деяния которого, впрочем, слишком ярко горели у всех на виду. С Телепневым были два “привозные чиновники” с приснопамятными именами: Иван Иваныч и Иван Никифорыч. Эти посещали избранные дома в обществе и рассказывали, как много значит их принципал и какие он перед своим отъездом получил от государя Николая Павловича словесные полномочия. Помню, что все повторяли, будто государь, кроме данных Телепневу инструкций — еще особо в продолжительной аудиенции, “проводил его до дверей кабинета и все еще растолковывал”. Что тут было правда, что неправда, ничего не знаю, но только перед Телепневым, как говорится, все в лоск клались и находили удовольствие поползать.
О святках, именно на второй день рождества, к Настасье Сергеевне в Зиновьево съехались гости — “поздравлять старушку с праздником” Собрались, по обыкновению, к обеду, с тем чтобы проводить вместе весь день и разъехаться вечером после ужина. Собрание было пестрое: соседи дворяне, достаточные и бедные, приживалки и приживальщицы, уездный казначей из Кром, который “получал к празднику живностию за то, что не притеснял крестьян по квитанциям”; уездный доктор, дьяконица Марья Николаевна (которая была, собственно, дьяконская дочь, — робкая пожилая девушка, особенно уважаемая Настасьей Сергеевной “за добродетель и скромность”), “англофасонистый” кромской предводитель князь Александр Алексеевич Трубецкой (“оратор, агроном и мот”), пышная красавица Шубина и испитой, сухой дворянин Казюлькин, по прозванию “Нетленное Фигаро”. Это был, что называется, “субъект”.[213] Он жил в холодном, полуразрушенном доме в своем разоренном именьице при впадении Гостомли в Рыбницу, одевался в венгерку с шнурами, отлично говорил по-французски, весь свой век разъезжал по гостям на ледащей тройке в веревочной упряжи; сватался ко всем барышням и от всех получал решительные отказы, но нимало этим не обижался; довольно мило играл на цитре и охотно “представлял” на вечерах Гамлета, Танкреда и ослепленного Велизария. Домой он попадал только изредка, и то случайно и неохотно, ибо здесь, “по неосторожности своей, зависел от ключницы”. Словом, сбиралось множество гостей, и вдруг, совершенно ни для кого неожиданно, из окон залы заметили еще незнакомый возок на почтовых, и через несколько минут человек докладывает о Телепневе (как его звали по имени и отчеству — не помню).
Хозяйка приказала “просить”, но сама осталась на своем диване, — зато многие гости пришли в замешательство. Они закопошились и начали охорашиваться, а дьяконица Марья Николаевна тотчас же соскользнула со стула и уплыла вон в дальние комнаты к экономке. Кроме самой хозяйки, только один еще дворянин Казюлькин, по прозванию “Фигаро”, стоял твердо и держал себя с достоинством. Он даже начал пощипывать свои редкие усы, что у него обыкновенно выражало неудовольствие и гнев и предшествовало часто какой-нибудь резкой и нелепой выходке.
При такой-то обстановке Телепнев вошел. Как человек воспитанный и светский, он умно представился хозяйке, получил ее привет и был усажен в ближайшее к ней кресло. Но тут сейчас и пошла порча компании: дворяне стали к Телепневу приближаться, подседать, и послышалось величание его “превосходительством”. У хозяйки раз и два тряхнулись на чепце оборки, а Фигаро начал переходить от одного гостя к другому и язвительно шептал:
— Что же вы далече сидите?.. идите поближе и повеличайте его превосходительство.
Потянуло по зиновьевскому дому таким тоном, про какой тут и не слыхивали. Даже две дамы уже запревосходительствовали.
Фигаро смотрел на хозяйку с выражением ужаса и гнева и показывал ей глазами, что “это невозможно”!
— Я, мол, свое дело исполняю, я стою на страже и кричу: “Татары идут!”, а ты знай, как их отражать.
Вскоре это и случилось, и Фигаро был утешен: когда один из гостей особенно зачастил “превосходительством”, хозяйка извинилась и поправила его, сказав:
— Нашего почтенного гостя зовут так-то и так-то. (Она назвала Телепнева по имени и по отчеству.)
А через несколько минут, когда другой опять запревосходительствовал, — она опять сделала то же самое, и когда начал такую историю третий, то Телепнев уже сам сказал ему:
— Мое имя и отчество — если угодно — так и так.
Настасье Сергеевне это было очень приятно, а “Фигаро” перестал щипать усы, и опять настал “простой тон”, как всегда бывало: гости смеялись, шутили, весело отобедали, потом катались на тройках, из которых одною превосходно правил князь А. Трубецкой, а Фигаро выехал на своих одрах в веревочной упряжи, и в его-то ветхие сани сели самые милые дамы и барышни и с ними заезжий вельможа. Фигаро захотел отличиться, вздумал обгонять заводских коней Трубецкого и всех своих пассажиров вывалил, а одров утопил в сугробах. Дамы и сановник, вываленные в снег, возвратились в дом пешком и были в таком веселом расположении, что смеху и шуткам не было конца. Телепнев хохотал больше всех и даже участвовал в присуждении наказания для Фигаро, который должен был за свою неловкость танцевать качучу с кастаньетами в женском платье. Когда же вечером Телепнев, спешивший в город Кромы, уезжал ранее других, хозяйка провожала его до передний и, проходя с ним через библиотеку, извинилась (она любила извиняться) и сказала ему по-французски:
— Вы меня, пожалуйста, извините, что я давеча говорила всем ваше имя: у нас разговор в другой форме не в обычае. За хлебом за солью все равны… Я ожидаю, что вы мне это простили и не сочли за неуместное.
Телепнев улыбнулся, почтительно поцеловал ее руку и отвечал, что он сохранит самое лучшее воспоминание о ее милом обществе, в котором провел очень приятный день в жизни.
— Ну, а я благодарю вас еще более. И нам в вашем обществе было очень приятно. А если бы иначе, то все бы начали себя другим образом чувствовать… неодинаково… Марья Николаевна, которая в желтой шали, дьяконица, она мне большой друг, я ее уважаю за добродетели, а она бы сконфузилась и убежала, а Казюлькин очень добрый и благородный, но легко обижается и может колкость сказать.
Дворянин же Казюлькин и сам выступил на сцену: когда сановник в передней одевал шубу, он отвесил ему поклон и сказал напутствие:
— Счастливый путь и всего хорошего. Как честный человек и дворянин, прошу пожать вашу руку. Казюлькин. Очень рад, что вам было весело. Нагоняйте губернатору холоду, а сами не простудитесь, захватите от нас тепла в шубу. Я просьб не имею, но буду иметь честь вам представиться.
И он действительно ездил на своих одрах и мочалах в Орел и сделал Т — ву “визит без надобности”, но не был принят и не обиделся.
— Что же такое, — говорил Казюлькин, — здесь он свой тон держит, а мы там свой выдержали. Это порядок: всякий бестия на своем месте.
Приходский иерей при погребении Настасьи Сергеевны отличился тем, что сказал действительно правдивое слово: “Сия-де была для многих примером: она о всех лучше предусматривала и учреждала в своем домостроительстве; она совмещала благородство с простотою и разум со снисхождением; она соединяла вкупе разлученные неравенством, якобы все были равны во имя всех создавшего бога”.
Исчезновение таких дававших тон обществу хозяек есть чувствительная утрата в нашей общественности, и она теперь сказывается скукою домашних собраний и всем тем, что мы видим, наблюдая всеобщее и повсеместное неумение жить сколько-нибудь весело, даже при огромнейших затратах. Веселье и ум удалились, а их заменили шум и дорогостоящая аляповость, которую раньше всех стали вводить у себя “прибылыцики” и “компанейщики”, принесшие собою очень дурной пример и соблазн в общежитие.
Великорусская народная поэзия представляет самыми мелочными и ненасытными честолюбцами купцов: купец постоянно в знать лезет, он “мошной вперед прет”. Не заслугами, а опять “мошной родства добывает и чести прикупает”. Купец “к князю за стол мостится”, купец “в пуд медаль ищет”, он “с дворянином ровняется”, дочь за майора выдает, за сына боярышню сватает, на крестины генерала просит и т. п.
Малороссийская поэзия, изобилующая наивным юмором и ирониею, тоже уловила и осмеяла эту черту, представив, как русским купцам везде всё кажутся чины и знатность. Это находим в смешной песенке, как “комарь с дуба упал”. Он летел с страшным стуком и грохотом и расшибся до смерти; а хохлы подняли своего комаря и похоронили его с большою почестью. Они “изробили комарику золотую трумну (гробницу), красным сукном ее одевали, золотыми цвяшками ее обивали”, а потом “высыпали (то есть насыпали) комарику высоку могилу”. Могила далеко завиделась. Тут сейчас и появляются великорусские купцы из Стародубья. “Едут купцы-стародубцы, пытаются: що се за покойник: чи то грап, чи князь, чи полковник?” Иначе купцы не могли себе представить, чтобы народная любовь и усердие могли бы кому-нибудь “высыпати высоку могилу”. Но малороссийские паробки, стоя на могиле своего комаря, внушительно отвечают “купцам-стародубцам”:
Се не грап, не князь, не полковник,
А се лежить комарище — на все вiйсько таманище.
Так будто “хлопци втерли носа мосховьским купцам-стародубцам” и сами остались великолепно сидеть и думать на “высыпанной комарику высокой могиле”.
Пресыщение важностью, о котором заговорили после получения превосходительных титулов торговыми людьми Ветхого и Нового закона, — тоже завели у нас купцы. На этот счет можно найти подтверждения у князя М. М. Щербатого в книге “Об упадке нравов в России.” и еще более в любопытнейшей книге Е. П. Карновича “Богатства частных лиц в России”. И это очень понятно, что разбогатевшие “прибыльщики и компанейщики” — люди без вкуса и без воспитания — не могли заботиться о “хорошем тоне”, которого они и не понимали, а искали только одного — “похвальбы знакомством с знатными особами, без различия внутренних их качеств”. Купцы первые начали без стыда и без зазора нанимать захудавших военных и канцелярских генералов “сидеть в гостях” на крестинах и на свадьбах. Вся забота шла только о том, чтобы за столом было кому говорить: “.ваше превосходительство”. Дворяне над этим снисходительно смеялись и говорили, что этому нечего удивляться, что прибыльщики да приказные, как люди невоспитанные и насчет чести и благородства равнодушные, не могут иметь благородной гордости. И действительно, что бы ни говорили о дворянстве, разность во вкусах оказалась несоизмеримая — дворянские кружки все-таки всегда были умнее и интереснее. “Тон” воспитанности и образованности, без сомнения, удерживался в “среднем дворянстве”, которое Герцен правильно назвал “биющейся жилой России”. “Прибыльщики” из дворян и из купцов в самом своем прибыльщичестве держали себя не одинаково: дворянин (по Терпигореву) “ампошировал”, а купец (по Лейкину) “пхал за голенище”. Напханное за голенища держалось крепче. О простоте они понимали различно: что одним казалось лишней претензионностью, в том другие видели упрощение. Всеволод Крестовский где-то рассказывает, что один купец из евреев, произведенный в действительные статские советники, сказал ему:
— Зачем вы всё
