цены на петролеум сильно колебались и спекуляция им доходила до чудовищных размеров. В настоящее время чрезатлантический телеграф несколько уменьшил возможность таких спекуляций, постоянно давая знать о количестве запроса и о ценах этого продукта, стоящих на европейских рынках. Вследствие этого колебание на цены стало гораздо менее заметно, хотя все-таки еще и теперь достаточно велико, так что спекуляция петролеумом может и весьма быстро обогатить и столь же быстро разорить человека.
* * *
«Что город, то норов», говорит пословица, применимая одинаково во всех частях света. Прогуливаясь по пыльным или грязным улицам Петербурга, многие франты с грустию поглядывают на свои недавно вычищенные сапоги, покрывающиеся через полчаса ходьбы слоем пыли или грязи. Пешеходы Парижа, Лондона, Нью-Йорка и других больших городов подвергаются едва ли не большей неприятности: их подстерегает на каждом перекрестке чистильщик сапогов, который даже, пожалуй, нарочно пачкает обувь проходящих, чтобы получить вознаграждение за ее чистку. В Сан-Франциско, в золотом городе на берегу Тихого океана, статья эта выходит совсем иначе. Там на всех больших улицах чистильщики сапогов открыли свои мастерские, куда прохожие заходят по собственному желанию без крикливых зазываний. Здесь у чистильщика, к которому зайдете, вы находите комнату, удобно, а иногда даже роскошно меблированную, украшенную разными гравюрами, по большей части мифологическими; черный артист (действительно артист своего дела) любезно приглашает вас сесть на бархатный стул, ставит ваши ноги на скамейку и принимается усердно тереть сапоги двумя щетками зараз. Через несколько минут сапоги приобретают необыкновенный блеск и лоск, артист приглашает вас встать, смахивает пыль с вашего платья и протягивает руку за вознаграждением, состоящим из мелкой монеты копеек в 6–7. Вы с удовольствием вручаете ее ему и отправляетесь в чистой обуви прогуливаться по улицам Монгомери и Кентукки в полном спокойствии, что, куда бы вам ни пришлось зайти, вы никуда не затащите на своих ногах ни пыли, ни грязи и не будете ни сами стесняться, ни других стеснять своею неопрятною обувью.
* * *
Закончив про людей, скажем словечко и про себя. У нас в Петербурге есть огромная масса побирающихся детей, которых ловят, сажают, но которые снова выскакивают оттуда, куда их посадят, и так идет бесконечная игра, пока эти ребята взрастут и совершат нечто такое, за что правосудная Фемида уберет их и из Петербурга, и из Европы на «страну далече». Отчего бы предприимчивым и мало-мальски добрым людям с небольшими средствами не набрать из этих нищенствующих воришек фалангу чистильщиков? Что нужно для этого? Во-первых, разрешение начальства, в котором, всеконечно, отказа ждать невозможно; потом каждому мальчугану пестрядинную блузку на плечи да ящик с щетками и нумерованною жестянкою в руки, — вот он и снаряжен, а между тем он и питается, да еще и заработок домой приносит. В Париже у театра Одеон был чистильщик старик, который дал за своею дочерью сто тысяч франков приданого. Диккенс то же рассказывает о биржевом чистильщике, который жил барски и женился на девушке хорошего круга (на чем и завязан рассказ). Наш Петербург справедливо считается в числе опрятных и очень любящих опрятность городов. Питерщик самого невысокого слоя знаком с употреблением мыла, помады и ваксы. Почему бы не дать возможности чиститься еще чаще и в то же время не открыть этим бедным людям, ребятам и старикам, новой статьи дохода? Можно с уверенностию сказать, что если бы (уже хотя не по примеру Сан-Франциско, а просто по-парижски) расставить чистильщиков по многолюдным улицам, при входах в сады и скверы и у подъездов клубов, танцевальных заведений и у биржи, то они не стояли бы здесь без дела. Может быть, скажут, что «у нас это не примется», но почему же? Напротив, больше оснований думать что это очень примется. Говорили же, что и железноконная дорога «провалится» и что и омнибусы не примутся, а все что с толком начато, принялось и в самое короткое время сделалось потребностию, без удовлетворения которой теперь, кажется, нельзя уже и обходиться.
ПАРИЖСКАЯ ЖИЗНЬ
Весна и свойственные ей стремления. — Избирательная горячка. — Парижский petit bourgeois. — Нечто о предчувствии политических гроз. — Праздник в Орлеане в честь Орлеанской девы. — Скандал с девою, изображавшею девственницу. — Дитя рулетки.
Весеннее солнце все вызвало к деятельности как в природе, так и в социальной жизни и в политике. Приемные залы еще открыты, балы продолжаются, но большинство столичного населения уже охотнее спешит на открытый воздух. Зимние одежды сняты, и парижане встречают лето на Елисейских полях. Сад Mabil также открыт вместе с прочими танцевальными садами, в которых забавляется полу-свет и четверть-свет Парижа. Здесь собираются обыкновенно толпы как иностранцев, так и французов; первых привлекает сюда любопытство, но, что привлекает вторых, — это действительно непостижимо. Вечно одно, одно и одно и то же: подержанные женщины, изношенные мужчины, канканчики и пунши да пиво… Господи, сколько бы надо удивляться, как есть постоянные аматеры[34] подобных увеселений! Можно бы даже по этому поводу сказать ядовитое словцо насчет французской легкости и всего прочего, если бы… если бы сами мы далеко от этого уехали и не всемерно к тому стремились. Парижанин, впрочем, и вообще невзыскателен и неразборчив на забавы и удовольствия: он идет всюду, где можно что-нибудь посмотреть: большого ли быка, иностранного ли государя, или какую-нибудь выставку редкостей; а главное, где есть женщины, там и француз. Известно же, что у нас в оные времена, когда их брата много рассеяно было в качестве гувернеров по русским селениям, они певали с нашими сенными девушками подблюдные песни, водили с крестьянками в рощах танки, качались на качелях и пивали «петит рюмки русски добро», и все это с чистосердечным весельем, и часто ни слова не понимая из того, с чем к ним относятся.
Счастье и рай земной внутри нас самих, и француз, умеющий всегда и везде творить свое веселье, блестящее этому доказательство.
Окрестности Парижа тоже усеяны гуляющими, но здешние гости ищут надышаться весенним воздухом, насмотреться на молодую зелень, вообще, что называется, вздохнуть и освежиться. В троицын день все пароходы, сновавшие взад и вперед по Сене, были битком набиты пассажирами, на всех омнибусах красовались голубые значки с надписью «Complet»;[35] высшее общество даже вовсе не решалось отправиться в «Bois»,[36] такая сильная там была толкотня и давка.
* * *
На избирательных собраниях тоже было непросторно: около каждого из более или менее красноречивых и талантливых кандидатов толпились тысячи слушателей. Всякий, кто прожил бы последние недели перед выборами в Париже, вообразил бы, что его внезапно перебросило, по крайней мере, хоть на ту сторону канала в либеральную Англию, а спросонья могло бы пригрезиться, что он и в Америке. Великая нация была смела, как немецкий школьник, которому в рекреационный день позволяется даже прыгать на директорскую спину. Возбуждение в самом деле было всеобщее: высшие классы вдруг почувствовали тягостную и неприятную неловкость, рабочие заволновались, правительственные лица задумались. Перед тревожными очами стали подниматься тени из растревоженных гробов; в великолепно освещенных залах раздалось эхо марсельезы; за веселою танцовальною музыкою слышались крики: «Да здравствует республика!», в памяти всех восстал 1789 г., за ним 1793, 1830 и 1848. Крутые годы, тяжкие годы, и годы великие и поучительные для имеющих уши, чтобы ими слушать, а не хлопать, лепеча: «Слушаю-с». Общество тоже хлебнуло кипятка избирательных собраний, оно оживилось и стряхнуло с себя на эту пору безучастие, усвоенное им за последнее время его бездеятельной и опустившейся жизни. Парижане было заходили гоголями и заговорили совсем свободными «enfants de la patrie».[37] Смотреть на это было очень интересно. Не без того, разумеется, чтобы тут не выкидывалось и экивок, и глупостей, и безрассудств, и даже, если хотите, довольно возмутительных вещей. «Из потем света, говорят, не скоро рассмотришь». Всего обиднее и досаднее из всех общественных неловкостей было видеть неумение или радикальнейшую отвычку французов понимать свое значение как народа, как государственной силы, без которой ничто же бысть, еже бысть. Повсеместно опять главнейшие задачи и цели упускались или забывались; громкая фраза пустозвонного крикуна без всякого труда зачеркивала резонного человека и отрывала общественное внимание от насущных вопросов к вопросам малозначительным и подчас даже вовсе ничтожным. Опять воздавались почести некоторым личностям, весьма мало их заслужившим и, может быть, если бы взять их под мелок, едва ли даже принесшим хотя когда-либо какую-либо пользу делу свободы. Все это возмутительно, но всего возмутительнее все-таки было забвение, постигшее некоторых лиц, вовсе не заслуживших забвения французов. Это, конечно, и наша родная черта, жить философиею желудка, который «старого добра не помнит»; но тем не менее, надо сказать матку-правду, — черта это довольно не высокая и во всяком случае не рекомендующая особенно нацию ни со стороны ее общечеловеческих чувств, ни со стороны ее политической дальнозоркости. В духе почтения к прямым и истым героям страны воспитываются новые герои, а в шуме, поднимаемом в честь эфемерных блягеров, множатся только блягеры, в которых и без того нет недостатка во Франции (а к нам это и вовсе не относится, потому что мы — особая статья: чужие земли стоят похвальбою, а наша хайкою крепка).
* * *
Что могло выясниться среди всей этой суеты, среди всего этого крика и шума, это одно, что французы, как их ни дрессируют, все-таки настолько не забыли еще своего прошедшего, что человеку, который там, в этих кружевных Тюльери, сидит и, перебирая из руки в руку возжи, поверяет: крепки ли они и как бы какая не лопнула, до гроба своего не видеть вожделенного покоя. Шапка святых и грешных Людовигов (Лудовиков) должна подчас давить на мозг сильнее, чем шапка Мономаха, давившая череп хитрого Бориса. Потомство! Потомство!.. все надежды, все упования, как и все оправдания нынешнего императора французов, если он может где искать их, то это в потомстве, но, кто бы что ни говорил и как бы улегшиеся со временем страсти ни открыли доступа к правильному обсуждению всей деятельности Наполеона III, его цезаристские идеалы и стремления, конечно, не выдержат и самой бесстрастной критики и никогда не укрепят любви за его ближайшим потомком.
Да, бедный этот юноша; да, бедный этот принц, — любопытен и страшен его гороскоп! Вот тот, кто один из всех, чающих венца, может, вероятно, ничего не преувеличив, сказать: «От юности моея мнози борят мя страсти!»
* * *
Из лиц, принимавших участие в избирательных волнениях, самым типичным и потому самым интересным для постороннего наблюдателя является парижский petit bourgeois, этот мелкий собственник, постоянно трусящий революции и между
