Божий день угощает своих читателей передовыми статьями, в которых обзывает “Северную пчелу” “дряхлой”, “угорелой” и тому подобными более или менее лестными именами. Может, это и забавляет ее читателей: не нам судить. На подобные выходки мы не обращаем и не будем впредь обращать никакого внимания; пусть себе ругаются во здравие, наругаются всласть, авось перестанут: нам и нашим читателям от этого ни тепло, ни холодно.
Но не все поступают так. Некоторые газеты, считая себя, вероятно, более ярыми поборниками истины, чем вышеписанная, решились приступить к нам с более грязными и серьезными обвинениями.
По поводу заметки в одном из наших фельетонов, что неизвестная коалиция из немцев занималась на пожаре воровством, “St.-Petersburger Zeitung” обвинила нас в желании восстановить русское население столицы против немецкого. Почтенный орган русских немцев получит желаемое объяснение от нашего фельетониста.[108] Предположение немецких ведомостей, конечно, весьма глубокомысленно; но, к несчастию, наши доморощенные ювеналы далеко превзошли немцев. Да не примет почтенная “St.-Petersburger Zeitung” этого замечания снова за желание унизить немецкую нацию!
В № 22-м “Искры” одно из “разных лиц”, взявших на себя, за отсутствием постоянного хроникера, обязанность составить часть обычной “хроники прогресса”, взвело на нас обвинение в таком страшном преступлении, что просто ужасти! 30-го мая в передовой статье “Северной пчелы” рассказывалось, между прочим, о слухах, ходивших действительно в народе о поджигателях. В № 151-м мы возвратились к этим слухам и энергически протестовали против обвинения студентов в страшном преступлении. “Искра” полагает, что этих слухов не было в народе: видно, ей лучше знать. Предоставляем нашим столичным читателям решить, были ли подобные слухи, и если были, то следовало ли их опровергать или нет. Не только говорили на студентов, но связывали поджоги с прокламациями. На Андреевском рынке, например, на Мытной площади и в других местах сборищ простого народа говорили: “Вот как стали подбрасывать разные бумажки, так и начались пожары”. Мы несколько раз печатно обращались к кому следует с просьбою об обнародовании всего хода следствия над поджигателями; конечно, теперь, пока следствие еще не кончилось, этого обнародования и ожидать нельзя, по существующим законам, общим всем европейским державам; надеемся, что настанет наконец день этого обнародования.
Рассказывая в № 143-м о слухах, разве мы обвиняли кого-нибудь? И если в наших словах была хоть малейшая тень обвинения кого бы то ни было, что же вы молчали тогда, обвинители задним числом? И что вы накинулись на нас теперь, когда мы протестовали против обвинения студентов? Или вам уж непременно хотелось сделать нас такими “гнусными” злодеями, каких не производила даже досужая фантазия г. Дьяченко? Всему есть свой предел. К чему доходить до смешного в своих обвинениях? К чему видеть гнусные и адские умыслы там, где их нет? “Зачем, — спрашивает нас “Искра”, — бросили искру в порох; счастие только, что пороху не оказалось”. Если не оказалось пороху, то в какой же порох это мы бросали искру? Эх, грозные обличители, говорите хоть так, чтоб грамматический смысл был! Pas trop de zèle, surtout pas trop de zèle, messieurs![109]
Трагический тон, господа, вам не по силам; не лучше ли поступать попроще, называть “Северную пчелу” “дряхлою”, “угорелою” и тому подобными названиями; обвинять нас в инсинуациях и тому подобном. Это и легче для вас, да и для нас лучше. Вы будете ругать нас, а нам незачем будет обращать внимания на ваши слова. Теперь же, взведя на нас обвинения в адских умыслах, вы заставляете волей-неволей доводить до сведения наших читателей ваши карикатурные обличения; заставляете занимать место в газете вашими литературными дрязгами. Русский ли язык беден ругательствами!.. Ну, если не хватит русских, примитесь за иностранные; обзовите нас каким-нибудь чудовищем… что ли! Надоест это, так берите пример с “Гудка” (№ 22), который, в порыве благородного самоотвержения, весьма остроумно изобразил портреты членов редакции “Северной пчелы” едущими, в виде пожарных волонтеров, на колеснице, везомой редакцией “Русского мира”. Это, по крайней мере, забавно.
В заключение позвольте рассказать маленький анекдот. Берлинские торговки известны своим уменьем ругаться; раз шел по рынку студент, шел он задумчиво и нечаянно как-то наткнулся на лоток одной из торговок. Ну и накинулась же она на него: ругательски изругала! Студент слушал, слушал, да и начал “альфа, бета” и так далее, дочитал всю азбуку до конца. Торговка замолчала. “Что ты?” — спросила ее соседка. — “Да я в жизнь таких ругательств не слыхала”, — отвечала глупая баба.
Надеемся, что более нам не придется рассказывать читателям о том, как честят нас некоторые газеты; мы и не упомянули бы совсем об этих курьезах, если бы не обвинение в адских умыслах! Ишь, куда хватили! È sempre bene,[110] господа!
СРЕДСТВА К ВОЗВЫШЕНИЮ НАРОДНОЙ НРАВСТВЕННОСТИ
С.-Петербург, пятница, 30-го марта 1862 г
21-го минувшего февраля в богоспасаемом граде Смоленске было собрание местного общества сельского хозяйства. Один из деятельных его членов, вице-президент общества Г. А. Коребут-Дашкевич, открыл заседание прелюбопытною запиской, о содержании которой нам грешно было бы умолчать, тем более что она вызвала единодушное одобрение всего общества.
Г. Коребут-Дашкевич начинает с того, что жалуется на усилившееся “в настоящее время” воровство, нарекание в котором падает, по его словам, на крестьян, на мещан и на солдат, отставных и неотставных, и глубокомысленно заключает, что воровство теперь усиливается, делаются поджоги и “тому подобные неприятности”, и глубокомысленно, хотя и не без глубокой скорби, восклицает: “Надобно себе представить, что будет, когда все дворовые люди получат полную свободу!”
Чтоб предотвратить все несчастия, которые, Бог знает почему, грозят г. Коребуту-Дашкевичу, сей глубокомысленный оратор видит одно только средство — возвысить народную нравственность, а этого, по его мнению, можно достигнуть, только сделав наказания позорными и соединенными с религиозным покаянием.
Не выписываем всего трактата г. Коребута-Дашкевича: любопытные могут найти его в № 11-м “Смоленских губернских ведомостей”; но познакомим только наших читателей с характеристическими чертами нового проекта.
В числе средств возвышения народной нравственности наш мыслитель ставит: обязательство священников непременно каждое воскресенье говорить народу приличные проповеди и издание указа, чтоб по деревням на улицах не было грязи, чтоб в избах и на дворе было чисто и “чтоб скот был заперт, или с пастухом” (чтоб он заперт был или с пастухом вместе или один?).
Средство к отвращению общества от порока г. Коребут-Дашкевич видит в издании такого указа: если преступник — солдат и состоит на службе, то взыскивать штраф со всей роты, и с солдат, и с офицеров, а при их, солдат, несостоятельности — сечь их розгами.
Для возвышения правосудия мыслитель полагает нужным разрешить всем сельским старшинам, помещикам и их управителям или приказчикам производить предварительные следствия по горячим следам.
Для усиления позора наказания, по мнению проектера, за первую маловажную кражу, не свыше 30 рублей серебром, необходимо:
1) Подвергнуть виновного взысканию убытков.
2) Привязывать в праздники на рынках к позорному столбу.
3) На столбе этом крупными буквами напечатать “вор”.
4) Наложить на виновного публичную эпитимию до 100 поклонов.
За вторую маловажную кражу новый кандидат в законодатели присуждает несчастного к взысканию убытков, к эпитимии, к позорной надписи, к позорному столбу и к ссылке с места родины или заработка.
Во всяком случае с общества, к которому принадлежал виновный, взыскивается штраф в половину покраденного, хотя бы обвиняемый и не был осужден, а только опозорен.
Но самым верным и легким средством прекратить воровство в целом мире автор наш полагает издание нового закона о том, чтобы никто никогда не осмеливался ни покупать, ни продавать ничего без совершения бумажного акта, подписанного двумя соседями с ясным обозначением продаваемого предмета и с засвидетельствованием надписей рук “какою бы то ни было властию, имеющею казенную печать”. В лавках всякая вещь должна быть записана в книге, которая, за шнуром и печатью, выдается из городских дум и ратуш. Кто что-нибудь купит, не удостоверившись в том по актам, отвечает наравне с вором.
Наш философ сам сознается, что брать свидетельство на каждую вещь затруднительно, но это, говорит, все вздор: “войдет в обыкновение — будет все в порядке”.
Пожалуйста, читатель, не подумайте, что мы шутим или позволяем себе издеваться. Право, нисколько! Вот подлинные слова протокола:
“Смоленское общество сельского хозяйства, сознавая всю важность развития в настоящее время законодательства для ограждения безопасности личной и по имуществу, признало предложенные вице-президентом г. Коребутом-Дашкевичем меры вполне заслуживающими внимания”.
Причем г. член Д. Ф. Брещиньский, между прочим, полагал постановить законом “подозрительных людей соединять на ночлег в одно помещение под надзор сельского начальства”.
Все наличные члены нашли полезным удостоивать наград тех священников, у которых в приходе будет меньше воровства.
Общество постановило: все мнения представить на благоусмотрение господина министра государственных имуществ.
Мы воздерживаемся от всякой оценки: читатели сознают сами все величие и всю глубину этой премудрости.
СТАРООБРЯДЦЫ КАК СОРЕВНОВАТЕЛИ ПРОСВЕЩЕНИЯ
(К издателю “Северной пчелы”)
В происходившем, 10-го сентября, заседании Комитета грамотности, учрежденного при Императорском русском Вольном экономическом обществе, председатель С. С. Лошкарев объявил, что член комитета Н. С. Лесков представил семьдесят рублей, пожертвованных через него на дело народного образования рижскими староверами поморского согласия: Гр. Сем. Ломоносовым, Зах. Лаз. Беляевым, Ионою Ф. Тузовым, Никон. Пр. Волковым и еще тремя их товарищами. Причем г. Лошкарев, основываясь на сообщении г. Лескова, известил комитет, что из рижских староверов Григ. Сем. Ломоносов жертвует на учреждение в Риге школы для бедных своих единоверцев пять тысяч рублей, а Зах. Лаз. Беляев (человек весьма ограниченного состояния) тысячу р.,[111] всего шесть тысяч рублей. Кроме того, Беляев вызвался безвозмездно содержать склад учебников, издаваемых Комитетом грамотности, распространять их и отчитываться комитету.
Комитет грамотности по выслушании этого заявления, с горячим сочувствием единогласно положил: благодарить упомянутых староверов за их внимание к настоятельнейшей нужде народа; предложить им вступить в члены комитета и содействовать ему, по мере сил в своему кругу, а г. Беляеву выслать каталог и несколько изданий комитета, на первый раз по выбору г. Лескова, знакомого с современными потребностями рижского бедного класса. — Благослови Господи, в добрый час, архангельский.
О ПРОДАЖЕ В КИЕВЕ ЕВАНГЕЛИЯ
В книжном магазине С. И. Литова в Киеве 20-копеечные Евангелия на русском языке не продаются дешевле, как по 40 копеек, что чрезвычайно оскорбляет покупателей этой книги. Это удвоение цены особенно отражается на посещающих Киев богомольцах, которые всегда покупают в Киеве книги духовного содержания, но которые так бедны, что нередко 20 копеек серебром составляет весь наличный капитал пешехода-богомольца. Переплатить лишний двугривенный для него есть уже разорение, и он принужден отказать себе в приобретении Евангелия, недоступного для него по цене.
(ПИСЬМО г. ЛЕСКОВА)
Г. Киев, 20-го мая 1860 г. Вероятно, всем известно, что почти везде у нас слышны жалобы на дороговизну русских
