места как на нищего, которому он по воле, по прихоти может дать кусок хлеба или отказать в нем, и упускает из вида, что всякий способный человек, предлагающий свои услуги, предлагает свой капитал, нужный для дела, и столько же, если не более, одолжает хозяина своим предложением, сколько тот осчастливливает его предложение своим вниманием. Пора, господа, понять, что, нанимая способных и нужных нам людей, мы не делаем им никакого одолжения и что из милости, из великодушия приставлять к делу людей не следует. Никакая служба — не богадельня.
Последний вопрос, который мы рассмотрим теперь, заключается в том: существуют ли в действительности те выгодные стороны, которые русские промышленные сословия видят в сотрудничестве людей, стоящих на самой низшей ступени нравственного развития и имеющих степень отрицательного образования? Отвечать легко: их не существует. Если б они существовали, то недолговечность капиталов не была бы постоянною привилегиею русского купечества, никогда не подражавшего американской рискованной предприимчивости, а ведущего, по его собственному выражению, дела “самые скромные, самые тихие, но зато и самые верные”. Беспрерывные гласные и келейные банкротства при тишине и черепашьем шаге дел, беспрестанные сделки то здесь, то там полтиною за рубль, убивающие нашу производительную промышленность, и крайний недостаток или, правильнее сказать, совершенное отсутствие коммерческих личностей, сколько-нибудь выделяющихся из среды ярко заявляемой общей неспособности, красноречиво говорят, что выгодных сторон от содержания промышленных дел в руках необразованых людей не существует и что всякое удачное направление и ведение какого-либо торгового дела в России русскими людьми, не отрешившимися от светобоязни, — было делом случая и особенно благоприятных обстоятельств, порожденных отсутствием общественной непредприимчивости и баснословным богатстсвом страны, а отнюдь не здоровым русским умом, не пресловутой русской сметкою и не вдохновенным соображением деятелей наших промышленных сословий.
Итак, господа, мы, по вашему мнению, щелкоперы, мы борзописцы, мы теоретики. Что делать! Пусть будет так. Вы говорите, что не с нашим носом рябину клевать, так как рябина — ягода нежная, что, наконец, мы не знаем торгового дела на деле, что вы одни его знаете. Опять нечего делать! Вам и книги в руки. Мы народ терпеливый. Вы приучили нас к спартанскому терпению, постоянно отказывая нам за мнимую ученость и в работе и в куске хлеба. Подождем и еще на пище св. Антония, пока вы “доломаете” ваши рубли, нажитые в доброе старое время, и почувствуете, что вновь наживать их нужно с новыми людьми.
К ИЗДАТЕЛЮ “СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ”
Телеграфическою депешею из Киева от 6-го апреля известили меня, что “9-го апреля киевское общество дает прощальный обед Николаю Ивановичу Пирогову”, оставившему должность попечителя Киевского учебного округа.
Сообщаю вам содержание полученной мною депеши, предполагая, что вы, может быть, признаете уместным сообщить это известие посредством печати всем многочисленным почитателям Н. И. Пирогова.
Н. И. ПИРОГОВ
Н. И. Пирогов сложил с себя обязанности попечителя Киевского учебного округа по расстроенному здоровью. Имя Николая Ивановича, конечно, не нуждается ни в каких похвалах, оно известно не в одной России, и везде благомыслящими людьми произносится с тем высоким уважением, на которое оно имеет неотъемлемое право. Пирогов лечил не одни телесные раны людей; он врачевал и нравственные язвы общества; он неуклонно стремился воспитать в молодом поколении, вверенном его попечению, те человеческие стороны, которые составляют гражданскую доблесть по понятиям просвещенных людей XIX века. Хвалить педагогическую деятельность Пирогова, я думаю, совершенно неуместно уже потому, что, вероятно, никто не станет порицать человека, создавшего в каждом из учащих и учащихся сознательное уважение к законности и доказавшего повсеместную удобоприменимость закона, который гласит, что “без суда и следствия человек не наказуется”. Пирогов хотел создать из воспитанников людей. Конечно, Николай Иванович не мог вполне успеть в этом, но честь великой мысли: приучать с детства уважать законность и ей повиноваться, принадлежит ему. Всякий из киевских воспитанников, наблюдающий высокое правило, завещанное нам прошлым “audiatur et altera pars”,[138] свидетельствует о высоконравственном служении Н. И. Пирогова интересам русского общества. Вы не можете вообразить, каким громом упало перед нами первое киевское письмо об оставлении Пироговым своего места: мы не верили своим глазам; но второе, третье письмо, а вслед за тем телеграмма о прощальном обеде, который дает Киев бывшему попечителю, — уничтожили возможность всякого сомнения; мы убедились, что он навсегда потерян для наших братьев, сидящих на лавках школ Киевского учебного округа. Последний обед, данный Пирогову, предполагался 9-го апреля. В этот день бывшие профессора и студенты Киевского университета и многие другие люди, связанные сыновьей любовью с Украиной, послали одну телеграмму на имя К. Я. П—на, прося его заявить Пирогову их сердечную благодарность за его полезное служение и полное ему сочувствие; а вслед за тем другое подобное заявление передано в Киев по телеграфу на имя самого Пирогова от студентов Петербургского университета. Это все, чем могли и как сумели мы заодно благодарить честного педагога и честного человека. Большую благодарность ему принесет потомство.
О НАЕМНОЙ ЗАВИСИМОСТИ
Нанялся — продался.
Если верить, что пословицы суть выражение народной мудрости, то нельзя по крайней мере распространять этого верования на все пословицы, живущие в народе. Есть между ними много таких, которые свидетельствуют о качествах совершенно противуположных мудрости и, конечно, относятся ко времени дикости нравов, стремления к порабощению и бесправию. К числу таких пословиц, без всякого сомнения, должно отнести ту, которую мы выставили вверху нашей статьи, ибо в понятии, ею выражаемом, лежит корень тех тяжелых отношений, в которые у нас поставлен труд к капиталу, работник к хозяину. Мы не знаем, когда сложилась эта безнравственная пословица, но знаем, что проповедываемому ею понятию суждено было пустить у нас глубокие корни, войти в нашу плоть и кровь и устроить между наемщиком и нанимателем те фальшивые и тяжкие отношения, от которых новое поколение рабочих людей освободится мало-помалу. Ни в одной стране, где труд — свободное достояние человека, не думают, что нанялся — значит продался. Везде человек отдает только свой труд; а у нас он нанимается сам, он продает нанимателю не только свой определенный труд, но все свои мышцы, свое дыхание, свои убеждения и нередко даже свою честь. Словом, по настоящему смыслу приведенного изречения народной мудрости, он продается сам. Недостаток капитала, отсутствие предприимчивости и кредита и другие причины исторические всегда сохраняли у нас достаточное количество людей продающихся и если не равнодушно, то, по крайней мере, терпеливо сносивших свое кабальное положение, вероятно, по убеждению, что улучшить его невозможно; что во всяком найме не минешь такого положения, что “нанялся — продался”, себе уже не принадлежишь, стало быть, и стоять за себя не вправе. Чудовищными последствиями разродилось это дикое понятие в русской жизни и сделало для весьма многих мало-мальски развитых людей невозможным никакой труд по найму, ибо всякий наниматель, платя деньги за совершаемый в его пользу труд, считает себя вправе требовать, чтобы труженик смотрел на все его глазами, мыслил его понятиями, жил его верой, его убеждениями, что решительно невозможно, немыслимо для честного человека, могущего продать только один труд, а не совесть, не свободу, составляющие его непродажную собственность. Отсюда же, из этого же понятия о праве безответно располагать всем существом нанятого человека, произошла привычка требовать от него кстати всяких услуг, часто самых безнравственных. Не говорим об откупных штукарях, которые высшею добродетелью служащих почитали особенную мягкость совести и пружинность убеждений, наше дворянство и купечество, даже правления наших акционерных обществ, где так часто раздавались слова: “гласность, прогресс, просвещение”, — смешивали служение с прислужничеством и на самом деле требовали от своих служащих только рабских добродетелей и, вопия против деспотизма, сами отстаивали его идею собственным примером. Нигде, может быть, в наше время наниматель не верит в такую ширину своих прав на наемника, как на матушке святой Руси, где честному человеку нет возможности, оставаясь честным, удовлетворять всем требованиям своего принципала. Кому не случалось слышать, как часто и бесцеремонно просвещенные владельцы тысяч десятин, населенных крестьянскими душами, выгоняли управителей за мягкость обращения с мужиками, за редкое употребление душеспасительных орудий исправления. Кто не знает, с какою бесцеремонностью и простосердечием иной Ловелас-помещик, Мирабо с киргиз-кайсацкими нравами, забежав из дальних милых стран иль со стогнов северной Пальмиры под сень лазуревых небес села родного, от безделья и пустоты обращался нередко с самыми низкими и безнравственными искательствами к жене или дочери своего управителя, по праву человека, платящего жалованье их мужу или отцу. Охота за управительскими дочерями, и особенно за женами, была явлением, так сказать, естественным, равносильным праву охотиться в арендованной лесной даче. И Боже мой! сколько зла, сколько горя наделала эта охота! Сколько брошенных жен, оставленных детей, спившихся с горя мужей, не вынесших смертельного удара, нанесенного минутною прихотью безнравственного сластолюбца и легкомысленною доверчивостью несчастной женщины, навеки им погубленной. А Мирабо? да что ему делается! Он и не понимает, что он сыграл на жизнь и смерть целого семейства, что его гнусный поцелуй, как клеймо палача, отвергает жертву от участья во всех радостях жизни и разбивает все ее будущее. Для него, кроме проигрыша на зеленом поле, нет вопросов на жизнь и смерть. Пусть пропадают люди, не разумеющие, что жизнь состоит не в любви, а в обращении других в средства для удовлетворения минутной прихоти. А женский наемный труд!.. Боже мой, что мы с ним сделали? Чего мы к нему не применили, чего не поставили в обязанность наемницы? Нанятая женщина, к какому бы роду занятий она ни была ангажирована, как бы высоко она ни стояла по своему образованию, нравственности и общественному положению, великим большинством общества рассматривается нередко как конкубина,[139] ибо она “нанялась — продалась”, она — рабыня, а рабыня неудобомыслима вне наложничества с господином. Если бы наши женщины, получившие несчастную привилегию наниматься, захотели отбросить стыд и рассказать все, что с ними случилось во время их наемной жизни, они указали бы нам на многие образцы связей, возникших не из чувства влечения и страсти, а по необходимости подчиниться хозяйскому праву. Понятие об этом праве до такой степени вошло в нашу кровь и плоть, что мы даже не задумываемся над возможностью практиковать его в жизни, с какою бы женщиною судьба ни поставила нас лицом к лицу в качестве нанимателя. Гувернантка, кухарка, экономка, горничная, швея или специалистка другого какого рода — нам все равно, за всяким рукомеслом мы рассчитываем на право хозяина. Договариваясь в плате за условный труд, мы видим в этой плате цену и неусловных обязанностей. Рассматривая способность к приготовлению
