь готовы! (Идет и встречается с фабричными.)

Явление 3

Мастеровой Павлушка Челночек; старый ткач Спиридон Обрезов; приезжий парень и фабричные (выходят неспешными шагами).

Челночек (играет на гармонии и поет).

Ах, когда бы эту кралию

Подержать бы мне за талию.

(Встречаясь с Дробадоновым, снимает шапку и кланяясь.) Здравствуйте, Калина Дмитрич.

Фабричные (все кланяются и несколько голосов). Наше почтенье, Калина Дмитрич!

Дробадонов. Спасибо вам. Здравствуйте, ребятки! (Уходит.)

Все подходят к скамейке, с которой встал Дробадонов, и располагаются на ней, кто сидя, кто полулежа.

Челночек (поет).

Ой, что же вы, ребята, приуныли?

Иль у вас, ребята, денег нету?

Обрезов (Челночку). Или еще, пустая голова, не все песни перезевал!

Приезжий парень. А кто это у вас такой, что с нами сейчас сустретился?

Обрезов. Приятель хозяйский, купец Дробадонов. По душе и по совести первый человек у нас в обществе.

Приезжий. А собою на вид сколь ужасен.

Челночек. Капидон; это он тот самый и есть Дробадон Дробадоныч Дробадонов, что, сказывали, что с одной стороны на медведя похож.

Приезжий. Скажи, антиресный какой! А должно еще того антиресней, что за супруга под пару ему пришлася?

Челночек. А он у нас буки ер — кавалер, еще женишок по сию пору.

Приезжий. Неужто не женат? Это уж по купечеству не годится без хозяйки.

Челночек. А неш их мало у нас по городу, хозяек-то? У нас из эстого просто.

Обрезов. Что ты это все врешь-то? Кто это про Калину Дмитрича сказать может?

Челночек. Я совсем и не про него, а так говорю, что у нас насчет женского пола все по-душевному, по простоте. Надоть было обществу по-настоящему воспитательный дом, как в Петербурге, построить; ну да у нас про то покудова в слободе сталоверы: что угодно детей берут, только сдавать поспевай.

1-й фабричный. А то тоже в колодезь — так и там они каши не просят.

Челночек. Ну, это только Князеву такую механику подстроили, потому по-настоящему из-за чего у нас их губить, когда сталоверы сколько хочешь берут и в свою веру крестят; а уж это в колодезь — это не иначе, как на злость сделано, и я вот, рука отсохни, знаю, что больше никто другой это сделал, кроме как бабушки Дросиды Аленка.

1-й фабричный. И поделом ему, Князеву-то.

2-й фабричный. Хоть бы и вдвое он поплатился, не жаль бы его.

Челночек. Да он, небось, и не поплатится. Что ж ему такое, что в его колодце ребенка нашли? Колодезь на улице — не мало кто мимо его ходит. Самого б его если б туда головою…

Приезжий. У вас, я вижу, этого Князева терпеть не могут.

Челночек. Не могу-ут! С чего так, милый человек, не могут? Нет, брат, у нас мир-то того доброго короля стоит, что всем восхотел в своем королевстве угождение сделать. Докладают ему: пусть, говорят, пресветлый король, в нашем королевстве хоть разбойникам худо будет. Нет, на что же, говорит, их обижать: кто ж, говорит, у нас посля того без них людей будет резать? (Хохот.)

Обрезов. Шут его знает, что он только мелет, пустомеля!

Челночек. Я, братцы, в Питере жимши, раз в Лександринском театре видел, как критику одну на купцов представляли. Выставлен бедовый купец; ну а все ему против нашего Фирса Григорьича далеко. Тот все с бабами больше баталь вел; а гусар его на пароме обругал, он так и голосу против него не выискал. Ну а наш ведь, одно слово, во всей форме воитель. Я в прошлом году, как у головы приезжий чиновник обедал, за столом прислуживал, так подаю кофей, а они меня не видят, потому что разговор у них неприятный. Чиновник говорит Фирсу: «Я, говорит, ясно удостоверился, что вы, Фирс Григорьич, здесь точно помещик на поместье сидите; все здесь по вашей дудке пляшет: все торги или выборы, какие бывают, то это только проформа одна… все вы кому хотите сдаете, кого вам нужно на общественные места сажаете»… А он сейчас этак спокойно взял его, этого чиновника, вот этак за пуговку, крутит ее, эту пуговицу, промеж пальцев, да и говорит: «Охота вам, говорит, ваше превосходительство, этакому вздору верить; вот мне, говорит, ваше превосходительство, один человек тоже за верное сказывал, что вы изволите взятки брать, так разве я этому верю?» Чиновник так и сел. (Хохот.) Одно слово, кабы этому нашему Фирсу Григорьичу да хвост приладить, так и собаки не требовается. (Хохот.)

Обрезов (вздохнув). Одно слово, за наши грехи у нас Терехи дьяки.

В это время по сцене проходит тихо Алеша Босый и скрывается в своем дупле.

Приезжий. Это что за человек?

1-й фабричный. Купец был, да, тонувши, тронулся в уме.

Приезжий. Скажите, страсть какая!

1-й фабричный. Он смирен: никого не трогает. Облюбовал вот сад хозяйский, вон там в дуплище и ночует. Не любит только, если к нему подойти туда изнавести*, и то не сердится, а с перепугу обхватит и держится, что никак не оторвать его. Все думает, что тонет.

Челночек. А я опять, ребята, к Фирсу. Что я на него, братцы мои, только, в Питер ездивши с ним, насмотрелся! Молодчина! Поедем, бывало, на бал куда или в маскарад: я сижу с шубой на лестнице, — смотрю, что ни лучшую какую барыню, француженку там или англичанку, мой Фирс Григорьич и тащит; а какую пониже сортом — Иван Максимыч. Привезут их домой, и уж тут такое колыванье пойдет, что аж чертям ужасно — ничего не пожалеет для женщины. «Что, говорит, вы вулеву? Потому вулеву вы, говорит, так вулеву; а не вулеву, так и как хотите». — «По болоту, говорит, охотиться хочу, амазонкой». — «Делай, говорит, нам, Пашка, болото». Ну и лей на пол шампанское по самые щиколотки. «Будь, говорит, лягашом, запей», —