— отвечает, — я хотя не консул, а когда человека хорошенько нажгут, так он ко всякому лезет.
— Да, мол, если глуп, так лезет.
— Однако, — отвечает, — и у вас, как в прошлом году зубы хорошенько разболелись, так и вы вот, хоть не глупы, а тоже на Моховую к цирюльнику заговаривать пошли.
— Да, — говорю, — это правда, — ходил.
— А вот то-то, — говорит, — и есть. А ведь он, этот цирюльник, ничего не знает: что-то пошепчет да обрывок человеку, как теленку, нацепит и велит не скидывать. И вам небось то самое вешал.
— Вешал — только с молитвою.
— Ну да, и вы, пожалуй, так и служили в обрывке?
— Служил, — только ведь это с молитвою же.
— Ну так это и я бы вам мог нацепить с молитвою, да стыд только не позволял. А баринок этот ко мне первый раз с весельем заговорил, чтобы через меня вас подзадорить, а потом, вчера, — гляжу, нарочно идет, и лица на нем нет.
«Что, — говорю, — вам такое?»
«Ужасная, — говорит, — неприятность: мне надо еще раз перевенчаться».
Я гляжу на него и думаю: не помешался ли он?
«Да ведь вы же, — говорю, — сказывали мне, что вас обвенчали».
«Да, — отвечает, — обвенчать-то обвенчали, да очень легко сделали: надо еще раз где-нибудь обвенчаться основательнее».
«Что же это за дело такое? Вы, — говорю, — если хотите от меня помощи, так в подробности объясните, потому что без этого и лекарь не лечит».
Он и стал объяснять.
«Батюшка, — говорит, — нас обвенчал, велел поцеловаться и благословил, а потом я пошел за свидетельством, — дома его не застал. И еще через день пошел, и опять не застал, и опять через неделю пошел, и тоже не сподобился видеть. И так ходил, ходил, и счет ходинкам потерял, а тем временем жена родила и надо крестить; брачное свидетельство уже необходимо».
Тут этот супруг уже не с коротким полез звониться, и дозвонился хоть не до самого батюшки, так до его причетника, и сообщил ему свою нужду и неудовольствие. А причетник проговорил:
«Что, господин, напрасно ходите и себя и нас напрасно затрудняете: никакого вам свидетельства не будет».
Барин вскипятился: как не будет?
«Что, — грозит, — вы думаете — я церковных порядков, что ли, не знаю! Я юрист — у нас на лекциях всё это преподавали, я сейчас к благочинному, да в консисторию, или к самому владыке?»
А дьячок-то у них очень умный. — Все чернило и марки у него на руках.[103] Он этому барину и отвечает:
«Не пужайте, господин, что вы так страшно пужаете? Идите не только к владыке, а хоть к самому господу богу, так мы стоим во всех делах чисты, — и никого не боимся».
«Да ведь я же, — говорит, — венчался».
«Спору нет, что венчались, — отвечает дьячок, — мало ли кто венчался, но не всякий же берет свидетельство. Вот наши мужички православные и знать этих пустяков никогда не знают. А нам совсем неизвестно: кому нужно такое свидетельство, а кому оно не нужно. Если вы венчались для уважения таинства, то и будет с вас, и оставайтесь тем довольны».
Барин вскипел:
«Что вы, разбойники, что ли, — говорит, — на что мне таинство!»
А дьячок свой шаг спокойно держит.
«Нет, — говорит, — мы не разбойники, а вы, господин, про таинство потише, да не ругайтесь, а то я сейчас и дверь захлопну, чтобы таких слов не слыхать, за кои к ответу потянуть могут. А вы тогда оставайтесь на улице и идите, куда вам угодно жаловаться».
Тут баринок видит, что имеет дело с человеком крепким: перестал пылить и говорит:
«Да нет, вы, милый друг, сами посудите… я этого себе даже уяснить не могу: в каком же я теперь положении?» — да при этом рублевый билетик ему в руку и сунул.
Тогда, разумеется, и дьячок к нему переменился.
«Давно бы, — говорит, — господин, вы этак… честью всегда все скорее узнаете. Вы к батюшке на дом больше не докучайте, потому что они дома никаких объяснений по неприятным делам не дают, а пожалуйста завтра, в воскресенье, за литургию и по отслужении вы в алтарь взойдете, — там и объяснитесь».
Тот спрашивает: ловко ли это в алтаре объясняться?
«Да уж где же, — отвечает, — еще ловче? Они всегда, если что-нибудь касающее сумнительного, только в алтаре и объясняют, потому что там их царство. Они у престола, в своей должности, от всякой неприятности закрыты. Знаете, у нас за престол как строго!..»
Тот так и учинил: пошел к обедне с пылом в сердце; за обеднею постоял, немножко поуморился и отмяк, а дождавшись времени, входит в алтарь и говорит:
«Так и так, до вас, батюшка, дело имею».
«Какое?»
«Свидетельство мне позвольте».
«В каком смысле?»
«Что я вами обвенчан с моею женою».
«А как ваша фамилия?»
«Так-то».
«Не помню. А когда я вас венчал?»
«Да вот месяца два тому назад».
«Месяца два назад… не помню. Но что же вы так долго не брали свидетельство?»
«Я, — говорит, — несколько раз приходил, да все дома вас не мог застать».
«Ничего не слыхал, а дома меня, точно, трудно застать, — у меня много уроков, закон божий в двух училищах и в домах преподаю. Впрочем, я сейчас здесь справлюсь».
Оборачивается к дьячку и говорит: «Покажи мне, как их обыск записан».
Тот посмотрел на них на обоих и из алтаря вышел.
Долго, долго он где-то с этою справкою возился и, наконец, идет с обыскною книгою в руках и кладет ее перед батюшкой.
«Что же? — спрашивает тот, — на которой странице?»
«Ни на которой нет», — отвечает дьячок.
«Как так нет?»
Дьячок молчит.
«Не знаю», — отвечает дьячок, а сам налево кругом за двери.
А батюшка вручает книгу супругу и говорит:
«Вот вам, милостивый государь, самому книги в руки, отыщите вашу запись, пока я кончу, — и с этими словами становится к жертвеннику».
Супруг ищет, ищет и, разумеется, ничего не находит.
«Нет, здесь, — говорит, — не записано».
«Вот тебе и раз», — отвечает батюшка и начал сам листки перекидывать.
«Значит: нет».
«Но ведь, помилуйте, — говорит, — я сам расписывался в такой книге».
«Но где же эта ваша роспись?»
«Да нет ее здесь».
«А нет, так и суда нет».
Да с этим хлоп — книгу закрыл и в шкаф запер.
Супруг взвыл не своим голосом.
«Что же это такое? У вас, верно, другая похожая книга есть?»
А батюшка говорит:
«Тс, милостивый государь, потише. Здесь церковь, а не окружный суд, что вы кричите, да еще не забудьте, что вы в алтаре, где мирянину и не место находиться. Не угодно ли попросить вас о выходе, а то ведь вы помните, — здесь за всякое неуместное слово ответственность по закону усугубляется».
Господин и спекся — милосердия запросил.
«Батюшка, — говорит, — помилуйте, ведь это же не может быть; ведь вы же, конечно, помните, что я к вам приходил, и вы меня венчали, и я вам, что было условлено, вперед заплатил».
«Еще бы, — говорит, — это уже такое правило — вперед отдавать».
«Ну так что же, — говорит, — за что же вы меня так обижаете?»
«Чем-с?»
«Да как же, помилуйте, я ведь это все не для себя, а для жены да для детей только и делал, а теперь не могу даже разобрать: в каких мы все отношениях? Это хуже, чем было».
«Напрасно вы так говорите, — отвечает батюшка, — чем же хуже? Ничего вы хуже не наделали. Во всяком случае, если вы взяли благословение в церкви, это безвредно и для супруги вашей хорошо — женщина должна быть религиозна. А в рассуждении прислуги от этого в доме гораздо спокойнее — прислуги закон брачный уважают и венчанную барыню лучше слушают. Что же тут худо?»
«Но мне не это нужно… мне свидетельство нужно!»
«Свидетельство-о-о?»
«Да!»
«А я вам разве его обещал?»
«М… н… то есть… мы об этом не говорили».
«Надеюсь, что не говорили. Вы пришли ко мне и просили вас повенчать и представили документики какие-то ледащенькие, темные, и говорите, что других достать не можете, и к тому же вы человек небогатый и заплатить много не в состоянии. Так это или нет?»
«Так-с».
«Ну что же, разве я вас обидел или притеснил? Ничуть не бывало: я вам, напротив, во-первых, добрый совет дал, я вам сказал: если вы человек незначительный, так для чего вам обо всем этом хлопотать! Вы ни граф, ни князь, ни полковник, — и живите себе, как жили. Но вы на своем стояли, что вам это нужно, — что она «пристает», что «надо от этого отвязаться». Что же — я и тут вас не огорчил: вас никто бы не стал венчать, а я вас пожалел. Я знаю, что барыни охочи венчаться, и вам на ваше слово поверил и обвенчал вас для ее утешения, и всего тридцать рублей за это взял, ничего более с вас не вымогал. А если бы вы мне тогда сказали, что вам не только венчание, а и свидетельство нужно, так я бы понял, что это уже не для женской потехи, а для чего-то иного-прочего, и за это бы с вас трехсот рублей не взял. Да-с, не взял бы, и не возьму, потому что у меня и своя жена и свои дети есть. Прощайте».
«Но… позвольте… как же… где же я и жена, в какую книгу мы себя записали?»
«А это, я вам скажу, не ваше дело».
«Нет, это мое дело: верно, у вас другая книга есть».
«Да, для таких супругов, как вы, есть другая книга».
«Вот тебе раз, почему это не может?»
«Консистория не выдает двух книг».
«А вы посмотрели в ту книгу: откуда она была выдана!»
«М… н… нет».
«А то-то и есть, что нет. Плохо, видно, вас на ваших лекциях учили, если пишете, не взглянув, на чем пишете».
— Так ведь это все подлог, фальшь…
«Нимало не фальшь, а просто предварительная чернетка, которая по миновании надобности посекается и в огонь вметается».
«Так я же найду, кто были свидетели…»
«Поищите, так они вам и объявятся».
«Ага! так вот зачем вы и сказали, что вам не надо моих свидетелей, а какую-то свою сволочь поставили».
«Да уже, конечно, так; только все же моя сволочь лучше вашей: они хоть сволочь, да я-то их знаю, а вы бы мне таких своих энгелистов привели*, что каждый вместо крестного имени чужою чертовой кличкой назовется, а потом ни знать, где его и искать — в каком болоте. Нет, государь мой, мы,