Увлекаясь не имеющим ничего увлекательного характером своей миндальной героини, он расплывается по поводу ее способности простить, изобличая этим просто ужасающую ненаблюдательность. Поневоле загорается желание спросить: на каких же это волнах качала и баюкала автора жизнь, что он не заприметил явления, которое наблюдать можно ежеминутно, то есть не заприметил, что самою большею способностью все прощать отличаются мужчины и женщины, не уважающие самих себя и потому не позволяющие нисколько на них надеяться, ни в делах совести, ни в делах чести.
Один из наблюдательнейших иностранных писателей самый высший преизбыток этой способности не вступаться за себя открыл в нравах женщин, торгующих своими прелестями, и не надо иметь большой наблюдательности, чтобы признать неотразимую верность этого злого замечания. “Погибшие создания”, в великом большинстве случаев, всё прощают и виновникам своего ужасного положения, и людям, оскорбляющим их уже в этом положении. Автору точно не известно, что снисхождение к злу очень тесно граничит с равнодушием к добру, и неспособность презирать и ненавидеть чаще всего живет вместе с неспособностью уважать и любить. Не нужно вовсе обладать никакою особою наблюдательностью, чтобы видеть тысячи примеров, красноречиво подтверждающих это положение. Доброта прекрасна при уме, при характере, при стойкости убеждений, а без них она “дар случайный”, и дар, способный удивлять своими случайностями.
Не видим мы, ровно ничего не видим отрадного в этой вялой снисходительности. Женщин, имеющих такой характер, как Люба Стахеева, даже часто нет никакой возможности спасать, ибо “тому нет спасения, кто в себе самом, в слабости своей натуры носит своего врага”: и они всегда будут во власти случая, и случай всегда будет управлять ими, ибо их характер — бесхарактерность.
В весьма старой комедии “Стряпчий под столом” распевается куплет:
Людям роли раздает,
и очень многие несоменно верят, что людям их роли действительно раздает случай.
В противность этому, заключительное поучение одной басни говорит:
Тот не укрáдет, не обманет,
В какой бы нужде ни был он;
А вору дай хоть миллион,
Он воровать не перестанет.
И опять очень многие верят в это изречение, и верят столько же искренно, сколь другие искренно верят, что люди кругом во власти случая.
Трудно и почти невозможно утвердительно сказать, действительно ли случай всесилен, но что “закон”, положенный себе человеком, может быть всегда, во всех случаях, достаточно силен, чтобы за мужчину или женщину, воспитавших в себе такой “закон”, можно было ручаться, это несомненно. Из этого-то закона создается и savoir faire,[100] и достоинство характеров, без которых всякий человек, без различия пола, есть ничтожество, способное оскотиниваться до нигилизма или становиться помыкушкою случая, тряпкою и ветошкою. Любовь таким людям небольшая помога, да и не очень серьезный вопрос в жизни. У них всегда для всего есть извинение, отовсюду есть возврат. В самом деле, чувствуешь, что автор поступил даже великодушно, убив свою героиню на сцене чахоткою. Оставь он ее жить, так вы, может быть, даже поусомнились бы, был ли бы обеспечен ее супруг от бычьих украшений на лбу. Не пропейся Новосельский до такого безобразия, а явись он пред нею
С слезами горьких раскаяний
И знаком скорби на челе,
а она будь жива и здорова — вы не можете поручиться, куда бы ее завело сожаление. Такие примеры бывали. И таких-то хлопчатобумажных тварей, таких-то каракатиц нам выводят ныне на позорище и говорят: вот, вот русская женщина: она умеет быть обманута и умеет плакать!
После Любы и ее адоратёра, в числе выведенных пьесою лиц, есть еще дядя-американец, г-жа Шварц, девушка Наташа, да девушка Маша, да еще два лакея. Об обеих девушках и о г-же Шварц говорить не стоит: это лица слишком маленькие; а дядя-американец — это Бог знает что такое! Это лицо, из которого должно было что-то выйти, и вышло нечто непостижимое, неопределенное, само себе неверное и ни к чему не годное. Такой тип не только не существует, но и существовать не может. Точно сказочный Летучий Голландец, прилетел он на своем vaisseau-fantôme,[101] почитал избранные места из русских газет и журналов против современных ошибок и ни с чем несообразных безумств ультрарадикальных несмыслей, проврался раз десять сам и давай в заключение насильно целоваться. “Кровь, говорит, почуял”… И это еще вскоре после приезда из Америки, где женщина уважается Бог знает как; а если бы он подольше с нами пожил, да привык бы к тому, что с нашими бабеночками можно себе и волю дать, — тогда, я вас спрашиваю, что бы из этого человека вышло?
Очень, очень радуемся, что он опять сел на свой vaisseau-fantôme. Bon voyage, cher oncle![102]
Баронесса Дах-Реден написана вернее. Такие женщины начинают встречаться все чаще и чаще. Это ублюдки нигилизма. Они исповедуют только одну половину нигилистического катехизиса. Те на своем знамени пишут “труд и наслаждение” и лицемерят; эти же менее лицемерны и прямо сознаются, что ищут одного наслаждения, “свободы чувств”, как говорит Дах-Реден. Как позднейший продукт нашей цивилизации, они уже на фразерствующий о равенстве и труде нигилизм смотрят как на “рутину”. Будучи по характерам искреннее и по привычкам изнеженнее, они не хотят и пробовать нести иго юродства и ради одного шику жить часом с квасом, а порою и с водою, и дают свободу чувствам, подчиняя их, однако, страху вексельного права. Что из этих женщин выйдет — отгадать нетрудно. Конечно, смело можно ручаться, что они содержанками не будут — это и не по их характерам, да и “это рутина”; но они будут камелиями, если только они и сегодня уже не камелии, что, однако, можно допустить, слыша частые жалобы нашей jeunesse dorée[103] на то, что с некоторых пор совсем вывелись прежние камелии, остроумные, ловкие, изумлявшие своим тактом и знанием человеческого сердца, и вместо их явилось эмансипированное черт знает что, рассчитывающее только на свою рожицу да на белое тело или иногда на сомнительный титул. Нет ничего удивительного, что эти жалобы могут быть в ближайшем отношении с появлением баронессы Дах-Реден и ее добрых приятельниц.
Самое крупное лицо пьесы и, очевидно, самое задушевное создание автора есть студент, а впоследствии доктор Новоникольский.
Это приемлющий браки Базаров. Он, конечно, пообтесался за эти годы всеобщего отрезвления и, как неглупый человек, попривесился к обстоятельствам и приемлет браки, ибо глупо же не принимать их, живучи в обществе, где положение женщины, живущей с человеком вне брака, подвержено стольким неприятностям, беспрестанно напоминающим ей о фальшивости ее положения. Он понимает это и не является шутом, стоящим за свободу там, где эта свобода нисколько не нужна для счастья, ибо свобода от любимой женщины, как испытал Онегин, есть, по его словам, “постылая свобода”, и потому Новоникольский, оставаясь Базаровым, женится на Любе и даже верит, что любовь может властвовать и над твердостью воли, и над рассудком.
— Любил бы ты, — говорит он своему дубиноголовому товарищу, — так не рассуждал бы этак.
Очень жаль, что и это лицо тоже заедено риторикой, и страстность его выражается порою риторическими, а порою нелепыми выходками, как, например, покушением удушить человека перед глазами умирающей жены.
Самые удачные лица в пьесе — лакеи. Как нигилист Алешка, так и ретроград Демьян очень интересны и живы во взаимной сцене между собою. Автор, конечно, очень мило сделал бы, если бы этою удачною сценою и ограничился, не вводя лакейской философии в решение вопросов нелакейского образования; а его Демьян, в разговоре с господским дядей-американцем, ведет такие рацеи, что поистине подивишься, отчего автору пришла мысль рассуждать о самых нежных и больных вопросах общества устами человека невежественного, разрешавшего себе все вопросы в передней на конике. Неужто автор в самом деле полагает, что образованное общество, презирающее браки петербургских граждан, и даже народ, не имеющий, конечно, об этих браках и самомалейшего понятия, держатся вообще, в настоящем-то брачном вопросе, буквально тех самых мнений, какие составил себе об этом лакей Демьян? Демьян, очевидо, нимало не повинен в знакомстве с историею брака в древнейшие и новейшие времена и не знает, что брак признается браком не в одной только нерасторжимой форме; да и уважение, которым пользуется брачный союз у народа, отнюдь не находится в зависимости от того, что он крепок, то есть не может быть расторгнут, хотя бы по самой вопиющей необходимости. Не тем он почтенен, что крепок обязательным образом. Народ не почитатель этакой крепости и говорит: “Крепка тюрьма, да черт ей рад”; последнее же слово не нигилистической, а самой основательной и здоровой цивилизации раздается тоже в пользу брака без особого доверия к форме, которая нравится Демьяну. И Демьян во многом ошибается на счет скопидомства и вороватости любовниц; он не читает наших мелких газет, где недавно был рассказан самоновейший скандал о законной жене одного артиста киевского театра: она обокрала своего мужа, взяла за руку мальчишку-любовника и сказала заочно своему супругу: “Прощай, мой пастух!”
Не будем долее говорить про Демьяна — он очень добрый старик, но большой невежда; не будем, зауряд с Демьяном, рассуждать и о такте, с которым почтенный автор пьесы берется высказывать со сцены общественное мнение по вопросам, которые нигде нашим обществом еще не вотировались.
Мы очень благодарны автору за его благие намерения и за его пьесу, все-таки несколько выходящую вон из ряда всесторонней бездарности, которая, в последнее время, и ползет и лезет на русскую сцену. Нам сдается, что у него есть некоторая сила, но что его на этой пьесе попутала поспешность, молодое желание сказать устами каждого из своих лиц все, что можно сказать по делу, которого касается пьеса, и еще более — его бесконечное усердие. Усердия этого так много, и оно вызвало на сцену такую массу слов и поучений, что уж за ними действительно нет места ни страстям, ни действию. Вообще г. Чернявский, со всеми этими своими умными словами, напоминает нам анекдот об одном странствовавшем капуцине, который, выпив немножко не в меру в какой-то корчме, никак не мог сесть верхом на свою лошадь и начал призывать себе в помощь разных святых, на содействие которых в этом случае больше рассчитывал.
— Святой Казимир, помоги мне! — взывал, держась руками за седло, ксендз.
Он прыгнул и, не достав луки, снова ступил на ноги.
— Святой Станислав, ты помоги!
— Святой Вавржинец, ты помоги!
Капуцин задумался: ночь темная, ехать надо, а по одному святому будешь перебирать, скоро ли все католические святцы перечитаешь? Да сверх того нельзя и узнать, который именно святой может ему в этом положении оказать скорейшую помощь. А
