— С чем это я должен согласиться? — спросил Розанов, пожимая руки гостей и кланяясь Красину.
— С законами физиологии.
— Ну-с.
— Естественно ли признавать законность одних требований организма и противодействовать другим?
— Нет, не естественно.
— И вредно?
— Конечно, и вредно. Противодействие природе не может совершаться в интересах той же природы.
— А что же ваши разглагольствования о любви?
— Какие разглагольствования? Мы с вами об этом столько перетолковали, что всего и не припомнишь.
— О верности и ревности.
— Ну при чем же они тут?
— Как же, во имя верности вы должны жить сдержанно.
— Да.
— Ну, где же естественность?
— Право, не понимаю, о чем тут шла речь до моего прихода.
— О том, что никто не имеет права упрекать и осуждать женщину за то, что она живет, как ей хочется.
— Совершенно справедливо.
— Ну и только.
— Факт, — смеясь, подтвердил доктор.
— А вы же рассказывали о нравственных обязательствах?
— Да, так что ж такое?
— А эти ваши нравственные обязательства не согласны с правилами физиологии. Они противоречат требованиям природы; их нет у существ, живущих естественною жизнью.
— Фу ты пропасть! Слов-то, слов-то сколько! В чем дело? Вы хотите сказать, что, любя человека, вы не признаете себя обязанною хранить к нему верность?
— Если…
— Если ваша природа этого потребует? Отлично. Вы имеете полнейшее право сделать что вам угодно, точно так же как он имеет право перестать вас любить.
— За это? Перестать любить за пользование своим правом?!
— Да, хоть и за это.
— На каких же это разумных началах? — иронически спросил Красин.
— На началах взаимного доверия и уважения, — отвечал Розанов.
— Да за что же вы перестанете уважать? Разве вы перестанете уважать вашу любовницу, если она напилась, когда ей пить хотелось? Функция.
— Но я не стану ее уважать, если она, сидя здесь вот, например, вздумает здесь же непременно отправлять все свои функции, а животные ведь ничьим сообществом не стесняются.
Мужчины засмеялись.
— И мы стесняемся только из предрассудков, — ответил Красин.
— Ну, покорно благодарю за такую свободу. Если я поберегу немножко чужие чувства, еще не произойдет никакого зла.
— Вы ведь медик?
— Да, я учился медицине.
— И вы отрицаете право природы?
— Нет-с. Я его не отрицаю, а я только понимаю любовь к женщине, а не к животному.
— Что же, вы — платонист?
— Я медик.
— Вы, значит, держитесь материалистических воззрений?
— Я не люблю идеальной философии.
— И соглашаетесь с шутами, что…
— «Если изба без запора, то и свинья в ней бродит», как говорит пословица. Соглашаюсь, и всегда буду с этим соглашаться. Я не стану осуждать женщину за то, что она дает широкий простор своим животным наклонностям. Какое мне дело? Это ее право над собою. Но не стану и любить эту женщину, потому что любить животное нельзя так, как любят человека.
— А вы медик?
— Я медик и все-таки позволю вам напомнить, что известная разнузданность в требованиях человеческого организма является вследствие разнузданности воли и фантазии. И наконец, скажу вам не как медик, а как человек, видевший и наблюдавший женщин: женщина с цельной натурой не полюбит человека только чувственно.
— У вас какая-то идеальная любовь. Мы допускаем, что женщина может жить гражданскою любовью к обществу и на все остальное смотреть разумно… так… Функция.
— И это называется разумно?
— Функция, — отвечал, пожав презрительно плечами, Красин.
— Вы следите за тем, что вырабатывает мысль передовых людей? — спросил наставительно Красин.
— Стараюсь.
— Вы читаете этот журнал? — опять вопросил в том же тоне Красин, поднимая вверх лежавшую на столе книгу.
— Нет, этого я не читаю.
— Почему же-с, смею спросить?
— Да потому, что я всегда месяца за четыре вперед в оригиналах читаю все, о чем здесь пишут, и переводных извращений терпеть не могу.
— Напрасно. Если бы вы вникли, так увидели бы, что здесь есть особая мысль.
— Да я это и не читая вижу, — отвечал Розанов, и, закурив сигару, вышел походить по садику.
— Каков, батюшка, разговор при девушках? — спрашивал его, колтыхая по дорожке, косолапый маркиз.
— Да.
— И вам-то охота поддерживать.
— Да уж тут нечего отмалчиваться, когда слушают во все уши: полезнее же разбивать, чем молчать.
— А до вас-то что было: ужас! ужас! просто к свободно-переменному сожительству приглашал.
— Ну, вот видите. — Петр Сергеевич! — позвал доктор, остановясь у окна и толкнув Белоярцева.
Белоярцев оглянулся и высунулся в окно.
— Что вы там сидите? Гулять бы идти.
— Пожалуй.
— Или беседа нравится?
— Мне вот цветок нравится, — отвечал, улыбаясь, Белоярцев. — Видите, как это расходится; видите, все из одной точки, а, а, а! — восклицал он, указывая на лепестки розы, — все из одной точки.
— Бертольди! — крикнул слегка доктор, — гулять пойдемте.
Бертольди махнула отрицательно головою, как молящаяся женщина, у которой спрашивают, не брала ли она ключей от комода.
— Штучку скажу, право скажу, — соблазнял ее доктор, — хорошенькую штучку.
Бертольди молча отошла дальше.
В садик вышел Помада и Полинька Калистратова да Белоярцев, а прогулка до чаю так и не состоялась.
— Что, вы какого мнения о сих разговорах? — спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, — так с тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное».
За чаем Лиза вызвалась провожать сокольничан и москвичей.
Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шел с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить свой живот и сонного полугодового ребенка. Дитятю у нее взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал ее лицо своими утомляющими круглыми глазами.
На поляне вошли на холмик и присели под тремя соснами.
Стеша села немножко поодаль от других, взяла у Помады своего ребенка и закрыла его платком.
— Холодно, — сказала она.
— Какой вздор! — возразил Бычков.
— Нам ничего, а ему холодно, — отвечала покорно Стеша, укутывая своего ребенка.
— А зачем таскаешь, — заметил Бычков.
— Вам лишь бы спорить, Розанов.
— Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою жизнь в спорах.
— Однако вот препровождаете.
— Потому что не могу согласиться с тем, что часто слышу.
— Солидарности не видите?
— Да-с, солидарности не вижу.
— Как же это: ни с кем не видите в себе солидарности? — иронически спросил Красин.
— Да, ни с кем-с, — спокойно отвечал доктор.
— Особенный человек, — заметила Лиза, — с Чистыми Прудами был несогласен…
— Несогласен, — подсказал Розанов.
— С Лефортовым тоже несогласен.
— Несогласен.
— С студентами разошелся, — продолжала Лиза.
— Разошелся, — спокойно подтверждал доктор.
— С теориями петербургских молодых людей не согласен: готов даже за неразрешимый брак стоять.
— Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а мое мнение о теориях я еще сто лет назад вам высказывал. Не верю в теоретиков, что ж мне делать.
— Ну вот поляки уж не теоретики.
— О поляках и говорить нечего. С ними у меня общего менее, чем с кем-нибудь.
— Отчего ж это? — перегинаясь, спросил Красин.
— Так. Оттого, что я их знаю.
— Отчего ж мы находим солидарность?
— Оттого, что, верно, не понимаете дела.
— Это интересно, — смеясь, сказала Бертольди.
— Очень даже интересно, — отвечал Розанов. — Вы, господин Красин, человек нелогичный. Я вам сейчас это докажу. Вы вчера говорили об узкости национальных интересов и о стремлении вашей секты дать человечеству широкие, равные права и уничтожить принципы семьи. Поляки этого не хотят. Поляки бьются за национальное обособление; они католики, следовательно не материалисты; они собственники, а ваш девиз — общность имущества; ваши женщины должны руководиться функциями, а у каждой польки сидит по три ксендза во лбу, и, наконец, инициатива нынешних стремлений поляков аристократически-католическая, а не социально-демократическая*. Вы, господин Красин, заигрываете с Незабитовским, когда уверяете его в вашей солидарности с поляками. У вас нет этой солидарности, и я вызываю вас доказать мне, что я ошибаюсь.
— Враг один у всего человечества. Это — его невежество и упадок нравов. Противодействуйте ему.
— Чем же-с?
— Чем хотите, только не насилием и не ксендзами.
— Полицией, — пропищала Бертольди. — Вот, Розанов, нет ли у вас с нею солидарности?
Многие засмеялись.
Розанов помолчал и потом, обратясь к Бертольди, сказал:
— Я вам сто раз говорил, Бертольдинька, что вы выше закона и обращать внимание на ваши слова непозволительно.
— А о католичестве, пан Розанов, ошибаешься, — сказал по-польски Незабитовский.
— Не думаю, — по-польски же отвечал Розанов.
— Мы терпим ксендзов, пока они теперь нам нужны, а потом к черту их всех.
— Э! дудки это, панове! Ксендзы похитрее вас. У вас в каждом доме что ни женщина, то ксендзовский адвокат. Ксендзы да жиды крепче вас самих в Польше. Разоряйтесь понемножку, так жиды вас всех заберут в лапы, и будет новое еврейское царство.
— Если все так будут рассуждать только, — вмешался, поняв последние слова, Бычков, — то, разумеется, ничего не будет, а нужно делать.
— Да делайте, кто ж вам мешает, делайте. Идите в польские леса, ложитесь костьми.
— И пойдут.
— Кто?
— Люди пойдут.
— Может быть, кто-нибудь и пойдет, а уж вы не пойдете, за это я вам ручаюсь. Ну кто, господа, в повстанье? записывайте, Незабитозский.
— Полноте шуметь, — внушительно заметил Бычков.
— А, шуметь!
— Нет, вы серьезно несносны сделались, Розанов, с вашим резонерством, — проговорила, вставая, Лиза.
— Может быть, Лизавета Егоровна. Я не виноват, что в такие дни живу, когда люди ум теряют. А вот не угодно ли вам спросить поляка Незабитовского, что они думают о нашем либерализме? Они дорожат им, как прошлогодним снегом, и более готовы уважать резкое слово, чем бесплодные заигрывания. Наши либералы надули того, на кого сами молились; надуют и поляков, и вас, и себя, и всех, кто имеет слабость верить их заученным фразам. Самоотверженных людей столько сразу не родится, сколько их вдруг откликнулось в это время. Мы с вами видели одного самоотверженного человека-то, так он похож на наших, как колесо на уксус. Одно воспитание выделяет бог знает как. А это что? Пустозвоны, да и только.
— Только и есть будто на свете людей, Розанов?
— Нет, еще одного знаю.
— Покажите же нам, — пропищала
