не имеющий никакого основания; но не тут-то было.

В ноябре или декабре того же года, возвратясь один раз в свою квартиру, в доме Кохендорфера на Невском проспекте, я застал у себя г. N, который после нескольких слов сообщил мне о причине своего приезда из Киева и рассказал, что он уже успел побывать у Шевченки; но не застал его дома и оставил свою карточку. N был первый раз в Петербурге и, кроме меня и Шевченки, у него не было в столице ни одного знакомого человека, а потому, пообедав вместе, мы отправились к Тарасу Григорьевичу. Дверь его опять была заперта. Я возвратился домой и сел за работу. Часов в 11 звонок. Отворяю дверь — Тарас Григорьевич, и сердитый. Первый его вопрос был: “N приехал?”

— Да, приехал, — отвечал я.

— А вы откуда знаете?

Я рассказал.

— То это вы с ним у меня были? — Шевченко сделал усиленное ударение на слове вы.

— Ну, да, я.

Тарас Григорьевич плюнул, снял шапку и, не скидавая калош и шинели, сел на диван.

— Скажите же мне, пожалуйста, — спросил он, — добре вы знаете N?

Я отвечал, что я его давно знаю.

— И як слiд знаете?

Мне стало странно. Я действительно давно знал N, но знал его как субъекта совершенно неинтересного и никогда не задавал себе о нем никакого вопроса. Однако я рассказал, что я о нем думаю.

— А больше ничего? — допытывался Шевченко.

— Ничего. А вы больше разве знаете?

— А то-то и ба! — и Шевченко рассказал мне только что описанный хлебосольный прием. Тут только разъяснилась мне причина его ночного бегства, о котором мне незадолго перед тем рассказывал один приезжавший из Киева знакомый. Дело в том, что в числе собеседников был один господин, с которым Тараса Григорьевича познакомили как с старым приятелем, не сказав, “что оно такое и чем оно смотрит?” Господин, о котором говорил Шевченко, был именно “оно”. Его, кажется, никто не считал вовсе за человека, но его принимали во многих домах известного круга; и он везде пил и, где было чем, там всегда напивался. Тарас Григорьевич не раз его видел; но в нем никогда ничего не видал, а тут вдруг, в 3-м часу ночи, явилось убеждение, что с этим господином приятельская беседа невозможна, что он его непременно скомпрометирует, и даже “на то пришел, а хозяина в помощники взял”.

Я был вполне убежден, что это опасение не имело никакого основания; но, к крайнему удивлению, несколько ошибся. Будучи через год в Киеве, я узнал, что насчет хозяина Тарас Григорьевич положительно погрешил, но в госте частию не ошибся.

Я привел этот случай с намерением показать, что заискать у Тараса Григорьевича доверия в той мере, в какой успел снискать его во время оно г. Аскоченский, не было особенно трудно. Шевченко был человек сердечный и художник. Этого, полагаем, довольно, чтобы сказать, что он мог ошибаться легче, чем многие люди, занимающиеся иными художествами, не преподаваемыми в той Академии, из которой вышли Шевченко и Иванов.

Вникая глубже в самую суть воспоминаний г. Аскоченского о Шевченке и стараясь читать их по строкам и между строк, становишься в тупик: действительно ли Тарас Григорьевич когда-нибудь симпатизировал г. Аскоченскому или он только всматривался, “що воно таке?”, и всмотрелся уж тогда, когда правнук Кочки-Сохрана рассказал ему план своего литературного предприятия. Судя по тону, которым написаны воспоминания г. Аскоченского, можно полагать, что покойный Шевченко никогда не считал г. Аскоченского своим человеком, но только сомневался в нем. За это предположение говорит то, что Шевченко величал г. Аскоченского в разговоре панычем, смеялся над тем, что он знает, что нужно подать бедному и что оставить себе, и читал ему свои “поганые вирши” только потому, что не подозревал в г. Аскоченском прорицателя, когда тот предсказывал ему, чем он может сделаться. Трудно верить, чтобы Шевченко не выразумел г. Аскоченского после вечера в доме великого пана, откуда редактор “Домашней беседы” выпроводил своих гостей, приказав человеку “доложить себе, что, мол, зовет к себе….” (точки подлинника).

Но этому предположению противоречит нижеследующее место из воспоминаний о Шевченке г. Чужбинского: “К этой же эпохе (говорит г. Чужбинский, описывая киевскую жизнь Шевченки) относится наше знакомство с г. Аскоченским, ныне редактором слишком известной “Домашней беседы”, а тогда экс-профессором духовной академии и воспитателем генерал-губернаторского племянника[174] и поэтом: так по крайней мере некоторые звали его в Киеве. Редактор “Домашней беседы” не обнаруживал тогда духовной нетерпимости и не предавал еще анафеме всего светского и современного, как делает это в настоящее время, но, настроив свою лиру на элегический тон, бряцал по ней весьма чувствительные песни. Сей муж, карающий сурово все живое и мыслящее, смотрящий на произведения искусств сквозь мутные очки средневекового аскетизма, горячо вступающийся за юродивого Ивана Яковлевича, читал нам свои стихотворения, выражавшие земные страсти, и, надо отдать ему справедливость, не обнаруживал стремления, которое могло бы обличить в нем будущего редактора издания, не имеющего никакого литературного достоинства. Я упомянул об этом потому, что, свидевшись после долгой разлуки, Тарас Григорьевич с удивлением сказал мне:

— А знаешь ты, що “Домашнюю беседу” выдае той самой Аскоченский, которого мы знали у Kieвi! Чи можно було надiятись?”

Этот вопрос показывает, что Шевченко долго после своего выезда из Киева оставался в убеждении, что г. Аскоченский не может сделаться тем, чем его угораздило сделаться. Впрочем, это становится понятно, когда припомнишь, что киевское знакомство Шевченки с г. Аскоченским относилось к той эпохе, когда сей последний, в качестве воспитателя генерал-губернаторского племянника, являлся в низшие сферы только в минуты поэтического вдохновения, пел, читал, слушал, что пели и читали другие, и удалялся с запасом всего услышанного. В это время г. Аскоченского действительно многие считали отъявленным либералом и не умели заметить в нем “духовных” наклонностей. Г. Аскоченский сделался менее загадочным уже тогда, когда над Шевченком сбылись его пророческие предсказания, когда судьба кинула его в те суровые края, где писаны помещенные в “Основе” листы его дневника. В эти дни осуществления пророчеств г. Аскоченского резко изменилась его собственная судьба. Сначала он перестал воспитывать генерал-губернаторского племянника, потом удалился из Киева в другой губернский город киевского генерал-губернаторства и занял там видное служебное место; потом вскоре потерял это место, взяв другое, которое тоже должен был оставить, и, возвратясь в Киев, поселился у священника Г. Ж—ва. Тут г. Аскоченский стал известен в академическом церковном хоре. Долго он спевался и наконец спелся.

Написав историю Академии и книгу о Якове Космиче Амфитеатрове, он нашел лиц, содействовавших сбыту этих интересных сочинений. По мере того как он спевался, люди все ближе знакомились с его способностями петь разные песни и наконец оценили его по достоинству. По мере того как г. Аскоченский становился чужд старым знакомым, у него скреплялись новые связи, и узел этот затягивался им в Киеве до тех пор, пока в один прекрасный день он “увидел слезы добрых сограждан (то есть новых), сам заплакал и удалился из Рима”. Конечно, он удалился, “напутствуемый такими благожеланиями”, которые дали ему возможность завести свой “духоярый” журналец. Шевченко не видал этой метаморфозы. В то время, когда Шевченко был учителем рисования в Киевском университете, г. Аскоченский еще не был открытым ренегатом. Но я пишу не воспоминания о г. Аскоченском. Для этого труда еще не настало время; он совершится во время благопотребно. Я только хотел сказать тем, кто не знал покойного Шевченко, что знакомство его с г. Аскоченским завязалось в те времена, когда правнук Кочки-Сохрана казался для всех своих знакомых вовсе не тем, чем он кажется теперь, чем, может быть, он и был тогда, но чего нельзя было в нем провидеть, потому что он, воспитывая генерал-губернаторского племянника, не печатал своих воззрений, а только записывал их в дневник. Шевченке до самой смерти его оставалось очень многое непонятным из того, что способствовало исполнению над ним известного пророчества г. Аскоченского, и в этом смысле киевский дневник редактора “Домашней беседы” должен быть очень интересен для истории Шевченки и других замечательных личностей, воспоминание о которых связано с именем Шевченки. Это убеждение многих украинцев, рассматривающих судьбу покойного поэта в связи с киевским положением г. Аскоченского и с направлением, которое обнаружилось в этом русском писателе во время жизни его в Житомире и Каменце-Подольском. Не могу рассказать всего того, что приходит в голову при этих воспоминаниях, но смею уверить редактора “Домашней беседы”, что покойный поэт очень хорошо понимал его и уклонялся от встреч с ним вовсе не потому, что “его сбило с панталыку столкновение с современными прогрессистами и цивилизаторами”, и даже не потому только, что “обстоятельства неблагоприятные ожесточили его впечатлительную душу”, а потому, что Шевченко никогда не симпатизировал людям того закала, к которому принадлежит г. Аскоченский. Шевченко не был человеком, “ожесточенным” обстоятельствами. Он умел прощать многое. Его гуманная натура, как заметил г. Чужбинский, старалась извинить в людях все, что только как-нибудь можно было объяснить не совсем в другую сторону. Но он не мог выносить сношения с людьми, которые сделались ему не по душе. Он бежал от них по тому же самому чувству, по которому бежал из дома уездного аристократа, побившего при нем своего крепостного мальчика. Шевченко был человек чувства. Увлечения Шевченки понятны точно так же, как понятны неразборчивость или разборчивость г. Аскоченского в выборе места для интимных бесед. Тем, кто знает г. Аскоченского и Шевченко, — понятно многое… Непонятно только: с какою целью сообразительный редактор “Домашней беседы” придал такой тон своим воспоминаниям о покойнике. К чему он употребил слово “Шевченке поднес водки”? К чему эти недомолвки: “В последний раз я встретился с ним летом прошлого года на Загородном проспекте, но… лучше бы мне не встречаться с ним”? Что хотел сказать этим г. Аскоченский? Надо было уж договорить. Ведь он не договорил этого, верно, не по чувству деликатности и “благожелания” покойнику. Допустить такого предположения невозможно, потому что “сообразительный” редактор неспроста напечатал, что он видел Шевченка так, что “лучше бы не встречаться с ним”. Напрасно не досказал, что заставило его пожалеть о встрече с Шевченко. Речи ли повел покойник вольные или отвернулся от паныча, или правнуку Кочки-Сохрана просто не понравилось, зачем его “голуб” шел по Загородному проспекту, а не по Цепному мосту. — “Бог его зна церковный”. Но ведь нельзя же было ходить Шевченке только там, где петербургские стогны присещает свет лица г.