крестьянам. Так, по крайней мере, мы заключаем из подлинных выражений декабрьского журнала (№ 180) войскового присутствия, а как дальнейших действий его по настоящему вопросу видеть еще не из чего, то мы будем следить за ним по будущим печатным актам и в свое время о последствиях сообщим нашим читателям.
Не так давно в “Северной почте” было напечатано, что дворянство одной губернии ходатайствовало в военном министерстве не изменять того способа поставки в казну провианта, который учрежден был правилами 10-го октября 1857 г. и теперь уже формально признан зловредным и отяготительным и решительно отвергнут высочайше утвержденным положением военного совета и совета министров. Впрочем, кто не знает этой, по целой России прозванной дворянским способом системы заподряда помимо подрядчиков? Это вполне отвергнутое изобретение наших провиантских чиновников, как видите, не выдержало даже и пятилетнего опыта. По свидетельству “Военного сборника”, расходы провиантского ведомства простираются ежегодно до 40 миллионов рублей серебром: цифра прелакомая! Но вот что открывается. Несмотря на все усилия правительства (говорит орган военного министерства) привлечь дворян к казенным поставкам, несмотря на некоторые льготы, данные дворянам, из 14000000 четвертей купленного казною в последние пять лет хлеба дворяне продали только 3000000 четвертей! И если взять ценность поставленного ими хлеба, то окажется, что он обошелся дороже того, который ставили подрядчики.
Комиссия, обсуждавшая способы провиантских заготовлений, приняла следующие основания на будущее время:
1) Допускать к торгам на поставку в казну хлеба все без исключения лица, имеющие по закону право вступать в обязательства с казною. Дворяне тоже приглашаются к этой операции, но без особых льгот, разве лишь с допущением в залог их земель по свидетельствам губернских предводителей.
2) Торги производить изустно, с допущением присылки запечатанных объявлений.
3) Торги производить на главных пунктах заготовления хлеба.
4) Доставка продуктов должна совершаться в самые магазины прямо.
5) Допускать раздробление больших операций в возможно меньших пропорциях для сухопутных доставок и не менее 10000 четвертей для сплава.
Итак, на указанное выше ходатайство дворянства одной губернии отвечали решительным отказом с присовокуплением, что о возобновлении отвергнутой системы не может быть и речи. Впрочем, прибавлено, что военное министерство не только приглашает дворян принимать по-прежнему участие в поставке провианта, но даже весьма желает того, хотя, с другой стороны, оно не может отступить от основного правила, чтобы цены на продукты установились посредством общей и сколь возможно широкой конкуренции.
К слову о провианте заметим идиллическую выходку “Одесского вестника”. Почтенная и очень нами уважаемая газета удивляется, отчего это в Одессе, при упадке цены на пшеницу с 10 рублей на 6 рублей серебром за четверть и при удешевлении топлива с 7 руб. до 1 руб. 50 коп. за воз камыша, печеный хлеб остается все-таки в прежней высокой цене! Не дальше как на днях нам случилось слышать разговор какого-то господина с гостинодворским франтиком из хозяев:
— Ведь эти трубки глиняные: и вся-то цена им 3 копейки! — говорит покупатель.
— Ah, dieu des dieux, mon bon monsieur,[84] таких цен нет в Гостином дворе!
— Ну, вот вам по пятачку за штуку, дайте мне десяток?
— Как можно-с: нынче все вздорожало… притом же, изволите видеть, пожары-с…
— Да ведь пожар был на Щукином, да на Апраксином, да на Толкучем?
— Все одно-с, и в Гостином коммерция страдает, цены на все поднялись. Меньше пятиалтынного не могу взять за штуку: ведь стамбулки-с!
А наши почтенные немцы-булочники и русские пекаря? Да разве это не то же притеснение бедного класса? На гостинодворцев жалуются все швеи и другие труженики, не выходящие у них из долгов; на пекарей и булочников жалуются все за легковесные булки и хлебы, за которые берут, однако ж, очень дорого. У немца булки — с детский кулачок, а цену берут красную! У пекаря как будто и недорог низший сорт, но тесто с песком. Поревизуйте-ка Полки, Выборгскую, да Пески, испытайте на себе ярмо наших торгашей, тогда и сами убедитесь, что они и были, и есть, и всегда, кажется, будут самым отсталым сословием.
РАЗНЫЕ СЛУЧАИ ИЗ ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ РОССИИ
Мы очень рады, что собственные наши наблюдения и оглашаемые в разных газетах официальные сведения о внутренней жизни нашего народа свидетельствуют в пользу той мысли, которая недавно высказана одним помещиком в № 181-м “Северной пчелы”, именно, что взаимное раздражение одного сословия против другого начинает, наконец, мало-помалу стихать; что обе стороны начинают, наконец, чувствовать уже утомление от неподатливости своей на умиротворительные меры и что старинная облагодетельная русская метода не вздорить пред расставаньем берет-таки, наконец, верх над разными дрязгами. Маленькое головокружение, объявшее в иных местностях обрадованное освобождением крестьянство; обманутые надежды немногих чтителей старины, полагавших, что идеи об освобождении — один лишь вздор и пустые выдумки, бессильные для того, чтоб сокрушить живучее крепостное право, которое, по их убеждению, одно только и красит Россию и ставит ее в ореоле славы; желчное озлобление жрецов питейного откупа, потерявших последний луч надежды споить народ и вытянуть последнюю его трудовую копейку; предсмертный страх дельцов и кривителей весов Фемиды, чутьем чующих, что проходит пора их прежних подвигов и что наступает пора иная, — все ведь это факты, возражать против которых решительно нет никакой возможности! Положим, что и убеждения рыцарей откупа были тверды, как гранит, и вера в живучесть крепостного права была тверда, как гранит, и кора загрубелости русского мужика была, аки гранит, шаршава и крепка, — но что ж в глазах читателя нашего значит гранит, особенно теперь, после пятого нумера официального и ученого “Горного журнала”? Всякая, по-видимому, наипрочнейшим образом скованная, обуховская пушка разлетается вдребезги от какой-нибудь лишней щепотки простого праха Бартольда Шварца! Самые громадные скалы гранита берегов Финляндии от простого дуновения ветра превращаются в мельчайший песок! Полюбуйтесь на великолепнейший монолит — и вот у вас пред глазами новое доказательство, что все тлен и прах, все свой конец имеет! Стоит Александровская колонна чудным колоссом на Дворцовой площади, гордо подняв свою макушку прямо в небо. По этой же площади едем мы с вами, читатель, на жалком трясучке-извозчике — и что же? Дребезжанье нашей хилой линейки может грозить громадному гиганту бедой и страшным кризисом… Но прежде чем мы передадим вам почти слово в слово, буква в букву, результат ученых изысканий нашего почтенного академика инженер-генерала Г. П. Гельмерсена, обратимся к гранитным верованиям других специалистов — деятелей на иных житейских поприщах.
Журнал “Творения святых отцов” разразился недавно страшною, полною желчи и оцта иеремиадою против “Свода законов” и начал метать перуны на вмешательство государственной власти в сферу гражданских действий церковников, порываясь доказать, что “Свод законов” ухищренно ставит наши лица духовного сословия в намеренно унизительное положение пред людьми общегражданского быта.
Гранитные убеждения названного журнала так пришлись по вкусу одного препочтенного московского периодического издания, что оно, быв доселе чуждо всякого сословного антагонизма, сочло справедливым несправедливые крики наших клерикалов перепечатать на своих страницах и видеть в этих желчных излияниях как будто бы и в самом деле верное доказательство мысли, что гражданская власть не должна контролировать общественную деятельность духовенства.
Другой деятель на том же поприще, в другом, но той же категории журнале, скорбит душою о том, что на свете есть злые языки, которые насмешливо отзываются о знаменитой тени Ивана Яковлевича Корейши, этого теперь уже навеки опочившего юродивого, то есть полоумного, полусумасшедшего фанатика. Почтенный автор, публично сознающийся, что он над болезненною супругою своею читал, по требнику Петра Могилы, “заключительные молитвы”, так как врачи болезнь жены называли “истерикою”, и собственноручно свидетельствующий, что эти заклинательные молитвы прекращены им, как кажется, по приказу Ивана Яковлевича, отзывается об этом бедном полуидиоте не иначе, как “отец мой и благодетель”. “Отеческому вниманию благодетеля своего Ивана Яковлевича” изумился почтенный супруг болезненной жены, особенно тогда, когда Иван Яковлевич из-под простыни дал больной допить из стаканчика простое вино, и (о, чудное дело! восклицает сам автор в умилении от чудотворных деяний помешанного и полоумного Корейши) не прошло и шести минут, как больная, которую столько лет тиранили московские доктора латинской кухней, почувствовала уже значительное облегчение! Почтенный автор, прославляющий чудотворность покойного Корейши, напирает на его дар предсказаний о пожарах и о смерти, об избавлении им разных лиц от болезней, без пособия грешной медицинской науки, и эта гранитная вера в полоумных юродивых так твердо засела в головы людей, подобных указываемому нами прославителю Корейши, что доходит почти до грустно-забавного увлечения. И этим-то людям “Православное обозрение” хочет вверить безотчетное, без вмешательства гражданской власти, образование русского подрастающего поколения![85] Дай Бог, чтоб эти гранитные его надежды разлетелись в пух и прах пред честным и прямым путем, который в деле народного образования предпринимает наше теперешнее министерство народного просвещения!
Можно было бы тут же, благо по пути, сказать слова два о другом полоумном бродяге, которого один священник называет “чтецом Иоанном”, которого попросту звали пономарем Иваном Петровичем. Этого человека за беспаспортность посадили сначала в смирительный дом, а потом чрез несколько лет причислили к сумасшедшим и звали уже Ильею-немым, так как пономарь Иван, бросив жену и детей без куска хлеба, решительно отказался от человеческой речи. Но он обрек себя вечному молчанию не из видов набивать карманы и брать пошлину с людей доверчивости; он наложил на себя обет молчания из очень почтенного чувства, — из чувства, доходившего до фанатизма: ему омерзительно было видеть людскую неправду и повсюдное торжество силы над чужим горем и несчастием, а бороться с неправдой и насилием он не мог и не умел. Такую почтенную личность не подобает ставить на одну доску с такими шарлатанами, каковы все эти разные Иваны Яковлевичи.
Гораздо легче перейти к другой материи и прямо начать хоть с г. М. Н. Лонгинова, стяжавшего себе знаменитость как замечательный библиограф и большой знаток в биографии разных московских знаменитостей. Не так давно г. Лонгинов приписывал себе одно великое дело, инициативу вновь дарованного первопрестольной нашей столице общественного городского устройства: но, увы и ах! неблагодарные соотечественники, и в Москве, и в Петербурге, как дважды два, доказали нашему публицисту всю неосновательность его на этом скользком поприще притязаний. Не удовольствовавшись одним неуспехом, г. Лонгинов поместил в “Современной летописи Русского вестника” небольшую статейку, по которой выходило — если ей поверить на слово, — что г. Лонгинов сделался неповинною жертвою крестьянского дела, понеся огромный ущерб в имуществе, именно по поводу освобождения крестьян и по испорченности нравов сызранских крестьян, бывших дотоле крепостными его барщинниками.
Основательным разбором разных явлений в сельской жизни, по введению в действие положений 19-го февраля 1861 года, особенно
