которых стремилась “Современная медицина”, никогда не считавшая себя обязанною стоять в узкой рамке лечебника и верующая в необходимость создать жнецов для жатвы. 2) Редакция ясно понимала, что прежде всякого трактата о реформе в устройстве быта русских полицейских врачей необходимо взглянуть, как и чем существуют лица этой корпорации в настоящее время и возможны ли какие-либо улучшения в теперешнем состоянии врачебного управления, или оно требует радикальной реформы? Для этого нужно было обнажить те темные стороны, которые некоторые представители судебно-медицинского сословия тщательно скрывают перед властью, но не могут скрыть перед народом. Пришлось поднять загадочную завесу благоденствия таких полицейских медиков, и я сделал это, как понимал и как умел. Дело не в художественности, а в самом деле. Я рассказал дело, как оно есть, каково оно на взгляд большинства, и не имел никаких побуждений называть черное белым. Наконец: 3) такие статьи гораздо менее шли сатирическому журналу “Искре”, чем “Современной медицине”, которая имеет возможность вызывать компетентные мнения у медицинских специалистов, составляющих круг ее читателей.
А в силу всех сих соображений упрек, сделанный г. Аскоченским редакции “Современной медицины”, яко не подобающий ей, мы имеем честь подлежащею аттенциею возвратить в вечное и потомственное владение самого автора, ему же следует всякая слава, честь и поклонение воспеваемого им начальства и бескорыстных товарищей, за дверями которых он подсматривает сряду по 8 суток.[153] Что за могучая сила полицейского таланта! Где бы ни развился у г. А. Аскоченского этот фискальный талант, во время ли служения с теми лицами, которыми он “нахвалиться не может”, или еще на скамьях тех учебных заведений, в которых г. Аскоченский, так сказать, впервые вкусил сладость плодов подсматриванья и каждения начальственным личностям, — но во всяком случае, по всему видно, что “Домашнюю беседу” надлежит издавать именно сему А. Аскоченскому вместо теперешнего ее издателя-редактора В. Аскоченского. Принимая во внимание способность курского Аскоченского на восьмидневное (немедицинское) наблюдение за собратом, нельзя ни на минуту усомниться, что только один он способен издавать настоящую “Домашнюю беседу” и что к той “Домашней беседе”, которую мог бы издавать курский Аскоченский литератор Аристарх, теперешняя “Домашняя беседа”, которую издает петербургский Аскоченский литератор Виктор, относилась бы просто как мальчишки и щенок может относиться к господину Боско — великому магу и волшебнику, удивлявшему Европу,[154] их никак нельзя равнять в роде Махмудов, ибо если один из них (как говорит Островский) махмуд турецкий, а другой Махмуд персидский, то во всяком случае курский Аскоченский махмудистее петербургского…
Нет, почтенный доктор Аскоченский, что вы там ни гласите, а не разуверить вам очнувшуюся Русь, что и в рекрутских присутствиях и во многих других местах наши медицинские чиновники подчас берут себе на здоровье взятки во имя науки ничуть не хуже бездипломных чиновников. Вы совершенно напрасно думаете, что “грязным и пошлым пером, описавшим грязные добытки некоторых полицейских врачей, водила старческая рука, доживающая свой век под влиянием обаятельных воспоминаний дряхлой старины”, напротив, мы, то есть собственно я, имевший счастие попасть в вашу немилость, не устарел еще до того, чтобы метить за смиренство в какие ни есть начальники. Мы еще надеемся услыхать, как не мы одни докажем вам, что при составлении ваших возражений на “Современную медицину”, вы, милостивый государь, держали грязное перо и писали им плоские, грубые и нетерпимые в литературе вещи, изобличающие в вас старческую бессильную злобу, доживающую свой век под обаятельным воспоминанием дряхлой старины. Извините за эту фразу. “Вашим же добром — Вам же челом”.
Мы, г. А. Аскоченский, как можете видеть, не боимся ни открытого суда, ни “уродливой “Искры””, которая так не по вкусу вашей фамилии; мы допускаем в себе способность ошибаться и, когда поправят нас, — не сердимся, а “Искру” не считаем “пустозвонным” органом. Да что? “Искра” мы, так и “Искра” — лишь бы не “Домашняя беседа”. Итак, во имя “Искры”, молимся Эриде и прочим богиням всякого разлада, да отженут от нас духа лести, духа светобоязни, духа мракобесия, застоя, гортанобесия и прочих духов нечистых, и да обратят они все литературные труды доктора Аскоченского в редакцию “Домашней беседы”, где произведения сего мужа возвеселят ту благодатную среду, которая поставляет подписчиков сему органу замогильной гласности, изгари и прочих чудес мракобесия, смущающего ее редактора.
Нам только странно, как может появиться в наши дни такое безобразное заступничество за гадость, — и противодействие желанию улучшить быт сословия…
Видно, чад из царства мрака
Вышел изгарью не весь,
Се Аскоченского зрака
Дупликат пред нами днесь!
Тезке постному подобный,
Совместил в статейке скорбной
С шипом логики загробной
Мракобесия черты.
Стихи из рук вон плохи. Знаем, — но что же делать? Чем богаты, тем и рады почтить отечественный талант. Вот если бы был жив добрый знакомый В. Аскоченского Амос Шишкин — иное бы дело было. О Амос Шишкин! Зачем тебя похитила ранняя смерть? Зачем ты не позвал к своей страдальческой постели медицинского Аскоченского? Быть может, ты остался бы в живых и нам теперь воспел бы уже не одного, а пару Аскоченских.
ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ “СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ”
В № 122-м “Северной пчелы” напечатано письмо редакции “Светоча”. Письмо это, направленное против редакции “Отечественных записок”, вызвано моим разбором статьи г. Кресина “Ходебщики по чужим делам и карманам”. По поводу этой статьи “Северная пчела” прежде когда-то высказала несколько лестных слов о “Светоче” и самую статью назвала дельной и полезной, а я, находя ее полезною только по обличению факта, не разделяя убеждения г. Кресина насчет необходимости правительственного вмешательства в дела доверия частных лиц, и поместил об этом в майской книжке “Отечественных записок” статью, которая и вызвала у редакции “Светоча” настоящее письмо к издателю “Северной пчелы”.
Сущность статьи г. Кресина заключалась в том, что в Москве есть бездипломные поверенные, “ходебщики по делам и карманам”, которые расплодились так, как саранча, и, “пользуясь невежеством своих клиентов, подобно ворожеям, знахарям, знахаркам и деревенским врачам, дурачат их и причиняют таким образом вред обществу”. Вред этот заключается в том, что они обманывают своих доверителей: берут деньги для подкупа чиновников и не передают их по назначению; что они, происходя из отставных чиновников и мещан, “величают себя стряпчими, адвокатами и юрисконсультами, тогда как стряпчие бывают только коронные, губернские и уездные, а не наемные стряпухи”; и, наконец, что по их милости “никакая канцелярская тайна не может устоять перед графинчиками и закусками Новомосковского трактира, где заранее читаются решения”. Из статьи же г. Кресина видно, что этих юрисконсультов в Москве нередко бьют, что один какой-то барин откусил нос одному из таковых ходебщиков, а автор приглашает правительство всех их посыпать персидским порошком, как вредных насекомых.
В короткой рецензентной заметке, написанной мною по поводу этой статьи г. Кресина, я высказал свое сочувствие стремлению автора обнаружить еще одну из печальных сторон нашей общественной жизни, но, находя, что стряпчие дурны вовсе не потому только, что они происходят из мещан и не имеют дипломов, удостоверяющих в их юридических сведениях, старался показать, что “запретить этим стряпчим практиковать было бы невозможно по той причине, что практика их всего чаще совершается незримо для правительственного контроля и что от запрещения этой практики, вероятно, не произойдет ничего иного, кроме нарушения запретительных правил”. К тому же я признавал это и несправедливым, находя, что “нельзя человеку запретить доверяться тому, кому он хочет довериться”, и что “правительственными мерами невозможно гарантировать на каждом шагу всех удобонадуваемых людей”, потому что не надует их адвокат — надует шулер, ворожея, знахарь или какой иной артист. Смотря на это дело с такой точки зрения, я не мог разделять убеждений г. Кресина относительно необходимости произвести посыпку московских стряпчих персидским порошком из рук русского правительства и говорил, что московские “стряпухи”, как называет их г. Кресин, созданы необходимостью иметь хождение по делам и что “пока живет эта причина, пока народная масса невежественна и стремится к достижению своих интересов путем взяток и всяких иных темных дел, до тех пор ничто не может уничтожить этих стряпчих, нужных в качестве факторов для темных сделок, к которым у нас обращается в известных случаях даже самый честный человек”. “Жизнь виновата, — говорил я, — виновато общество с его разносторонним безобразием взглядов и тенденций, а стряпчие дурны вовсе не потому, что не имеют официального права заниматься своею профессией. Дурных людей много и с дипломами, и поле деятельности неблагонамеренных людей, имеющих право направлять чужие дела, еще шире, еще бесконтрольнее и безответнее. Это было известно очень давно, и очень давно указано Капнистом (в книге “Отечественных записок” вкралась погрешность: вместо Капнистом напечатано Кантемиром), когда он писал “Ябеду”. Вот вся моя вина перед г. Кресиным! Вот вся обида, которую редакция “Отечественных записок” нанесла “Светочу”! Но, значит, обида эта нанесена мною: статья подписана полным моим именем. А быть обидчиком — дело очень неприятное, и потому я долгом считаю объясниться, выгородив редакцию “Отечественных записок”, которая виновата разве только в том, что напечатала мою статью.
Редакция “Светоча” обвиняет “Отечественные записки” за то, что они, “храня о нем до сих пор молчание, решились изменить своему правилу и, не на шутку рассердившись статьей Кресина, ругнули не только самого автора, но и всю нашу журналистику, пускавшую в свои пределы господ писателей, непременно вмешивающих правительство во все, даже в современную несчастную адвокатуру в России” (чувствую надобность оговориться, что весь этот цитат, напечатанный курсивом в письме редакции “Светоча”, взят не из моей статьи), и, упрекая “Отечественные записки” в неуважении к народу, который будто бы назван в моей статье безнравственным, пишет вот что: “Нет, мудрая редакция “Отечественных записок”! Не народ виноват, не его невежество; а скорее вы, вы, просвещенные представители его! Народ, вследствие своего невежества, своей замкнутости, своего общинного начала и самоуправления, спасся от многого того, что глубоко пустило свои зловредные корни в вас, в вас, оторвавшихся от народа, как гнилые ветки от дерева (не вследствие худосочия дерева, а вследствие худой прививки посторонних, чуждых ему соков), и что не уничтожится в вас во веки веков ни просвещением, ни гуманностью, ни модным либерализмом, ни даже вашим общественным положением”. В этом же приличном для учено-литературного журнала тоне продолжается письмо, в котором редакция “Отечественных записок” называется то “мудрою”, то “почтенною” и притом содержащею у себя по особым поручениям “Санкт-Петербургские ведомости”, и затем следует обращение к “нашему русскому обществу”, так бесцеремонно оклеветанному “Отечественными записками”, а в заключение предлагается вопрос: “Всякий ли журнал у нас, оставив личные счеты и крайнее увлечение, служит истине честно,
