Ом был первый советник герцога по всем делам, касающимся иностранных сношений, и занимал должность начальника этого ведомства. В числе звезд, украшавших его лацкана, были и такие, которых никто другой, кроме его, не имел. Старец носил превосходно взбитый на голове парик, блистал белейшими зубами и был подрисован и зашнурован в корсет. Лета его были неизвестны, но он держался бодро, хотя и вздрагивал точно под ударами вольтова столба. Чтобы маскировать это непроизвольное движение, он от времени до времени делал то же самое нарочно. В существе это была дипломатическая хартия, вся уже выцветшая, но еще кое-как разбираемая при случае. В нем была смесь джентльмена, маркиза и дворецкого, но утверждали, будто в делах он ловок и очень находчив. Другой при герцоге был тот самый молодой адъютант, с которым Фебуфис держал свое пари о «завтра и послезавтра».
Сам герцог и оба его провожатые были в обыкновенном партикулярном платье, в котором, впрочем, герцог держался совсем по-военному. Он был представительный и даже красивый мужчина, имел очень широкие манеры и глядел как человек, который не боится, что его кто-нибудь остановит; он поводил плечами, как будто на нем были эполеты, и шел легко, словно только лишь из милости касался ногами земли.
Взойдя в atelier,[58] герцог окинул все помещение глазами и удивился. Он как будто увидал совсем не то, что думал найти, и остановился посреди комнаты, насупив брови, и, оборотясь к адъютанту, сказал:
— Это не то.
Адъютант покраснел.
— Это не то, — повторил громко герцог и, сделав шаг вперед, подал художнику руку.
Фебуфис ему поклонился.
— А где же это?
Фебуфис смотрел с недоумением то на герцога, то на его провожатых.
— Я спрашиваю это… то, что у вас есть…
— Здесь решительно все, что может быть достойно вашего внимания.
— Кое-какой хлам… пустяки, недостойные вашего внимания.
— Прекрасно… благодарю, но я не хочу, чтобы вы со мною чинились: не обращайте внимания, что я здесь, и продолжайте работать, — я хочу не спеша осмотреть все, что есть у вас в atelier.
И он начал скоро ходить взад и вперед и вдруг опять сказал:
— Да где же, наконец, то?
— Что вы желаете видеть? — спросил Фебуфис.
— Что?
Герцог гневно метнул глазами и не отвечал, а его адъютант стоял переконфуженный, но статский сановник шепнул:
— Герцог хочет видеть ту картину… ту вашу картину… о которой все говорят.
— Ах, я догадываюсь, — отвечал Фебуфис и откатил подставку, на которой стояло обернутое лицом к стене полотно с новым многоличным историческим сюжетом.
— Не то! — вскричал герцог. — Что изображает эта картина?
— Она изображает знаменитого в шестнадцатом веке живописца Луку Кранаха.
— Ну?
— Он, как известно, был почтен большою дружбой Иоанна Великодушного.
— А что далее?
— Художник умел быть благороднее всех высокорожденных льстецов и царедворцев, окружавших Иоанна, и когда печальная судьба обрекла его покровителя на заточение*, его все бросили, кроме Луки Кранаха.
— Очень благородно, но… что еще?
— Лука Кранах один добровольно разделял неволю с Иоанном в течение пяти лет и поддерживал в нем душевную бодрость.
— Хорошо!
— Да, они не только не унывали в заточении, но даже успели многому научиться и еще более возбудить свои душевные силы. Я на своей картине представил, как они проводили свое время: вы видите здесь…
— Да, я вижу, прекрасно вижу.
— Иоанн Великодушный читает вслух книгу, а Лука Кранах слушает чтение и сам пишет этюд нынешней знаменитой венской картины «Поцелуй Иуды»…
— Ага! намек предателям!
— Да, вокруг узников мир и творческая тишина, можно думать, что книга — историческая и, может быть, говорит о нравах царедворцев.
— Дрянь! — оторвал герцог. — Вы прекрасно будете поступать, если будете всегда карать эти нравы.
Фебуфис продолжал указывать муштабелем* на изображение Кранаха и говорил с оживлением:
— Я хотел выразить в лице Кранаха, что он старается проникнуть характер предателя и проникает его… Он изображает Иуду не злым, не скупцом, продающим друга за ничтожную цену, а только узким, раздраженным человеком.
— Вот, вот, вот! Это прекрасно!
— Это человек, который не может снести широты и смелости Христа, вдохновленного мыслью о любви ко всем людям без различия их породы и веры. С этой картины Кранах начал ставить внизу монограммою сухого, тощего дракона в пятой манере.
— Помню: сухой и тощий дракон.
— Есть предание, будто он растирал для этого краску с настоящею драконовою кровью…
— Да… Но все это не то! — перебил его герцог. — Где же то?! Я хочу видеть вашу голую женщину!
— Голую женщину?
— Ну да, голую женщину! — подсказал ему старый сановник.
— Ту голую женщину, которая вчера была на этом мольберте, — подсказал с другой стороны адъютант.
— Ах, вы это называете то?..
— Ну да!
— Да, да.
— Но вы ошибаетесь, полковник, это ведь было не вчера, а позавчера.
— Оставьте спор и покажите мне, где голая женщина? — молвил герцог.
— Я думал, что она не стоит вашего внимания, ваша светлость, и убрал ее.
— Достаньте.
— Она вынесена далеко и завалена хламом.
— Для чего же вы это сделали?
Фебуфис улыбнулся и сказал:
— Я могу быть откровенен?
— Конечно!
— Я так много слышал о вашей строгости, что проработал всю ночь за перестановкою моей мастерской, чтобы только убрать нескромную картину в недоступное место.
— Ненаходчиво. Впрочем, меня любят представлять зверем, но… я не таков.
Фебуфис поклонился.
— Я хочу видеть вашу картину.
— Чтобы доставить вам удовольствие, я готов проработать другую ночь, но едва могу ее достать разве только к завтрашнему дню.
Посетителю понравилась веселая откровенность Фебуфиса, а также и то, что он его будто боялся. Лицо герцога приняло смягченное выражение.
— Хорошо, — сказал он, — достаньте. Я остаюсь здесь еще до завтра.
Он не стал ничего больше рассматривать и уехал с своими провожатыми, а Фебуфис обернул опять лицом к стене полотна с Сатаной и Кранахом, а Пандору поставил на мольберт и закрыл гобеленом, подвижно ходившим на вздержковых кольцах.
Глава седьмая
Устроив у себя в мастерской все опять как было, по-старому, Фебуфис пошел, по обыкновению, вечером в кафе, где сходились художники, и застал там в числе прочих скульптора, занимавшего помещение под его мастерскою. Они повидались дружески, как всегда было прежде, но скульптор скоро начал подшучивать над демократическими убеждениями Фебуфиса и рассказал о возне, которую он слышал у него в мастерской.
— Я не мог этого понять до тех пор, — говорил скульптор, — пока не увидал сегодня входившего к тебе герцога.
— Да, и когда ты его увидал, ты тоже ничего не понял.
— Я понял, что ты тоже не прочь подделываться.
— К кому?
— К великим мира.
— Ну!
— В самом деле! Да еще к таким, как этот герцог, который, говорят, рычит, а не разговаривает с людьми по-человечески.
— Это неправда.
— Ты за него заступаешься!
— А отчего бы нет?
— Он тебя причаровал.
— Он держал себя со мною как бравый малый… немножко по-солдатски, но… он мне понравился, и я даже не хотел бы, чтобы о нем говорили неосновательно.
— Он купил чем-то твое расположение.
Фебуфис вспыхнул. Его горячий и вспыльчивый нрав не дозволил ему ни отшутиться, ни разъяснить своего поведения, — он увидел в намеке скульптора нестерпимое оскорбление и в безумной запальчивости ответил ему еще большим оскорблением. Завязался спор и дошел до того, что Фебуфис схватился за стилет. Скульптор сделал то же, и они мгновенно напали один на другого. Их розняли, но Фебуфис, однако, успел нанести скульптору легкую царапину и сам получил довольно серьезный укол в правую руку.
В дело сейчас же вмешалась полиция, — римские власти обрадовались случаю наказать художника, оскорбившего своею нескромною картиной кардинала. Фебуфис, как зачинщик схватки, ночью же получил извещение, что он должен оставить Рим до истечения трех суток.
Гнев овладел Фебуфисом в такой степени, что он не заботился о последствиях и сидел в своей мастерской, когда к нему опять вошли герцог-incognito с его молодым провожатым и старцем со звездою.
Фебуфис привстал при их входе и, держа правую руку на перевязи, левою открыл картину.
Высокий гость сразу обнял взглядом «Пандору», прищурил левый глаз и расхохотался — столько было в ней нескромного и в нескромном смешного. Картина, видимо, доставляла зрителям величайшее наслаждение и привела герцога в самое доброе расположение. Он протянул художнику руку. Тот извинился, что подает левую руку.
— Принимаю ее, — отвечал гость, — она ближе к сердцу. А кстати, я слышал, с вами случилась неприятность?
— Я не обращаю на это внимания, ваша светлость.
— Однако вас высылают из папских владений?
— Да.
— В этой истории я оказываюсь немножко причинен… Я был бы очень рад быть вам полезен.
— Я на это не рассчитывал; но вы были мой гость, и я не хотел, чтобы о вас говорили неуважительно.
— Вы поступили очень благородно. Сколько стоит «Кранах»?
Фебуфис сказал цену.
— Это дешево. Я ее покупаю и плачу вдвое.
— Это сверх меры, и я…
— Ничего не сверх меры: благородная идея дорого стоит. И, кроме того, во всяком случае я еще ваш должник. Скажите мне, куда вы теперь намерены уехать и что намерены делать?
— Я застигнут врасплох и ничего не знаю.
— Обдумайтесь скорее. Вы ведь не в ладах с вашим государем.
— Да, ваша светлость.
— Это нехорошо. Я могу просить за вас.
— Покорно вас благодарю. Я не желаю прощения.
— Дурно. Впрочем, все вы, художники, всегда с фантазиями, но я хотя и не художник, а мне тоже иногда приходят фантазии: не хотите ли вы ехать со мною?
— Как с вами? Куда?
— Куда бог понесет. Со мною вы можете уехать ранее, чем вам назначено, и мы посетим много любопытных мест… Кстати, вы мне можете пригодиться при посещении галерей; а я вам покажу дикие местности и дикий воинственный народ, быт которого может представить много интересного для вашего искусства… Другими никакими соображениями не стесняйтесь — это все дело товарища, который вас с собой приглашает.
Фебуфис стоял молча.
— Значит, едем? — продолжал гость. — Сделаем вместе путешествие, а потом вы свободны. Рука ваша пройдет, и вы опять будете в состоянии взяться за кисти и за палитру. Мы расстанемся там, где вы захотите меня оставить.
— Вы так ко мне милостивы, — перебил Фебуфис, — я опасаюсь, как бы мысль о разлуке не пришла очень поздно.
Гость улыбнулся.
— Вы «опасаетесь», вы думаете, что можете пожелать расстаться со мною, когда будет «поздно»?
Фебуфис сконфузился своей неясно выраженной мысли.
— Ничего, ничего! Я люблю чистосердечие… Все, что чистосердечно, то все мне нравится. Я приглашаю вас быть моим товарищем в путешествии,
