мы встретили между ними гораздо большую готовность к применению в их заведениях женского труда, нежели мы могли предполагать. Редкая из наших статей вызвала со стороны специально заинтересованных в этом деле людей столько вопросов и просьб о более подробном объяснении дела, как передовая статья, помещенная в нумере 220-м “Северной пчелы”; таким образом, эта статья вполне достигла своей цели, хотя и эта цель была вовсе не та, которую предполагает в нас “Русское слово”.
Этим мы оканчиваем наши личные объяснения и переходим к общему вопросу, затронутому в “Домашней летописи” “Русского слова”.
Домашний летописец думает, “что женщина не может быть типографским наборщиком”. С этой последней фразой мы, пожалуй, и согласны, но не видим никаких непреодолимых преград сделать из нее “отличную типографскую наборщицу”. “Русское слово” указывает на периодическую беременность женщин как на обстоятельство, служащее окончательной помехой к применению женского труда к типографскому искусству. “Стоять перед кассой по 8-ми и 10-ти часов в день беременной женщине, — говорит Домашний летописец, — нет никакой возможности”. Но ведь нет никакой необходимости, чтобы женщина стояла перед своей кассой. Конечно, Летописец помнит, что в первой нашей статье по этому вопросу мы объяснили, что в типографии женщины работают сидя, и поэтому прибавляет: “Чтобы избежать этого неудобства, типография “Северной пчелы” попробовала устроить кассы, из которых можно было бы набирать сидя. Но этот способ не удался и едва ли когда удастся”. Не знаем, откуда “Русское слово” почерпнуло это сведение, но во всяком случае не из женского отделения типографии. Мы просим г. Летописца пожаловать туда в любой буднишний день между 8 часами утра и 6 или 7 пополудни, и он легко убедится, что, напротив, этот способ удался вполне, и если он (то есть г. Летописец) потрудится вслед за тем взглянуть и в мужское отделение типографии, то он найдет этот способ принятым и некоторыми из мужчин. Что же касается аргумента о беременности, то он столь же относится к кухаркам, швеям и деревенским бабам. Все эти женщины занимаются своими работами, гораздо более утомительными, в особенности кухарки, чем труд набора, иногда до седьмого и даже до осьмого месяца беременности, и еще никому не пришло в голову объявить женщин по этому поводу неспособными быть кухарками и швеями или заниматься хозяйственными и полевыми работами. Предлагает же “Русское слово”, и это совершенно справедливо — заменить гостинодворских тунеядцев женщинами. Но мы не видим, почему для беременной женшины должно быть легче ходить 8 или 10 часов по магазину, снимать материи и платья и ящики с кружевами и ленточками с высоких полок, чем сидеть все это время на одном стуле и набирать букву за буквой из стоящей перед ней кассы. Впрочем, положим даже, что в последние три месяца беременности женщина неспособна заниматься типографской работой. Так что же из этого? В тот год (и это далеко не каждый год), в который женщина забеременит, она потеряет три месяца (и мы нарочно взяли максимум) своего рабочего времени. Ведь это ей нисколько не мешает заниматься типографской работой в остальные девять месяцев этого года. Да наконец, хотя бы даже ни одна беременная женщина и ни одна женщина, имеющая в виду забеременить, не могли быть наборщицами, то это все-таки не доказывало бы еще ничего против применения женского труда к типографскому искусству. Если допустить противное, то мы совершенно логическим путем дойдем, пожалуй, до того заключения, что не должны существовать и кормилицы только потому, что не всякого возраста женщина и не все женщины вообще могут кормить грудных ребенков. Чем же беременность целых тысячей женщин может мешать хоть нескольким десяткам или сотням девушек заниматься типографским набором до своего замужества, или стольким же вдовам заниматься тем же после смерти их мужей? Такие вопросы достаточно поставить: они решаются сами собой.
Последний аргумент, приводимый Домашним летописцем “Русского слова” против женских типографий, действительно забавен. Он говорит: “Между тем как мы открываем свои типографии для женского труда, Америка изобретает наборные машины, которые должны заменить человеческие руки. Если только это изобретение осуществится и примется практически, тогда женщина окажется совершенно ненужной работницей в типографии. Экономические расчеты разом уничтожат все филантропические тенденции, и женский труд должен будет искать новых исходов”. Стоит только г. Летописцу вспомнить, как немногие русские типографии снабжены паровыми машинами, несмотря на давнишнее уже применение пара к печатному искусству; стоит ему только подумать о том, сколько еще, по всей вероятности, пройдет веков, прежде чем швейная машина (также открытая уже довольно давно) не заменит собой иглы в руке швеи; стоит ему только подумать обо всем этом, чтобы убедиться во всей ничтожности своего последнего аргумента. Он действительно до того ничтожен, да и сам автор употребляет его скорее в виде заключения вопроса, нежели настоящего аргумента, что мы, вероятно, оставили бы его без внимания, если бы не употребленное при этом выражение “филантропические тенденции”, по поводу которых мы желали бы сказать несколько слов. Недостаток времени и места не позволяет нам сделать это сегодня, но мы обещаем нашим читателям возвратиться на днях к одинаково интересному и важному вопросу о практическом применении женского труда к типографскому искусству.
НИКОЛАЙ ГАВРИЛОВИЧ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ В ЕГО РОМАНЕ “ЧТО ДЕЛАТЬ?”
(ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ “СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ”)
Черт не так страшен, как его рисуют!
Роман Н. Г. Чернышевского “Что делать?” кончился в майской книжке “Современника”. Русская критика теперь занята: она думает, что ей делать с этим “Что делать?”
Кто читал самый роман и кого занимают отзывы, которые он должен вызвать у современной добросовестной критики, тот, разумеется, не станет искать этих отзывов в “Северной пчеле”. Он станет искать их в так называемых толстых журналах, потому что в толстых журналах есть свои присяжные критики и в этих журналах места пропасть. Критику там можно разгуляться и тоску-скуку свою разогнать.
Но я, должно быть, не стану читать ни одной критики о романе г. Чернышевского. Этот труд для меня совершенно не нужен, потому что я чувствую, чтo о нем напишут в том или в другом из русских журналов. Это я чувствую не только потому, что я знаю симпатию и антипатию русских журналов, но и потому, что я даже слыхал уже кое-что об этом романе, от тех самых, которые критики пишут. Это ведь вовсе не секрет, да и о романе Чернышевского толковали не шепотом, не тишком, — во всю глотку в залах, на подъездах, за столом г-жи Мильбрет и в подвальной пивнице Штенбокова пассажа. Кричали: “гадость”, “прелесть”, “мерзость” и т. п. — всё на разные тоны.
Вследствие всех многоразличных соображений, комбинирующихся по поводу прочитанного романа, выслушанных толков и ожидаемых рецензий, я решился как можно поскорее сказать свое мнение о романе г. Чернышевского, или, лучше сказать, о г. Чернышевском в его новом произведении.
Над торопливостью моею нисколько не должно смеяться, ибо я вовсе не считаю моего отзыва о г. Чернышевском ни особенно верным, ни особенно необходимым, а спешу его написать, не читав еще ни одной критики, для того, чтобы написать мое собственное мнение, ни от кого не занятое, и никем не навязанное насильно, по системе новейшего либерализма.
Имея в виду сказать здесь только мое собственное мнение, которое может очень мало согласоваться с мнениями “Северной пчелы” или даже, может быть, вовсе с ними не согласоваться, я пишу не статью, а простое письмо, за которое “Северная пчела”, разумеется, не принимает никакой ответственности.
Я не утомлю читателя, ибо все, что я намерен написать о романе г. Чернышевского, очень коротко и несложно.
У меня создались два главные убеждения, от которых я не могу отрешиться и которые здесь высказываю.
Роман г. Чернышевского — явление очень смелое, очень крупное и, в известном отношении, очень полезное. Критики полной и добросовестной на него здесь и теперь ожидать невозможно, а в будущем он не проживет долго.
Я не могу сказать о романе г. Чернышевского, что он мне нравится или что он мне не нравится. Я его прочел со вниманием, с любопытством и, пожалуй, с удовольствием, но мне тяжело было читать его. Тяжело мне было читать этот роман не вследствие какого-нибудь предубеждения, не вследствие какого-нибудь оскорбленного чувства, а просто потому, что роман странно написан и что в нем совершенно пренебрежено то, что называется художественностью. От этого в романе очень часто попадаются места, поражающие своей неестественностью и натянутостью; странный, нигде не употребленный тон разговоров дерет непривычное ухо, и роман тяжело читается. Автор должен простить это нам, простым смертным, требующим от беллетристов искусства живописать. Роман Чернышевского со стороны искусства ниже всякой критики; он просто смешон. И лучшая половина человеческого рода, женщины, к которым г. Чернышевский обращается, как к чувствам, оказывающим более сметливости, чем обыкновенный “проницательный читатель”, не могут переварить женских разговоров в новом романе.
Но г. Чернышевский не беллетрист; на изготовление романа его вызвали обстоятельства, от него не зависящие: потребность деятельности и невозможность ее в другой форме. Г. Чернышевский очень благоразумно оговорился, что он не художник и за художеством не гонится, а потому, кто станет пространно доказывать несостоятельность романа как беллетристического произведения, тот напрасно потратит труды и время. Об этом говорить не стоит.
Г. Чернышевский публицист, и публицист известной школы. Он не может напечатать статейку, например, в “Современнике” и в “Русском вестнике”. В своем романе он вышел поборником той же самой школы, и эта последовательность есть первая его замечательность. Он в своем романе (труде для него непривычном) последовательно провел заповедные идеи своей школы. Мало этого, г. Чернышевский доказал, что он не такой заоблачный летатель, не беспардонный теоретик, который, по выражению одного московского публициста, хочет сразу создать новую землю и новое небо. Напротив, автор “Что делать?” доказал, что (и это самое главное) люди, живущие под этим небом, на этой земле, таковы, каковы они есть. Он помнит, что il faut prendre le monde comme il est, pas comme il doit être,[29] и говорит просто и ясно, что и в этом monde умные люди могут стать твердо и найти себе, что делать. Это самая важная заслуга г. Чернышевского. Вот основания, по которым я признаю роман г. Чернышевского очень полезным, и постараюсь это доказать несколько подробнее.
Была (и это очень недавно) на Руси ужасная эпоха фразерства, страшного, разъедающего и все импонирующего фразерства. Тургеневский Рудин — сын этой эпохи и ее памятник. Началась другая эпоха. Пошел запрос на Инсаровых. Инсаровых оказалось очень мало. Потому как инсаровское дело нам непривычное. Явились Базаровы. Тургенев переживал эти метаморфозы
