первый этаж, ход из-под ворот с Фурштадтской. Надо сговориться насчет возмещения запрещенных рассказов. Я предлагаю это сделать посредством издания «Очарованного странника», в котором 11 листов. Издание его распродано. Книга веселая, занимательная и интересная. Экземпляр взят Н. Ф. Зандроком* и давно уже дан в типографию для расчета. Вам только нужно обо всем этом спросить. — В «Русской мысли» (сентябрь <18>87 г., стр. 533) — не поинтересует ли Вас отчетом об изданной Вами «первой книжечке» моих рассказов «Скоморох Памфалон» и «Спасение погибавшего». Журнал находит в соединении их счастливую идею издателя и воздает похвалы Памфалону, ценя особенно язык рассказа — «своеобразный и напоминающий старинные сказания», а также «ясность, простоту и неотразимость». Вам это должно быть приятно, так как Вы первый и долгое время Вы единственный ценили этот рассказ, стоивший мне особого труда по подделке языка и по изучению быта того мира, которого мы не видали и о котором иосифовский «Пролог» в житии св. Феодула давал только слабый и самый короткий намек. Мне лично эта похвала и то, что «Скоморох» всем нравится и ото всех любим, — ничего не приносит, но я очень радуюсь за Вас — за Ваши скорби и досаждения, Вами перенесенные, и за глупые придирки со стороны тех, кому бы надо благодарить Вас за Вашу заботливость о приобретении настоящей «художественной работы», как ее ныне называют. «Скоморох» проживет сам собою дольше многого, что держится нахвалахми и рекламами. Я над ним много, много работал. Этот язык, как язык «Стальной блохи», дается не легко, а очень трудно, и одна любовь к делу может побудить человека взяться за такую мозаическую работу. Но этот-то самый «своеобразный язык» и ставили мне в вину и таки заставили меня его немножко портить и обесцвечивать. Прости бог этих «судей неправедных». — Они, верно, отвыкли думать, что есть еще люди, которые работают не по-базарному, «без помарок», — прямо набело, «как вы <…..>, так и заморожено».

Но «Скомороха» общество возлюбило, Лев Толстой благословил, критика хвалит, и говорят, будто художник готовит картину на выставку, где изображен наш скоморох. Сцена взята та, когда Феодул лежит на циновке у Корнилия. Корнилий в шутовском уборе собирается идти на потеху, а в двери его стоят две призывающие его к гетере «нильские змеи с играющею кровью и запахом страстного тела». Стало быть, Вы оправданы множицею, и я за Вас, добрый друг мой, радуюсь: мы дали публике настоящее литературное произведение в дни полного упадка и базарничества. Пособляйте скорее разделаться с возмещением за запрещенный «Кадетский монастырь» и за «Пигмея». — «Очарованный странник» вполне к тому способен и достоин. — Рассказ для Вас почти готов*. Это «Инженерные бессребреники» (Брянчанинов, Чихачев и Фермор). Деньги нужны. К 150 <руб.> аванса, за мною состоящего, любезно и безопасно было бы дать еще 150. Это было бы очень кстати теперь. А «дает хорошо тот, кто дает скоро». Подпрапорщик Андрей Николаевич Лесков 16 сент. произведен в офицеры с переводом в Новгород. Это (то есть перевод) стоил неимоверных усилий при помощи М. И. Пыляева и генер<ала> Асташева*. Я рад, что буду иметь его близко к себе. Перевод в гвардию обещают через год. Теперь их благородие желают обмундировываться… «Приказ» о них пошел в Данию* для подписи и будет объявлен 3 октября. Вера перестала петь и выходит замуж*. Совершилось это в Аренсбурге.

Ваш Н. Лесков.

74

А. С. Суворину

30 сентября 1887 г., Петербург.

Поздравляю Вас с благополучным возвращением и принятием за дело. Сегодняшняя статейка о Каткове* и о глупостях хромого Голицына прекрасна, но в ней есть маленькая погрешность в определении характера М<ихаила> Н<икифоровича>. К удивлению, в нем действительно всегда замечалось очень странное и подчас очень смешное стремление к аристократизму. Он любил «высокое положение» в людях, особенно — родовое, и благоволил к тем, кто имел знакомства в том круге. С этого, например, началось и долго на этом главным образом держалось его благорасположение к Маркевичу, у которого, — как это ни смешно, — он брал примеры обхождения и старался пришлифовать к себе его совсем не утонченные манеры. Это было известно многим, а мне раз довелось видеть пресмешной случай в этом роде. Маркевич был толсто<…> и имел удивительно округленные окорока, по которым умел при разговоре громко хлопать себя ладонями. Один раз, споря с М. Н. в своей квартире, в доме Зейферта на Сергиевской, Маркевич в пылу спора все прискакивал и отлично прихлопывал себя по окорокам, что, видимо, нравилось М. Н-чу и Евгению Богдановичу*, который тоже хотел так хлопнуть, но у него не вышло. После этого тотчас Маркевич пошел провожать Богдановича, а М. Н. остался один в кабинете, а я в зале, откуда мне было видно в зеркало, что делается в кабинете. И вот я увидал, что М. Н. встал с места, поднял фалду и начал себя хлопать по тем самым местам, из которых Маркевич извлекал у себя громкие и полные звуки… У М. Н-ча ничего подобного не выходило, и он, оглянувшись по сторонам, сделал большие усилия, чтобы хлопнуть себя, как Маркевич, но все это было напрасно: звук выходил какой-то тупой и плюгавый, да и вся фигура его в этом положении не имела той метрдотельской, величавой наглости, какою отличалась массивная фигура Маркевича.

Тогда М. Н. вздохнул, опустил фалду и с усталостью и грустью сел писать передовую статью, в которой очень громко хлопнул по голове Валуева.

Но уверяю вас, что эти пустяки совсем мною не выдуманы.

Ваш Н. Лесков.

P. S. Не будет ли Вашего усердия когда-нибудь взглянуть у меня превосходный портрет какой-то дамы, который считают «портретом русской актрисы». Пересмотрели его многие сведущие люди, и никому не удалось узнать, кто это такая. А между тем это портрет замечательной кисти.

Не согласились ли бы Вы напечатать, за моею, конечно, подписью, статейку о гимназии в Аренсбурге*, где всё учатся сыновья рыбаков и прачек, а благородных всего пятнадцать учеников, и те двух фамилий: семь баронов Нолькенов и восемь бар<онов> Буксгевденов. — Ивана Делянова с его последним распоряжением, кажется, позволяется сажать на кол тою частию его тела, которая у него более прочих пострадала.

75

С. Н. Шубинскому

3 октября 1887 г., Петербург.

Ваши письма, Сергей Николаевич, приходили в такие минуты, когда я не мог ни на одно из них ответить. На этих днях произошла свадьба Веры и приезд Андрея. Оба эти события требовали моего личного тормошения, кончившегося тем, что я разболелся и лежу. Тем не менее я отвечал Вам на Вашу записку, при которой были присланы листы «Запеч<атленного> ангела», и не моя вина, что Вы этой записки не получили. Я написал ответ, надевая фрак, чтобы ехать благословлять невесту, и послал ответ Вам с тем же посланным, который принес Ваше письмо. Следовательно, я ни в чем не виноват, а виноваты какие-то порядки, от меня не зависящие.

По моему мнению, «Запеч. ангел» есть такой рассказ, в котором не должно быть никаких исключений. Его печатал Катков и хвалил царь Александр II и царица, присылавшая генерал-адъютанта выразить мне ее благодарность. Это знают Тизенгаузен, Кушелев, Пиллер, Контакузен* и министр Толстой, а также Мещерский и Победоносцев. Сделанные вымарки глупы, беспричинны и портят рассказ. Для меня — лучше бы его в этом виде не печатать, но я не люблю спорить и написал Вам, что поступите так, как Вы с Ал. Серг. Сувориным заблагорассудите. Я спорить и прекословить не буду. Следовательно, опять дело за Вами, а не за мною.

Что «Зерцало»* есть книга переводная, — это я знаю. Тут и Пекарский не нужен*, но она была у нас книгой универсальною, как в Англии брошюра «О вежливости». По тому, что ею интересовались, можно понимать, как она приходилась по обстоятельствам. — Что я не попадаю в тон «Историч<еского> вест<ника>», — это я тоже знаю, но помогать себе в этом не могу и не хочу. Я думаю заодно с теми, кому кажется, что «все роды литературных произведений хороши, кроме скучного». Я люблю вопросы живые и напоминания характерные, веские и поучительные. Терпеть не могу писать вещей, относящихся к разряду: «ни то ни сё». Что интересно, весело, приправлено во вкус и имеет смысл, — то и хорошо, а всякая «вода с Аполлоновых <…>» — есть помои, которых сколько ни лей, все до них никому нет дела. — К этому разряду относится все «изобилие материалов», о которых говорят во многих редакциях. — Пусть в это попадает кто хочет.

С Андреем я засуетился по неопытности*. Мне помнилось, будто Вы говорили: «Куда деть военное пальто?» Вчера я, однако, нашел ему готовую теплую шинель и в ней отправил его вчера же в ночь в Бронницы. Вы на меня не сердитесь, что я обратился к Вам с такою фамильярностию, — я думал, что Вам Ваши военные вещи не нужны и им лучше найти сбыт, чем пропадать зря, а к тому же недосуг и внезапно наступивший холод, при неопытности насчет военной справы, совсем сбили меня с толку. Мне очень хочется, чтобы Вы мне это простили. Не разыщи я вчера случайно теплой офицерской шинели, — бедный мальчик смертельно бы мог простудиться. В таком затруднении — всюду кинешься. Пожалуйста, простите.

О «Запеч. ангеле» я сделаю все так, как Вы с Алекс. Серг. скажете. Вам ведь все равно идти под суд: Вы уже напечатали «Странника»* без моей записки, и я еще не подавал на Вас жалобы. Думаю сорвать с Вас рублей тысячу на мировую и тем удовольствоваться. Вы покряхтите, а все-таки заплатите, и зато тогда у Вас будет хороший материал — на что жаловаться.

Ваш Н. Лесков.

76

В. М. Лаврову

5 октября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Вукол Михайлович!

Уведомляю Вас, что я получил 300 руб., присланные мне Вами через контору Юнкера. Благодарю Вас за эту присылку. Сегодня я послал Вам рукопись: «Инженеры бессребреники». В ней три печатные листа с небольшим. Так я заключаю по объему всей рукописи. Послана она Вам по почте, посылкою в холсте, на Ваше имя и на Вашу квартиру «с доставкою на дом». Переписывать было некогда, чтобы не опоздать дать ее Вам для набора к ноябрьской книжке. Рукопись, впрочем, несмотря на помарки и дописки, достаточно четка и ясна для типографии. Но черновой у меня нет, и я усердно Вас прощу иметь это в виду и уведомить меня тотчас же, как рукопись будет Вами получена, что должно состояться 7-го — 8-го октября.

Пока