сих пор очень редко пришпиливаются знатоками российской фауны к листкам русской журналистики. “Изнанка Крымской войны” в покойном “Атенее”, несколько строчек по поводу одной русской книги, вышедшей в свет в Берлине, две-три недомолвки о “купецких делах”, да и только, и опять за чиновников, и все что ни есть за самых этаких маленьких, что называется — сверчков короткобрюхих. После литераторов и журналистов чиновничество оказывается самой удобовозделываемой почвой, над которой вот уже около семи лет обличительные таланты не теряют права изощрять острия своих перьев, и пусть что хотят говорят, а нельзя отказать нашему обществу в готовности самым внимательным образом вслушиваться в литературные мнения и усвоивать их себе во всем, касающемся обличения чиновников. Негодование на чиновников до такой степени овладело нашими сердцами, что все мы с неизъяснимым удовольствием встречали слухи, что то в том, то в другом ведомстве упразднялись места писцов, а иногда и чинов по уряду несколько крупнейших. Сколько отрадного мы иногда видели в этом упразднении писцовских ваканций! И государственная экономия, и улучшение судопроизводства, и очищение нравов — все представлялось нам уже близким и достижимым. Всем сердцем сочувствовали мы готовности некоторых молодых людей отречься от служебной карьеры и искать дела в другой сфере, в занятиях частных. Не прошло семи лет с тех пор, как началась эта пересыпка, как литература начала увещевать нас оставлять неуместные всеобщие притязания на чиновническую деятельность, а в обществе уже недружелюбно смотрят на всякого молодого соискателя должности писца с надеждами на благоприобретения. В эти семь лет наши присутственные места освободили от службы огромную цифру крошечных чиновников, и в эти же семь лет учебные заведения выпустили немало молодых людей с знаниями, которые вне коронной службы весьма редко почитаются за знания. По весьма странному случаю к этой категории приходится отнести и множество молодых медиков, бродящих с дипломами без мест или упражняющихся в занятиях вовсе не медицинских. Народ нуждается во врачебной помощи, врачи (не говоря о знаменитостях) не имеют никакого заработка. Словом, в последнее время у нас явилась весьма чувствительная цифра людей, воспитанных по программе, которая во второй четверти настоящего столетия составляла идеал воспитания русского человека, а потом вдруг признана несостоятельною, и воспитанные по ней люди поставлены лицом к лицу с приятным положением не получать никакого запроса на свой труд. Литература делала свое дело, убеждая нас трудиться вне канцелярской атмосферы; но она остановилась на половине пути. Карая стремление всероссийского человечества очиновничиться и возбуждая в обществе противодействие этому стремлению, укоренившемуся вследствие долгой исторической необходимости служить, она упустила из вида напомнить обществу его обязанность подумать и о том, чтобы дать людям, сошедшим с чиновной дороги, доступ к другим делам. Общество как бы обрадовалось этой недомолвке и показало весь свой смысл и весь свой характер над людьми, не находящими места на службе. Оно слышало, что у людей, приготовлявшихся к чиновничеству, не бывает запаса полезных знаний, и подумало, что все эти люди лишены вовсе и тех познаний, которыми обладают лица, занимающиеся некоторыми частными делами; оно знало, что чиновники, получая по 2 и по 3 рубля месячного жалованья, пробавлялись темными средствами, то есть “принимали благодарность” или, попросту, брали взятки, и порешило, что это люди самые зловредные, из которых ничего не выйдет. Судьи не принимали в расчет ни собственного блаженства неведения, ни собственной склонности припахать борозду от чужого поля, ни даже той простой вещи, что чиновников вырастило и кое-чему научило само общество, от которого они, и в нравах, и в обычаях, ничем существенным и не отличаются. Все это было забыто — и заштатные чиновники вместе с множеством молодых людей, вышедших из учебных заведений без права поедать труды ближнего, остаются у нас без дела и без хлеба. В одном Петербурге насчитывают в таком положении несколько тысяч человек; нет города, городка, городишка, с зданием присутственных мест и конторою акцизно-откупного комиссионерства, где бы не встречалось этих несчастных прообразов пролетариата на земле русской. Это явление очень нерадостное. Из него не может выйти ничего хорошего для самого общества, которое с невозмутимым равнодушием отвергает всякие услуги этих бедняков. Как ни кажется невозможным пролетариат в России, но нельзя не согласиться, что рассматриваемые нами люди весьма близки к положению западных пролетариев, потому что у них не только нет хлеба, но нет и возможности его заработать. А отчего нет этой возможности, когда дела в России непочатый угол, когда отовсюду слышится жалоба на недостаток людей, на крайнюю дороговизну рабочих рук? Очевидно, что здесь важную роль играет предубеждение, которое живет у русских землевладельцев и торговцев против найма людей, остающихся “не у дел”. Еще более виновато отсутствие справедливости, без которой мы не можем постичь, что взятничество практиковалось не только одними чиновниками, оставшимися за штатом, но и теми, которые не остались за штатом, и выборными людьми, и даже самим народом, который, по мнению многих, как Ноев ковчег, хранит безупречно идеальную справедливость, спрятавшуюся в него от влияния западной цивилизации. И в этом народе жила взятка, когда он мирскими сходами “по сердцам” сек бедного мужичонка и мирскими приговорами “за вино и посулы” освобождал от рекрутства “хозяйских детей” и сдавал в военную службу горемычных “бобылей — вдовьих кормильцев”. Но, несмотря на то что деморализация была общая, что “ворон ворону глаза не выклюет”, у всех осталась, благодаря обстоятельствам, хоть какая-нибудь возможность жить: у одних земля, у других и земля, и капитал, и известные привилегии, а у чиновников ничего, как есть ничего; у них даже отнята возможность исправиться и стать людьми, ибо у них теперь нет средств заработать кусок хлеба; а известный философ Гегель утверждает, что в душе, порабощенной вседневными нуждами, нет места для той деятельности разума, которая требует отречения от личных пристрастий. Как же отречься от своих пристрастий людям, которых никто не берет, которым нет нигде ни веры, ни кредита, ни угла, ни пристанища? Куда же им деться? Что им делать? Неужели все это не должно обратить на себя внимания общества и литературы? Если общество наше понимает, что несчастие каждого отдельного лица уменьшает известною долею сумму общего счастья, то оно, вероятно, поймет, что появление русских разночинцев в качестве русских пролетариев есть зло общественное, которому нужно помочь, пока оно еще не пустило глубоких корней и не сделалось постоянным сопутником нашей жизни. Каковы бы ни были наши чиновники, оставленные за штатами, есть основание во всех их недостатках видеть не одну их собственную вину, а потому есть основание и простить их, и подать им руку помощи, дать им возможность жить честным трудом и понять, что есть мир честного труда, а не замыкать пред ними дверей этого мира.
Кто знает этот класс, понесший на себе всеобщие упреки, тот поверит, что все прошлые вольные и невольные чиновничьи грехи пора уж отпустить им во имя человеколюбия за их настоящие скорби и нищету. Мы благородно восторгаемся слухами о человеколюбивом Британце, который воспитывал людей в New-Lanark’e[156] и с легкой руки которого в Англии начали развиваться кооперативные ассоциации (их теперь насчитывают до 200), а сами заботимся не о перевоспитании людей, не об обращении их к труду теми путями, которые не должны быть неизвестными по крайней мере литературным деятелям, а, отвергая своих разночинцев, бросаем их на произвол всех случайностей и доводим свою строгость до того, что она становится не мерою исправления, а орудием озлобляющей кары. Роберт Оуэн, справедливо уважаемый за его честную, гуманную натуру, довел свое всепрощение до того, что отвергал уместность самого наказания, видя в преступнике выражение общественной испорченности, и заботился перевоспитать его и приучить к труду в New-Lanark’e, а у нас, в самой среде нехладнокровных почитателей этого честного человека, слышатся хлопоты не об исправлении людей, которым с детства внушали, что “от трудов праведных не наживешь палат каменных”, а о награждении их полным презрением и удалением от всякого участия общества. Хорошо отрицать что-нибудь во имя созидания чего-нибудь; но отрицать ради отрицания, заниматься этим искусством для искусства, — не значит служить идее человеческого счастья. При одном отрицании не создается ничего, подобного ассоциации Рочдельского общества, которое 15 лет тому назад началось с капиталом в 28 ливров, а теперь строит фабрику, стоящую ассоциации за 30 000 фунтов, и издает журнал “The cooperator”, который пишется исключительно работниками. Такие великие успехи достигаются всепрощением, перевоспитанием и приобщением к общему труду, а не одним отвержением уклонившегося с прямого пути. Беспомощным состоянием русских разночинцев и пресмыкательством их без работы и без хлеба не водворится правда в тех судах, откуда вышли или куда не попали эти люди; а потому презрительное равнодушие, которое показывает им общество, не выражает ни его мягкосердечия, ни его дальнозоркости. Есть профессии, упразднения которых может желать современное человечество, но нет людей, которые бы не стоили человеческого внимания и содействия. Задача истинных друзей человечества состояла вовсе не в том, чтобы отрицать в человеке способность к самоисправлению, а в том, чтобы из жертв нищеты и всяких заблуждений создать людей, способных жить без нужд и умирать без страха.
Не так, далеко не так поступаем мы, почитая чуждым для себя положение людей, которые испытывают удовольствие быть никому не нужными и отогнанными от всякого дела, сколько-нибудь сообразного их подготовке. Правда, они не несут повинностей, да за то лишены и средств понести их; а это, полагаю, не лучше. Пишущий эти строки, конечно, далек от всякой мысли оправдывать известные наклонности чиновников, еще далее от намерения безусловно защищать их нравы; но он не может разделять мнения о необходимости бесконечного преследования их, без предоставления им способов повести новую жизнь. Он уже пытался обратить на это общественное внимание и в некоторых своих статьях и упоминал об этом в одном из заседаний Политико-экономического комитета Русского географического общества, когда шла речь о заселении пустопорожних земель; но… никакого отклика ниоткуда не слышно; а, право, желательно, чтобы об этом зашло слово в литературе. Нельзя же не попробовать хоть что-нибудь сделать для облегчения участи десятков тысяч людей, томящихся без всякого заработка в виду дел, ожидающих прикосновения человеческой руки. Мы уверены, что совместным силам общества и литературы не может не удасться дать этим лицам способ быть полезными.
Нельзя же думать, что литература, проникнутая сочувствием к русской народности, не возвысится до великодушия, выражаемого народною пословицею: “Где гнев — там и милость!” А праздношатательство наших разночинцев вовсе не такое ничтожное явление, о
