в которых не находят средств для пропитания. Людей, находящихся в таком положении, у нас больше, чем обыкновенно думают. По крайней мере можно быть уверенным, что их стало бы на составление нескольких цветущих селений. Очень недавно в небольшом кружке одного из наших университетских городов носился слух, что почтенный русский ученый, гуманные статьи которого тогда производили сильное впечатление на молодое племя, оставляет службу, уезжает в свое небольшое бессарабское поместье и дает место всем, кто захочет жить около него честным сельским трудом. Боже мой, какое это было время! Какое благородное и честное стремление охватило десятки голов, самых умных, самых мыслящих голов, несмотря на то, что они с самого детства слышали только о необходимости “сделать себе карьеру”! Казалось, что новый Ланарк, расторгнутый недоброжелателями своего достойного основателя, возродится у нас. Но, увы! стремлениям этим не было суждено осуществиться: хотели осуществить их иначе, но для осуществления их тогда не было средств; а после… после многое изменилось…
Жребий мира
Их по лицу земли разнес.
Бог знает, где теперь эти мечтатели! Может быть, не один из них пошел той торной дорожкой, по которой идут многие люди и добрые и честные, но не свободные от тех пятен, с которыми бы они никогда не сроднились в ином положении. Будь тогда средства — может быть, теперь указали бы в России на селение, где люди, убрав мешок кукуруз, садятся читать и Милля, и Тьера, и Роберта Оуена. Да! средств, средств к переселениям нужно! Их нужно не для одних крестьян, а для всех, кто еще не совсем погиб в тяжкой, безысходной борьбе с гнетущими условиями экономических безурядиц. Никому никогда не поздно исправиться, а оставление места, с которым связаны воспоминания об ошибках прошлого, и новый, честный, естественный образ жизни — одно из радикальных средств исправления, с которым не сравнятся результаты пентонвильского учреждения.
Но, заговорив о ходоках, я сам ушел, кажется, очень далеко, в страну обетованную, в страну, пока только едва мыслимую. Чтобы возвратить себя на почву действительности, обращаюсь к Политико-экономическому комитету, которого я было вовсе не хотел касаться в начале моей статьи. Я не могу не сочувствовать комитету как учреждению, где подняты вопросы, самые близкие для наших интересов, и где вопросы эти обсуждались без всяких бюрократических стеснений. Теперь то время, когда комитет, по всей вероятности, снова откроет свои заседания. Я желаю им большого успеха; я желаю, чтобы результатом новых комитетских прений были конечные и ясные выводы и определения. Ему можно пожелать и еще очень многого, а главное, того, чтобы некоторые ораторы не смотрели на залу комитета как на арену для ломания копий цветословия и шли бы к решению вопросов путем более положительным и ясным, без уносчивости в пространные области всеобъемлющей науки и без неудержимого желания давать концерт на своем красноречии. Затем самый состав лиц, заседавших в комитете прошлою зимою, как мне часто доводилось слышать, подвергался осуждениям. Находили, что комитет дурно поступает, не открывая своих заседаний для гораздо большего числа посетителей. Члены комитета, сколько я помню, смотрят на это весьма различно: одни думают, что нужно расширять круг посетителей, другие этого не думают. Сторонние лица, отрицавшие всякое значение комитетских прений, нередко давали чувствовать, что собрания много бы выиграли, если бы пополнились их присутствием. Некоторых из людей, умевших проводить эту мысль, я имел удовольствие после слышать в двух заседаниях Комитета грамотности, учрежденных при Вольно-экономическом обществе, и полагаю, что Политико-экономический комитет, не воспользовавшись их сведениями и соображениями, не понес невозградимой потери; но полагаю также, что со стороны комитета было бы очень благородно расширять по возможности круг приглашаемых лиц, хотя для того, чтобы ознакомить некоторых господ с обязанностью выслушивать чужую речь до конца и говорить в свою очередь, а не тогда, когда вздумается. Некоторые заседания Комитета грамотности весной этого года показали, что нам еще не совсем знакомы самые простые законы публичных прений; а это очень печально, особенно теперь, когда мы ожидаем права говорить за себя в суде.
О ЛИТЕРАТОРАХ БЕЛОЙ КОСТИ
Если вы действительно боитесь народа, — торопитесь искоренить в нем убеждение, что вы им пренебрегаете; если вас так пугают его дурные страсти, — спешите удовлетворить его добрым и законным наклонностям.
А. Токвиль
Неисповедимым судьбам угодно поддерживать в московских периодических изданиях постоянное разномыслие с периодическими изданиями петербургскими. Разномыслие это в последнее время стало очень резко и начинает обращать на себя серьезное внимание всех лиц, считающих журналистику не забавою, а тем, чем ее должно считать, то есть мерилом общественного развития и указателем существующих направлений в данный момент этого развития. Публика, остававшаяся всегда равнодушною к нашим полемическим турнирам, покинула свой индифферентизм тотчас, как предметом журнальной полемики сделались некоторые недавние отечественные события. Эти события были, так сказать, пробным камнем, при помощи которого читатели могли, с некоторою достоверностью, определить задушевные убеждения редакций, с которыми они имели дело, не имея часто возможности знать их взгляды на самые важные вопросы. Эти же события помогли и редакциям сверить сумму принадлежащих им симпатий. Конечно, сверка эта не могла быть очень точною; но если ее было неудобно произвесть положительным путем, то путем отрицательным она показала, что большинством русского сочувствия пользуется не московская пресса, не “Московские ведомости”, не “День” и не “Русский вестник”. О “Русской речи” нечего говорить, так как это девственное издание по крайней своей скромности и целомудрию никогда никого не огорчает и никого, кроме своих издателей, не радует. Обстоятельство это имело в нашем деле такое же значение, как предпочтение Приама в Троянской войне: началась не полемика, а брань, и брань самая желчная, самая необузданная и самая неосновательная, имеющая со стороны москвичей конечною целию опрофанирование петербургских изданий и подорвание их кредита в обществе. С этой точки зрения брань, о которой мы сказали, должна иметь известный интерес для лиц, доверяющих петербургским органам, и потому мы считаем своею обязанностью сообщить нашим читателям об оскорбительных нападках, которые мы сносим в последнее время от разнуздавшихся желчевиков московского журнального мира.
Главным борцом в этом деле, как и можно было ожидать, выступил “Русский вестник”, журнал, еще в очень недавнее время пользовавшийся весьма почтенною репутациею и общественным доверием. Недовольство редакции этого журнала петербургскою прессою стало выражаться с начала прошлого 1861 года. Сперва оно высказывалось только против свистунов, осмелившихся рассматривать с своей точки зрения и по своей манере заповедные теории и коренные положения “Русского вестника”; затем, принимая все более и более желчный характер, недовольство это касалось и других петербургских изданий, а к концу года выразилось презрительным отзывом о всей петербургской среде. В течение этого года, в котором мы имели случай следить за возрастающею яростию почтенной редакции, нам нельзя было не заметить, что ярость ее возрастала пропорционально числу живых дел, совершившихся в разных концах нашего отечества и вызвавших со стороны петербургских изданий отзывы, встречавшие в обществе более сочувствия, чем отзывы о тех же делах, произнесенные московскими изданиями. Упреки, которые давно делали “Русскому вестнику” за его постоянное и упорное стремление к англизированию русской земли, испытывающей все неудобства привития иностранных элементов, в истекшем году показали всю свою основательность. Первые проблески жизни, первые ее проявления в тех событиях, которыми ознаменован истекший год и которых многие из нас были близкими свидетелями, озадачили ученую редакцию и показали ее несостоятельность к спокойному созерцанию обстоятельств и неуклонному созиданию сообразной им теории. Живущая идеями “Times”’a, она изобличила полную политическую наивность в тех случаях, которые приходилось обсуждать, не дожидаясь голоса английской газеты. Слепо послушная авторитетам, она забыла один из великих политических авторитетов, заповедавших придавать несравненно больше важности явлениям, которые представляет общее состояние страны, чем особенным случайностям, как бы они ни казались значительными; она упустила из виду, что есть времена, в которые люди не могут считать себя господами событий. Изучая народный дух и народную жизнь по книгам, она упустила из виду, что такой способ изучения не ставит людей в ряды лиц, способных сказать в известную минуту слово, могущее осветить общий характер времени и направить внимание массы к целям благим и существенным. Она забыла, что Токвиль и другие политические люди, руководившие в известной мере идеями своего времени, почерпали их не из печатного чтения, а обращались при обработке их исключительно к самим источникам.
Забвение всего этого подорвало авторитет журнала, ставшего на видное место благодаря чужой политической теории, рассказанной им русскому обществу в 1855 году.
Развитию этой теории “Русский вестник” предавался с таким сосредоточенным вниманием, что не заметил, как она теряла интерес новизны и вместе с тем открывала много таких сторон, которые не могли привлекать ей большого числа поклонников. Люди, мало-мальски владеющие политическим смыслом, успели взглянуть на другую сторону медали, которую “Вестник” продолжал показывать с одного бока. Правильный взгляд некоторых наших журналов на характер последних европейских событий и на побуждения лиц, принимающих участие в этих событиях, довольно ясно доказали, что не все то золото, что блестит, и что политическая наука, точно так же как и все другие науки, никогда не стоит in statu quo,[183] что у нее не может быть постоянных теорий, удобоприменимых во всякое время и на всяком месте. Все это разновременно приходилось доказывать “Русскому вестнику”, но он этому не верил: Англия по-прежнему остается его бессменным идеалом, по которому он хочет пересоздать нашу коренастую Русь. Между тем несогласия петербургской прессы с старческою упорностью “Русского вестника” вызвали редакцию этого журнала на такие поступки, которые изобличили в ней даже недостаток той выдержанности, которою отличается журнальная литература боготворимой ею страны. По мере того как “Русский вестник” входил в полемику, он терял свой покойный джентльменский тон, прибегал к таким приемам, которые сам ставил в вину свистунам, начал нападать на личность, а не на мнение, употреблял довольно странные каламбуры вроде того, что коснуться г. Кускова значит ущипнуть журнал “Время” “сзади”, наконец стал непоследовательным и неверным своим собственным тенденциям, и неверность эта выражалась таким образом, что, чем ближе казалась вероятность осуществления какой-нибудь части проводимого этим журналом учения, он в каком-то ужасе начинал пятиться назад, бледнел, лепетал о том, что еще не готова какая-то подкладка, и с новою яростию накидывался на органы, не намеренные противоречить естественному развитию общественных стремлений. В заключение “Вестник” публично оскорбил всю петербургскую среду, обвинив ее в сплетничестве, пассивности, бессилии и готовности помогать каким-то известным ему ловким интригам.
Это недостойное, гуртовое обвинение не может оскорблять среды, которая хорошо знает всю его неосновательность, и оно, конечно,
