Люба.
Стахеев уходит спать и засыпает для зрителя навеки: во время его сна ему, как Гамлету-отцу, вливают в ухо яд, от которого стынет кровь в жилах, и должность ветреной Гертруды на этот раз исполняет кроткая Люба.
Она не только не успевает износить башмаков на пути добродетели до широких дверей порока, но ей двух часов довольно за глаза, чтобы заставить небо покраснеть за свое благоразумие и за свою скромность.
Не успел добродетельный старец заснуть, как дочь, столь нежно его любившая, лелеявшая и кормившая его грибами собственного сбора, кидает его без всякого сострадания и бежит с “душенькой-штатским”. Все это совершается до истечения двух часов, разделявших в доме Стахеевых время от завтрака до обеда. Быстрота событий невероятная! В эти два часа не только Новосельский, присев с Любою на тростниковый диванчик, успел все перевернуть вверх дном в голове этой, как она называется в пьесе, “русской женщины” и склонить ее на “гражданский брак”; но в эти же два часа совершилось еще другое, более замечательное событие, предупредительно предсказывающее вам, чем вся эта история разыграется в пятом акте.
Новосельский начинает свой дебют с Любою с того, что говорит: “Я вот сейчас испытаю твою любовь: увижу, как ты меня любишь!”
Та радехонька.
— Испытывайте, — отвечает она, шутя, — испытывайте. Вот страсти какие! Я думала уж Бог знает что.
Однако это именно и выходит Бог знает что. Новосельский болтает что-то вскользь о своей любви и склоняет Любу бежать, долго не собираясь — тотчас же.
Девушка в недоумении: зачем же бежать, когда она знает, что отец ее согласен на брак ее с Новосельским и бежать ровно не от кого?
— А! — говорит Новосельский. — Он согласен; но ведь он какой брак разумеет? Церковный, мол; а я такого брака не могу принять; это противно моим убеждениям: я принимаю брак только гражданский.
Взволнованная девушка возражает довольно слабо и бесхарактерно, но все-таки возражает, и наконец говорит: “Да женись на мне, Валерий! Отчего же тебе на мне не жениться?”
А очень просто “отчего?”: оттого, что “это не в моих убеждениях”.
— Да я и тебя не хочу связывать, — говорит Новосельский, — теперь мы любим друг друга, и это прекрасно; но ты можешь встретить другого человека, достойнее меня, которого больше меня полюбишь, так я тогда по крайней мере не лягу тебе бревном поперек дороги; я отойду в сторону.
Девушка оскорблена и испугана одним этим предположением “полюбить другого человека”, и это выходит весьма художественная сценка.
— Как ты это говоришь!.. зачем я полюблю другого?
Но Новосельский резонирует-резонирует, угрожает уехать один и, прощаясь, отходит. Люба возвращает его, плачет об отце и вдруг решается — объявляет, что она согласна бежать с Новосельским и “быть его любовницей”.
С этим Люба удаляется, собирается к побегу, а Новосельский присел отдохнуть.
Входит студент Новоникольский, в той же полотняной увриерской блузе и огромных сапожищах; становится, страшно растопырив ноги, и оттого невольно напоминает своей фигурою двухвостую белую редиску с запачканными в земле хвостиками.
Начинается сцена, где резонерствовать достается Новоникольскому, но только уже в противную сторону, то есть против гражданских браков. Оказывается, что Новоникольский тоже любил Стахееву и, разумеется, гораздо серьезнее, чем его соперник, который принужден выслушать от него, что у нас гражданского брака нет; что в силу этого женщина, живущая с человеком неповенчанная, подвергается многим тяжелым стеснениям; что общество клеймит ее союз оскорбительным словом; что незаконные дети, являющиеся последствием этого союза, тоже терпят обиды с самого раннего детства; что, по всему этому, человек, имеющий возможность освятить свой союз с любимой женщиной признанием этого союза обществом и церковью, обязан сделать это для ее спокойствия, или иначе он ее не любит и он нечестный человек. Прямое объяснение это доходит до того, что Новосельский вскипает гневом и произносит слово “дуэль”.
— Дуэль? Нет, что дуэль, — отвечает ему равнодушно Новоникольский, — я этих ваших дуэлей не понимаю; я вам мешать не стану; а вот, — добавляет он, одушевляясь гневом и засучивая рукава блузы, — а вот, если она будет несчастлива, то я вот этими руками задушу вас. Руки у меня здоровые…
Проговорив это, Новоникольский быстро оборачивается и уходит; а на сцену является Люба со своею горничною. Люба покрыта косыночкою; у горничной в руке узел: Люба прощается с девушкой, поручая ей беречь покидаемого отца; Новосельский кричит: “Скорее, Люба! скорее!” Они убегают, и занавес падает.
Второе действие пьесы переносит нас в Петербург. На сцене молодой лакей Алешка (г. Горбунов) сидит, важно развалясь на диване, и курит господскую сигару.
Входит старый лакей Демьян (Васильев 2-й), и между двумя лакеями начинается весьма игривая сцена.
Лакей Алешка — нигилист: он не признает никаких преданий; скромность считает невежеством и ждет счастливой поры, когда лакеи будут сидеть за столом, а господа, перекинув через локоть салфетку, будут им прислуживать.
— Да уж, это и было, — говорит Алешка.
— Где ж это было?
— Во Франции было.
— А что такое Франция?
Демьян приведен этакими речами в крайнее смущение и, растерявшись, говорит:
— А я вот, как барин выйдет, все-таки скажу, что ты барские сигары сосешь; вот мелочь на столе лежала — вот и мелочи нет, и это скажу.
— Ну, так что ж? — отвечает нигилист. — Вы про это скажете, а я скажу, как вы Любовь Павловну называете.
Демьян же называет Любовь Павловну метреской и сокрушается, что она не прописана, что все полтинничками пока отделывалась, а нынче “старший дворник сказал”…
Отворяется дверь, и входит Новосельский в давно знакомом Петербургу малиновом халатике господина Нильского, и рядом с ним его гражданская жена, Люба.
Лани вспугнутой быстрей вскакивает нигилист Алешка, прячет сигару и объявляет, что он здесь пыль стирал. Алешка уходит, но Демьян остается, с тем, вероятно, чтобы передать то неотразимое, что “старший дворник сказал”; но это у него не сходит с языка, и он в два приема лепечет все о том, что Алешка барские сигары сосет…
Новосельский прогоняет старика вон и говорит, что он глуп, как осиновый пень; а Люба объявляет, что он, напротив, ей очень нравится.
Молодые люди остаются tête-à-tête[98] на козетке, и грациозная Люба, лаская Новосельского, напоминает ему, что пора бы им перестать все целоваться, а надо бы ей уж трудиться.
— Где же этот труд, который ты обещал мне?
Новосельский затрудняется ответом, предлагает ей выписать еще более журналов, поступить в члены филантропического общества и помогать бедным.
— А где же денег взять? — говорит Люба.
— А денег я тебе дам.
— Опять ты же дашь, а не я заработаю!
Любу трогают уже и другие вопросы: она, желая утешить отца, написала ему, что Новосельский обвенчался с нею. Люба просит у своего друга извинения в этой лжи и читает ему письмо Новоникольского. Новоникольский извещает Любу, что отец ее нездоров от легкой простуды и доверил ему отвечать за себя. В письме нет ни гнева, ни упрека; но только Новоникольский от себя выражает в конце некоторое удивление, как они могли обвенчаться, когда у Любы нет с собою никаких ее бумаг.
Люба и понятия не имеет, на что в жизни какие-нибудь бумаги. Это тешит Новосельского, и он хохочет, а в комнату является старик Демьян и докладывает, что приехал дядя Валерьяна, Владимир Новосельский.
— А! “Американский дядюшка!” — восклицает молодой человек и, выпроваживая Любу, встречает дядю (г. Зуброва).
Дядя этот резонер. Он, говорит, приехав в Россию, чувствует себя в сумасшедшем доме и исчисляет все или, по крайней мере, весьма многие сумасшествия наших молодых и немолодых людей; указывает безумия, давно уже указанные разновременно журналами и газетами, смеется сам и смешит племянника. Племянник так развеселился, что тут же объявляет дяде, что он женат.
— На ком?.. Сколько душ… то бишь, сколько десятин у твоей жены? — спрашивает дядя.
— Нисколько, никаких десятин я не взял за нею, — отвечает Новосельский, — я женат “гражданским браком”, — и рассказывает, что у него за брак.
— Ах ты шут этакой! — восклицает дядя. — Что же ты так и не скажешь, что ты взял себе содержанку!
Новосельский представляет плохие доводы против сравнения его “гражданской жены” с “содержанкою” и дает своему дяде еще более средств потешаться. Американец хочет доказать своему племяннику разницу между женою и любовницею следующим весьма странным способом: он призывает перед себя племянникова лакея, старика Демьяна, и расспрашивает у него, от кого у него дети: от жены или от любовницы?
Тот говорит: “От жены”.
— А почему же не от любовницы?
Старик докладывает, что какая же жизнь с любовницей! что любовница обманет, обворует, уйдет и т. п.
Дядя дает старику за это поучение пять рублей от себя да десять за племянника и отпускает его в лакейскую.
Племянника это обижает, но дядя внушает ему, что обижаться здесь нечем, что из слов Демьяна он должен видеть, как смотрит на это дело народ, и понимать, что не следует идти против мнений всего общества, что хотя в обществе, несомненно, и есть неуловимый тайный разврат, но что общество имеет основания предпочитать тайный разврат открытому.
Является баронесса Дах-Реден, “эмансипированная женщина” — сказано в афише, и, по нашему мнению, остроумно сказано. Она одета по моде, в наколке, с длинным хвостом; шляется по мужским квартирам; болтает о “свободе чувств” и беспрестанно повторяет слово “рутина”. Поначалу она будто одной и той же школы с Новосельским; однако при столкновении их оказывается между ними большая разница. Свободу чувств они исповедуют оба, но о труде различных мнений. Болтушка Новосельский все-таки твердит, что женщине надо трудиться, а Дах-Реден говорит, что и это рутина, что нужна одна “свобода чувств”.
Дядя так и заливается, видя, как “своя своих не познаша”, и, садясь в стороне у камина, объявляет, что он пускается в литературу: пишет комедию “Гражданский брак” и рассказывает содержание этой комедии. Рассказываются только два действия, в которых упоминается давно исчезнувшая петербургская коммуна; второе действие уже касается сцен возмутительнейшего холодного разврата, а остальных дядя и не рассказывает, потому что их к представлению не допустят.
Молодому Новосельскому подают привезенный курьером пакет; после чего он извиняется, что должен уехать. Дах-Реден вызывается довезти его в своей карете, но старший Новосельский ее удерживает на минуту и, оставаясь с ней вдвоем, предлагает ей вступить с ним в заговор, чтобы совокупными силами разорвать связь, губящую его племянника. Дах-Реден об этом сначала не хочет и слышать, но, когда дядя героя говорит ей, что он купил ее векселек и что он может представить его ко взысканию или закурить им сигару, та соглашается, и лига против
