своим побегом поступил “против закона”, чем вся комедия и кончена.
И это современная комедия, в современной нам глуши нашей родины!
Ни прекрасная игра Павла Васильева, ни усилия г-жи Линской хоть что-нибудь создать из своей роли не могли поддержать эту слабейшую из слабых и бесталаннейшую из бесталанных пьес: она пала даже без треска. По заведенному обычаю, несколько снисходительных голосов крикнули было по окончании третьего действия “автора!”, но прежде чем вышел к рампе актер, желавший объявить, что автора нет в театре, — дружное шиканье и крики “не надо” произнесли этой пьесе вполне заслуженный ею общественный приговор.
Мы как нельзя более согласны с этим приговором, но театральная дирекция с ним не согласилась, и эту вздорную пьесу уже начали повторять, и повторяют по два раза в неделю, так что в театр хоть и не ходи. Публика не приняла пьесы; но “театральный домовой” взлюбил ее и плетет в косы нигилистическую гриву ее автора.
Не будем много говорить, что это вовсе не комедия, ибо в ней нет ни одного условия, требуемого комедиею. Это — водевиль, и, к сожалению, даже плохой водевиль; но все-таки, назови автор свою пьесу водевилем и представь ее как сцены странной случайности и не дай ей такого названия, а назови ее как-нибудь вроде “Женитьба Вислякова” — она бы и туда и сюда. “Свадьба Кречинского” и “Женитьба Бальзаминова”, вещи не чета этой, вышли под этими простыми названиями, а эта историйка странной женитьбы в лицах пущена с претензией характеризовать местность и эпоху. Смелость большая. Но в пьесе г. Вильде, кроме совершенного бессилия автора, мы с грустью видим еще упрямую живучесть дерзости, при которой в наше время люди пускаются авторствовать, не умея отличить добро от зла и забывая изречение, гласящее: “Прежде чем станешь писать, научись же порядочно мыслить”. Сообразил ли г. актер Вильде, что его реалист Лабадин не что иное, как деловой бездельник, бессердечная дрянь, для которой все средства позволительны, лишь бы они вели ее к цели, к прибытку? Сообразил ли он, что при таком артисте и сентиментальная Софья, и ее мать, и пьяница Висляков, и моветон Застежкин становятся краше и милее, чем их хотел представить автор? Приравнивая их к Лабадину, в них все-таки находишь хоть что-нибудь человеческое, тогда как в этом предприимчивом болване человеческого только внешний образ, который он позорит своим подлым поведением. Произвести крупнейший скандал; поставить в ужасное по своему значению положение девушку, хотя и сентиментальную, и смешную, но во всяком случае вызывающую сожаления о ее несчастном воспитании, а не злодейского надругательства над ее положением и ее надеждами, — это ему ничего; ему лишь бы лес пришел в руки. И это единственное лицо, которое автор желал представить не дураком, не плутом и не ничтожеством! Жалкий автор! жалкий человек, и всего более жалкий актер! Чему же он может сочувствовать; что он может играть с любовью и с сердцем, если в его сердце местятся вон какие образы и сочувствует он вон каким людям!.. И это в театральном мире не новость!
До этакой практичности в стремлении осуществлять свои предприятия герои г. Слепцова и его друга по направлению г. Холодова еще никогда не доходили, и мы должны сознаться, что нигилизм, омерзевший всем здравомыслящим людям в беллетристической литературе, явным образом стремится омерзеть им, ударившись на русскую сцену, которая, на горе общественное, терпит все, кроме истинных дарований и выступающих сколько-нибудь из ряда вон талантов. Еще прошлой зимою на нашей сцене появилось несколько мелких вещиц, водевильчиков и сцен подобного же направления, и их заметили и похвалили газетные фельетонисты.
Недаром же любимец нашей публики Павел Васильев не мог дать в прошлом году своего бенефисного спектакля в том составе, который был им сначала скомпонован и потом изменен, выпуском вон пьески, где на сцену является нигилист не в столь привлекательном виде, как у г. Вильде. Теперь это становится понятнее.
Дальнейший репертуар нынешнего месяца еще ничтожнее. Просветя зрителей представлением им умного и дельного человека в лице Лабадина, кончившего так благородно свое предприятие, дирекция перешла к “Орфею в аду”, этой обличительной оперетке, злее всего преследующей владельцев невских рысаков и колеблющей реноме поэтических богов Олимпа, давно и без того называемых в России зауряд “болванами”. Пьеса эта, несмотря на всю свою нелепость, безобразно извращающую мифы, и особенно характер Эвридики и Орфея, очень смешна: Яблочкин и Озеров (Юпитер и Плутон) здесь заставляют хохотать до боли в подреберье; Прокофьева канканирует; публика заставляет ее повторять канкан; заставляет аркадского принца повторять куплеты; и все очень довольны. По впечатлению — эта ничтожная пьеска напоминает “Десять невест и ни одного жениха”, и в них обеих даже участвуют почти все одни и те же самые актеры. Оба эти пустых, но очень смешных фарса сделались у нас любимыми из веселых вещей, и, вероятно, повторение их в нынешнем сезоне будет бесконечное. Смех, ими возбуждаемый, разумеется, смех не гоголевский, а польдекоковский — смех не сатиры, а фарса, несмотря на то что “Орфей в аду” имеет претензию на обличительную сатиру и тоже очень нежно лащет нигилистов. Но вообще из новых, прошлогодних вещей это самая популярная: куплеты аркадского принца поют на улицах и на них же ссылаются газетные фельетонисты, обыкновенно ссылавшиеся прежде на Гоголя.
Из новых пьес афишами в непродолжительном времени обещано в первый раз: “Захолустье” С. Н. Вечеслова. Увидим, что это такое.
Лучший сюрприз обществу при открытии сезона сделал дирижер Александринского оркестра г. Кажинский. Вместо ничтожных полек да романсов с мажорным восхождением в первом куплете и минорным падением во втором, он составил для антрактов целый букет премилых вещей. В первом антракте оркестр исполнил увертюру из оперы “Раймонд”, 2) “Das Heimweh”[94] и 3) в первый раз секстет из оперы “Czar und Zimmerman”.[95] Хоть бы уж оркестр мало-мальски послужил развитию вкуса, если сцена твердо и неуклонно решилась служить безвкусию. Будет ли это, однако, так в этом роде и продолжаться, или это только было для первого раза? — это знает Кажинский.
Заключительною новостью из сценического мира можем поставить распространившийся слух, что “один известный литератор” написал драму или комедию из мира литературного. В пьесе этой литератор старого покроя, идеалист, сходится с литератором нигилистом. Что-то пахнет Фаустом и Мефистофелем…
РУССКИЙ ДРАМАТИЧЕСКИЙ ТЕАТР В ПЕТЕРБУРГЕ
Наша сценическая литература не дремлет, и если ее в чем можно упрекнуть, так в том, что она заставляет других дремать.
Одна из ряда новых пьес “В глуши”. Ее содержание и исполнение. — Вероятность огромной письменности по сценической части и некоторые сомнения насчет направления, какое примет эта письменность. — Где ищет драматического элемента г. Боборыкин? — По словцу на ушко г. Сазонову и г-же Линской. — Самые последние театральные новости и надежды.
Бесталанною комедиею г. Вильде “В глуши”, о которой мы уже говорили, открылся, вероятно, целый цикл плохих пьес, заготовленных для русского театра. Не успели люди, любящие театр, вдоволь навздыхатъся и наохаться по поводу подаренной им пьесы г. Вильде, как могут уже утешаться многими другими произведениями новых сценических писателей, между которыми поистине должно считать пьесою особенно замечательною пьесу г. Вечеслова. Эта четырехактная пьеса называется “Захолустье”, а содержание ее вот в чем: в каком-то уездном городе живет довольно крупное чиновное лицо Сергей Маркыч Клещов (г. Зубров); у него есть экономка (Громова), а у экономки взрослая дочь (Лелева). Дочь эта резвушка и большой неслух; мать у нее нипочем, а Сергей Маркыч, будучи ее крестным, а может быть, и родным отцом, очень ее балует. Матери, разумеется, хочется выдать свою дочь замуж, и дочь на это согласна, а сваха, мещанка Языкова (Линская), сейчас находит и жениха, писца Огурцова (Сазонов). Огурцов нравится невесте, нравится матери, нравится благодетелю, и благодетель посылает за ним сваху: “Поди, приведи и доставь”.
— Пойду, приведу и доставлю! — отвечает ему, несколько бравируя, сваха, заставляя этими словами скучающего зрителя хоть один раз рассмеяться.
Первый акт кончен, и, надо признаться, кончен с таким определенным влиянием на зрителя, что остальных трех хоть и не давать — никто в претензии не останется; но все возымевшее начало имеет и свой конец: снова взвивается занавес, предъявляя публике актеров гг. Горбунова и Сазонова, из которых Сазонов играет Мишу Огурцова, а Горбунов — его товарища, канцеляриста Волосова. Долго о чем-то здесь говорят эти господа — и о любви, и о панталонах, и все это ужасно незанимательно. Приходит Наталья Андреевна Бакланова (г-жа Воронова), а с нею дочка ее Соня (Струйская 2-я), названная в афише невестою Огурцова. Тут и мать Огурцова выходит, и все они перед вами сидят да говорят, а вы сидите да слушаете их, и скучно вам до нестерпимости; но на выручку приходит сваха. Мать Огурцова сейчас уходит с нею в другую комнату, а Бакланова, рассердясь на то, что ее оставили, говорит дочери “а ля мезон”,[96] и уходят, а за ними уходит и канцелярист Волосов. Тут сваха и старуха Огурцова являются и объявляют Мише его счастье: он избранник, на котором остановлено внимание Клещова и его воспитанницы, и он теперь же должен идти к ним. Огурцов по этому случаю скачет козлом… Этим балетом кончается второй акт.
В третьем акте происходит представление Миши Огурцова его новой невесте и Клещову. Жених с невестою поцеловались, все выпили по бокалу воды, и третий акт кончен. В промежутках шли разговоры да старейшие анекдоты цитировались, и все это прескучно и пребессвязно.
В последнем акте Огурцов приходит домой пьяным: он зашел по дороге в трактир с секретарем, напился, и теперь ему черт не брат. Под руку ему подвертывается товарищ его, Волосов, пришедший его поздравить с неожиданным счастьем; он на него кричит; а тут являются мать и дочь Баклановы — он и их распекает, в чем, впрочем, еще более отличается его мать. Добрую четверть часа со сцены только и слышите перебиваемое в два женские голоса: “я вас презираю”, “а я вас презираю”, и наконец мать Огурцова выговаривает Баклановой такое слово: “а ваша дочь целый век в девках просидит”. Бакланова вспыхивает, обращается к стоящему здесь же уродцу-канцеляристу Волосову, называет его как-то по имени и предлагает жениться на ее дочери, отставной невесте счастливчика Огурцова. Волосов, разумеется, согласен и просит у предлагаемой ему невесты позволение влюбиться в нее. Девушка одно мгновение затрудняется тем, что она была влюблена в брюнета, а теперь должна влюбиться в блондина (Волосов в белокуром парике), но тем не менее она согласна выйти за Волосова, и
