но дышало решимостью и притом такою решимостью, какая нисходит на лицо людей, изобретших гениальный путь к своему спасению и стремящихся осуществить его во что бы то ни стало.
Карета Варвары Ивановны остановилась сначала у одного большого дома неподалеку от университета.
Варвара Ивановна вошла в круглый, строго меблированный зал и сказала свою фамилию дежурному чиновнику.
Через две минуты ее попросили в кабинет.
Варвара Ивановна начала плачевную речь, в которой призывалось великодушное вмешательство начальства, упоминалось что-то об обязанностях старших к молодости, о высоком посте лица, с которым шло объяснение, и, наконец, об общественном суде и слезах бедных матерей.
— Но что же я могу сделать, сударыня? Ваш сын, слава богу, еще даже ни в чем не замешан, — возражал ей хозяин.
— Да, это правда; но он может быть замешан; его могут увлечь.
— Удержите его.
— Я вас прошу об этом. Я вас прошу защитить его.
— Да от чего же защитить? Помилуйте, я вас уверяю, его ни в чем не подозревают.
— Это все равно: он ходит… или может ходить на сходки.
— Уговорите его, чтоб не ходил.
— Разве они слушают?
— Вы мать, — он вас скорее всех послушается.
— Ах, разве они слушают.
— Но что же я-то могу для вас сделать?
— Вы начальник.
— Да уж если матери не слушают, то как же вы надеетесь, чтобы начальника послушались.
— Запретите им собираться на сходки.
— Их давно об этом просили.
— Что́ просить? Запретите просто.
— Мы не можем ходить за ними в каждый дом. Москва велика, — они везде собираются.
— Прекратить как-нибудь все эти беспорядки.
— Только об этом и заботимся; но это вовсе не так легко, как некоторые думают; нужно время, чтобы все пришло в порядок.
— О боже мой! ну, выслать их вон из города, ну, закрыть университет.
Хозяин пожал плечами и сказал:
— Сударыня, это от нас не зависит, и желательно, чтобы этого не случилось.
«Баба! я всегда говорила, что ты баба, — баба ты и есть», — подумала Варвара Ивановна, усевшись в карету и велев ехать вверх по Тверской.
В другом официальном доме объяснения Богатыревой были не удачнее первых. Здесь также успокоивали ее от всяких тревог за сына, но все-таки она опять выслушала такой же решительный отказ от всякого вмешательства, способного оградить Сержа на случай от всяких его увлечений.
— Ну, наконец, арестуйте его, пока это все кончится! — воскликнула Богатырева, выведенная из всякого терпения спокойным тоном хозяина.
— Что такое? — переспросил тот, полагая, что ослышался.
— Арестуйте его, — повторила Богатырева. — Я мать, я имею право на моего сына, и если вы не хотите сделать ничего в удовлетворение моей справедливой просьбы, то я, мать, сама мать, прошу вас, арестуйте его, чтоб он только ни во что не попался.
Хозяин посмотрел на Богатыреву и нетерпеливо ответил:
— Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы могли бы взять его под арест. Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А без всякой вины у нас людей не лишают свободы.
— Нет, я не обвиняю, но я прошу вас арестовать его, чтоб вперед чего не случилось… я прошу вас…
— Извините, сударыня: у меня много дела. Я вам сказал, что людей, которых ни в чем не обвиняют, нельзя сажать под арест. Это, наконец, запрещено законом, а я вне закона не в праве поступать. Вперед мало ли кто что может сделать: не посажать же под арест всех. Повторяю вам, это запрещено законом.
— И это запрещено законом! И это запрещено законом! — воскликнула отчаянная мать.
Начальник, взглянув еще раз на Богатыреву, удерживая улыбку, подтвердил:
— Да-с, это запрещено законом, — а затем обратился к другим просителям.
— Это запрещено законом! когда ж это было запрещено законом? Знаем мы вас, законников. Небось, своего сына ты бы так упрятал, что никто бы его и не нашел, а к чужим так ты законы подбираешь, — ворчала Варвара Ивановна, возвращаясь домой с самым растерзанным и замирающим сердцем.
Но материнский инстинкт велик и силен.
У поворота к бульварам Варвара Ивановна велела кучеру ехать назад, проехала Тверскую, потом взяла налево Софийской и, наконец, остановилась у маленького деревянного домика в одном из переулков, прилегающих к Лубянской площади.
Здесь жил частный стряпчий, заведовавший делами Богатыревых.
На счастье Варвары Ивановны, стряпчий был дома. Он выслушал ее рассказ, предложил ей воды и затем расспросил, чего ей хочется.
— Удалить его хоть из Москвы, — отвечала Богатырева.
— Так пошлите его в Рязанскую губернию.
— Да не едет. Ведь не связанного же его отправить!
Стряпчий подумал минуту и потом ответил:
— Мы это уладим.
Через полчаса богатыревская карета остановилась в одном из переулков Арбата. Из кареты сначала вышел стряпчий и вошел в дверь, над которою была табличка, гласившая: «Квартира надзирателя такого-то квартала».
Варвара Ивановна осталась в карете.
Спустя десять минут пришла и ее очередь вступить в «квартиру надзирателя квартала».
В очень хорошо и со вкусом меблированной комнате ее встретил военный господин с немецким лицом и очень страшными усами.
В его фигуре и лице было что-то весьма сложное, так сказать, немецко-вахмистровски-полицейско-гусарское. Видно было, однако, что он умен, ловок, не разборчив на средства и с известной стороны хороший знаток человеческого сердца.
Он внимательно усадил Варвару Ивановну в кресло, терпеливо выслушал ее отчаянный рассказ, соболезновал ей и, наконец, сказал, что он тоже не в праве для нее сделать многого, но, видя ее беспомощное положение, готов сделать что может.
— Бога ради! — умоляла его Варвара Ивановна.
— Будьте спокойны, сударыня.
— Я вас прошу принять от меня эту безделицу, — проговорила самым сладким голосом Варвара Ивановна, подавая надзирателю сторублевую бумажку.
Надзиратель сказал:
— Напрасно беспокоитесь, — и спрятал бумажку.
Богатырева встала и, разинтимничавшись, порицала нерешительное, по ее мнению, начальство.
— Какое это начальство! — восклицала она. — Удалить такое начальство нужно, а не давать ему людьми распоряжаться.
Надзиратель посмотрел на нее при этом приговоре и подумал:
«Вот тебя бы, дуру, так сейчас можно спрятать даже и без всякой благодарности», — но не сказал ни слова и спокойно проводил ее с лестницы.
Варвара Ивановна уехала совершенно спокойная. Перед вечером она пожаловалась на головную боль, попросила сына быть дома и затем ушла к себе в спальню.
У Сережи были два товарища: сосед Бахарева — Ступин, и сын одесского купца, Иона Кацен.
Молодые люди уснули, и, кажется, весь дом заснул до полуночи. Но это только так казалось, потому что Варвара Ивановна быстро припрыгнула на постели, когда в четвертом часу ночи в передней послышался смелый и громкий звонок.
Прежде чем сонный лакей успел повернуть ключ в двери, звонок раздался еще два раза и с такою силою, что завод, на котором тянули проволоку, соединявшую звонок с ручкою, имел бы полное право хлопотать о привилегии.
Наконец дверь отворили, и в переднюю, брязгая шпорами и саблей, вошел квартальный немецко-вахмистровски-полицейско-гусарского вида.
Лакей зажег свечу и побежал за шкаф надеть что-нибудь сверх белья.
Из-за разных дверей высунулись и тотчас же спрятались назад разные встревоженные мужские и женские лица.
Квартальный стоял, подперши руки фертом, и ожидал, пока лакей снова появится из-за шкафа.
В это время Варвара Ивановна успела накинуть на себя платье и, выйдя в залу, сама пригласила надзирателя.
— Бога ради скорее все кончите, — говорила она, ломая руки.
— Не беспокойтесь, — отвечал надзиратель. — Я только боюсь одного.
— Ничего не бойтесь.
— Я боюсь, чтобы ваш муж не наделал завтра тревоги.
— О, за это я вам даю мое слово.
— Что это такое? — тихо спросил входящий Алексей Сергеевич.
— За Сергеем, — вздохнув, отвечала Варвара Ивановна, не глядя на мужа.
— Сережу арестуют?
— Ведь видите; что же тут еще спрашивать?
— Наша печальная обязанность… — начал было надзиратель, но в залу вошел Сергей Богатырев. Он дрожал как в лихорадке и старался держать себя как можно смелее.
— За мной? — спросил он.
— За вами.
— Что ж, я готов.
У него стукнули зубы.
— Лошади внизу, — спокойно отвечал надзиратель, — но мне для порядка нужно взглянуть на вашу комнату. Там, конечно, ничего нет?
— Не знаю, может быть что-нибудь и есть, — отвечал бледный студент.
— Сережа! Сережа! что ты говоришь? — простонала с упреком Варвара Ивановна.
— Я верю на слово вашей матушке, — с достоинством сказал надзиратель, — и прошу вас собраться.
Варвара Ивановна взяла сына в спальню, дала ему пачку ассигнаций, заплакала, долго-долго его крестила и, наконец, вывела в залу. Здесь арестант простился еще раз с матерью, с отцом, с лакеем и дрожащими ногами вышел из дома.
Долго они ехали молча в открытых дрожках надзирателя, наконец тому надоело это.
— Послушайте, — сказал он, — мне жаль вашу мать: я сам имею детей. Если вы можете скрыться из Москвы, я пущу вас и скажу, что не нашел вас дома. А между тем все это кончится, и вы возвратитесь.
— Вы! вы меня пустите?
— Да, пущу. Со мной не было понятых. Если вы дадите слово удирать отсюда подальше, я пущу вас.
— О, клянусь вам.
— Не клянитесь, я и так поверю.
— Я уеду в Рязань.
— Ступайте.
— Только нет подорожной.
— Какой вздор. Были бы деньги. Возьмите вольных у Рогожской.
Сергей Богатырев предложил надзирателю ассигнацию, от которой тот благодарно отказался, потом спрыгнул с дрожек, взял первого ваньку и запрыгал к Рогожской.
— Что? — спросила Варвара Ивановна мужа, когда надзиратель вышел с Сережей за двери.
— Пропадет теперь.
— Нё, теперь нюни: «пропадет», — передразнила Варвара Ивановна.
— Господа! — крикнула она студентам, войдя в комнату сына. — Вы видели, что было с Сережей? За это я вам обязана: вчера была сходка, а сегодня арестант. Прошу вас оставить мой дом.
Студенты только этого теперь и желали.
— А вы у меня ни во что не смейте мешаться, — пригрозила она стоявшему посреди залы мужу, — не смейте ничего рассказывать: Серж через три дня будет в Богатыревке.
— Ка-а-к?
— Т-а-а-к, как вы не знаете, — проговорила Варвара Ивановна, отходя в свою комнату.
И Алексей Сергеевич до самого рассвета простоял в зале.
Обстоятельства совершенно смутили его.
Вечером в этот же день были три сходки, на которых толковали о внезапном аресте Сергея Богатырева и всячески допытывались, кто бы мог донесть о богатыревской сходке.
— Из наших никто; за это можно ручаться головою! — кричали несколько молодых голосов.
— Так кто же? Кто? Нужно знать доносчика.
Кто-то громче других произнес имя Райнера.
— А в самом деле, кто он? Кто этот Райнер?
— Что он?
— Зачем
