в “Отечественных записках” “Incognito”, пишет литератор Зарин. Потом и этого еще показалось им мало, и они пояснили, что Incognito это Ефим Зарин, и даже Ефим Федорович Зарин. Теперь же человек, выставивший под своею работою букву Л, во всеуслышание назван господином Дьяченко. И кто же назвал имя г. Дьяченко, когда этот литератор не хотел этого? Какой-то человек, сам пишущий фельетоны под псевдонимом Незнакомца! Не странно ли это? Если уже по понятиям Незнакомца писателю нельзя и не следует скрывать своего имени, то зачем же он свое скрывает? Почему право Незнакомца маскироваться неприкосновеннее права г. Дьяченко, если только еще Дьяченко в самом деле написал упомянутый сценарий?
Вероятно, г. Незнакомец считает, что его писания хороши, а писания Дьяченко очень плохи, и срывает его маску, исходя из того, что под масками нельзя позволять скрываться именам только неискусных писателей не нигилистического направления.
Мы помним, что у нигилистов было решено, что такое разоблачение имен есть кара, заслуживаемая людьми, обращающими на себя почему-нибудь их нигилистическое неудовольствие, потому что они “сила”. Но кем же признана эта сила? И сколь обязательно для всех сносить ее и ей подчиняться? Не будут ли справедливым возмездием со стороны людей, которых инкогнито столь преступно нарушили нигилисты, платить тем же самым им самим имена и объявить всех Выборгских пустынников и Незнакомцев? Может быть, это и не было бы несправедливостию; но это было бы оскорблением принципа, который во всех случаях должны уважать литературные люди, и потому от этого надо отказаться. На эти дебоширства остается или жаловаться суду, или требовать от дебоширов удовлетворения тем путем, каким требовал себе от них удовлетворения редактор “Вести” г. Скарятин, или же (так как нигилисты пороху боятся и от таких удовлетворений отказываются) поступать с ними, как поступают во все времена с людьми, способными обижать и не считающими себя в обязанности давать за эту обиду удовлетворение. Одним словом, поступать так, как, вероятно, поступили бы с редактором “Русского слова” г. Благосветловым побитые им типографские работники, если бы они могли предвидеть, что раж, в который впадет г. Благосветлов, будет признан за извинение.
——
Но, кроме нигилистов, еще страшно не любит псевдонимов и совсем не переносит неподписанных статей один идеалист и эстетик мирного направления.
— Что ж, — рассуждает этот эстетик, — с кем тут схватиться? Не с кем схватываться. Кто это знает, кто такой Выборгский пустынник, или Незнакомец, или просто буква N или Z?
Еще более неудобства он находит схватываться с статьями, никем не подписанными. Просто и приняться, говорит, неловко.
Любопытный эстетик находит, что это предурный обычай печатать неподписанные статьи и, к чести его сказать, сам всегда все свои статьи аккуратно подписывает полным своим именем.
Любопытный эстетик не видит никакого резонного основания писателю не подписываться или подписываться вымышленным именем и утверждает, что произведения неподписанные или подписанные псевдонимом, или одною буквою избавляют авторов этих статей от весьма большой доли той ответственности, которой бы он побоялся, ставя под своею работою свое крестное имя и свою фамилию. В заключение всего эстетик выводит, что уважающий себя писатель должен непременно подписываться.
Постараемся показать почтенному эстетику, что он несколько заблуждается.
1) Если допустить, что уважающим себя писателем должно почитать того, который подписывает каждую свою строчку, то самым уважаемым из современных писателей будет сотрудник “Искры” г. Стопановский. Г. Стопановский что ни напишет, все подпишет. Где исправник взятку взял, где хозяин портной мальчика-ученика за волоса подрал, все это написано г. Стопановским, и все г. Стопановским подписано en toutes lettres.[21] По этому расчислению, г. Стопановский, сотрудничая в недельной газетке, подписывается не менее сорока восьми раз в год; но его еще не все признают писателем, уважающим свое искусство писания.
Второй за г. Стопановским прямо и непосредственно должен следовать Н. И. Соловьев, который, участвуя в месячном журнале, подписывается никак не менее одного раза в месяц и подписывается подо всем, что бы ни написалось; но и о г. Соловьеве как о писателе, уважающем ответственность своего печатного слова, тоже еще не говорят.
Г-ам Стопановскому, Соловьеву можно противопоставить гг. Аксакова, Каткова и Леонтьева, которые никогда не подписываются и все-таки пользуются большою известностью и без всякого спора признаются ото всех уважающими самих себя писателями.
Чтобы не ввести любопытного эстетика в заблуждение, что, стало быть, уважение легче приобресть не подписываясь, поставим против имен Аксакова, Каткова и Леонтьева имя Эмиля Жирардена, который, по обычаям французской литературы, свои статьи подписывает, но которого во Франции столь же многие уважают, как у нас уважают Аксакова, Каткова и Леонтьева.
Из этих сопоставлений любопытный эстетик может видеть, что подписыванье и неподписыванье безразлично не приносит ни чести, ни бесчестия, а что честь или бесчестие приносятся характером деятельности и достоинством своего общественного поведения.
2) Полемика с подписанным произведением не представляет никаких трудностей. Тому, кто хочет опровергать мысли и мнения противника, а не заботиться о том, чтобы щипать и кусать самого противника, все равно, будет ли он, полемизируя, называть имя автора или его статью и издание, в котором она напечатана. Чтобы уверить любопытного эстетика, что полемизировать, не называя людей по именам, не представляет никакого особенного неудобства, мы, для примера, не называем здесь имени самого эстетика, но мы уверены, что спор наш с ним от этого ничего не теряет. Кроме того, мы поставим ему на вид опять-таки еще раз г. Каткова, который ведет полемику с целыми партиями и с высокопоставленными лицами, никогда никого по именам не называя. Нам не место говорить здесь о свойствах этой полемики; но не будет нескромностью сказать, что полемика эта не остается незамечаемою и невлиятельною на общественное мнение.
3) Степень ответственности, как перед критикою разума, так и перед законом, за подписанную и неподписанную статью совершенно одинаковы. Правительство может потребовать имя автора, написавшего вещь, подлежащую преследованию, а критику все равно считаться — с Незнакомцем ли, или с каким-нибудь Сидором Карповичем; с г. Ханом, или с неподписанною статьею во “Всемирном труде”, так как известно уже и всеми принято, что с неподписанною статьею редакция солидарна и должна принять за нее всю ответственность перед критикой.
Что же касается до псевдонимов, то литературный псевдоним, однажды навсегда принятый известным лицом, вполне становится для литературы собственным именем этого лица, и люди, получившие известность под этими псевдонимами, гораздо уязвимее, когда их называют принятыми или вымышленными именами, чем их собственными. Когда вы прямее уязвите псевдонимных авторов: когда будете доказывать их несостоятельность, называя их Жорж Сандом, Евгениею Тур, В. Крестовским (автором “В ожидании лучшего”), Марком Вовчком, Стебницким или Incognito, — или же тогда, когда станете выдирать подноготную, как кто из этих людей называется в жизни? Тысячная доля людей, имеющих известные понятия о деятельности этих писателей, совсем не узнает их, если вы станете называть их собственными именами.
4) Любопытный эстетик не видит еще разумного основания, почему иные авторы подписываются псевдонимами, а другие и вовсе не подписываются?
Эстетик видит в этом просто трусость, даже некоторую нечестность. Ему, может быть, даже кажется, что это делают с тем, чтобы избегать его беспощадного пера, или даже с другим злым умыслом, чтобы затруднить его в полемических приемах. Мы должны сказать любопытному эстетику, что он и на сей раз ошибается. Укоренение обычая писать под псевдонимами имеет свое разумное начало и обусловливается многими причинами. Таковы, например: а) Пол автора. Женщине, при существующем взгляде на права ее пола, гораздо удобнее рассказывать роман или повесть, прикрываясь мужским псевдонимом, как это и делают: Жорж Санд, Джордж Элиот, В. Крестовский и Марко Вовчок. б) Официальное высокое положение автора, не терпящее третирования его имени, как третируются имена простых смертных, которым, например, (как г. Аксаков недавно сказал редактору “Вести”), прямо пишут: “Какая наивная и дерзкая глупость”. Литераторствующему сенатору или министру такую штуку выслушать было бы очень неудобно, а когда он N или Z, то эти N или Z могут переносить самые резкие замечания. Это случай, где безвестность автора даже облегчает полемику, а не затрудняет ее. в) Родственные отношения автора и степень его чувствительности в связи с способом обращения литераторов с литературными именами. Положим, кому-нибудь все равно, сколько раз и при каком литературном споре ни назовут его имя; а другой этого не хочет. Не хочет не по щепетильности характера, а потому, что бережет от оскорблений имя, которое вместе с ним принадлежит и другим лицам, ни в каких литературных турнирах не участвующим, но сердцу автора очень близким и дорогим. Поостеречься таким образом, зная наши русские полемические приемы, не только простительно, но даже весьма похвально. Пусть любопытный эстетик припомнит случай, когда в одном нашем журнале один развязный писатель вскрыл псевдонимы двух наших писательниц и назвал их “литературными приживалками и содержанками?” Как думает любопытный эстетик: каково это пришлось и самим оскорбленным женщинам, и любящим их мужьям их, матерям, братьям и детям? Сколько отвратительной радости эта, не обинуясь говорим, подлая выходка должна была доставить всяким мелким недоброжелателям этих достойных уважения дам? И что можно было сделать в ограждение их от гнуснейшего оскорбления? На дуэль звать обидевших их нахалов? Но, во-первых, у нас так много нахалов, что всех их не перестреляешь, а во-вторых, нигилисты пороху, как уже замечено, боятся и от дуэли отказываются; а в-третьих, дуэли запрещены и законом, и стоит вызванному нигилисту крошечку поинтриговать (на что все они так способны) — и вместо дуэли можно попасть в полицейскую чижовку, к радости и удовольствию того же самого нигилиста… Что же с ними делать? В суд вести за оскорбление женщины? Положим, что это очень законно, но позвольте вас спросить, какая женщина, далекая от мысли о такой мерзости, как мысль о “содержании”, захочет унизиться до того, чтобы доказывать, что на нее возведена клевета и что она не содержанка? Резонеры, пожалуй, могут сказать, что оправдываться против клеветы нет ни стыда, ни позора. Это совершенная правда, но нельзя же забывать и того, что, кроме понятий юридических, есть другие понятия, понятия живучие, сложившиеся строго, — понятия старые, но которыми нравственной женщине манкировать невозможно.
Спрашиваем еще раз: что же делать с нахалами, устраивающими такие скандалы?
Делать то, что делали оскорбляемые ими наши литературные женщины, — отвечать им презрительным молчанием и потщательнее кутаться в возможно менее проницаемый вуаль псевдонима, который столь безрассудно советует всем сбросить с себя любопытный эстетик.
Резонеры могут сказать, что псевдонимы — средства паллиативные и что не к ним надо прибегать, а
Радикальное тут надобно лекарство;
что надо заставить людей уважать женское имя.
Да, ну пусть
