человечества? Кто дал право считать отребьем часть людей, рожденных в одной и той же стране и любящих ее, может быть, не менее кого-нибудь другого? В чем их вина? В том, что они ходят в сапогах и хилятся, когда нельзя распрямиться. Таков ваш суд, народные витии? Не верим вам, не верим потому, что “всяк, ненавидяй брата своего, ложь есть”. Г. Аксаков, отметаясь единения с евреями, менее бестактен, чем вы, и идете вы с своим дегтярным прюдеризмом по той дороге, на которой одни от вас отвернутся, а другие скажут: “Полно зубы-то заговаривать — мы сами самовар пьем”.
Народная литература не должна быть сословным адвокатом; иначе она не литература нации, не народная литература. Нам странно смотреть на “Наше время” и его известных публицистов, и мы имеем основания считать его органом известного слоя; но, по той же аналогии, не имеем ли мы такого же права считать такими же слоевыми органами и всех тех, кто равнодушно проходит мимо всякого рода страданий и нужд русского человека в немецком платье? Не возбуждают наших симпатий люди, ходящие с потертыми воротниками и прорванными локтями; нам смешны эти испитые фигуры, таскающиеся ежедневно с Адмиралтейской площади в Галерную гавань, где их ждут полуголодные семьи, сидящие за неустанной работой и питающиеся преимущественно двумя рыбицами: корюшкой да ряпушкой… А подала ли наша литература руку этим страдальцам, спотыкающимся на трехцелковных взятках, когда нечего жевать? Нет. Мы говорили о том, как из бедных девочек Галерной гавани выходят пышные северные камелии и лоретки; мы даже мнили оказать великую услугу, продергивая под заглавными буквами русского алфавита разных лиц, невежливо обращающихся с своими подчиненными, но нам некстати было подумать о более серьезной помощи. Что нам за дело до того, что экономические условия, в которых стоят эти люди, заставляют их сносить все оскорбления и подавлять в себе чувство справедливого негодования во имя другого чувства, во имя любви к слепой бабке и малым детям, просящим сапожонок и хлеба? Измените эти условия — те же люди сами защитят себя от оскорблений, которые, в нынешнем положении, голодный отец семьи сносит с изумительным равнодушием. Но из этого трудно сварганить смешную сцену, до которых мы так падки, и мы молчим. Заходила речь о колонизации, о предоставлении бременящим города людям земель и об отыскании средств для их обзаведения и устройства… Никто ни слова, как будто и не до нас касается. Где ж это сердоболье, о котором говорится чуть не в каждой строчке? Где ж это почтение к высоким стремлениям Роберта Оуэна, не знавшего людей, достойных отвержения, и считавшего сытный стол в Нью-Ленарке одним из условий, после которого человек способен взяться за честный труд и почувствовать себя человеком, не зависящим ни от кого, кроме своего труда и уменья чтить в чужом праве свое? Или подавать руку всем, кто ее просит, или… пожалуй, не найдешь, кому ее и подать. Если бы Роберт Оуэн видел большинство говорящих о нем русских; если бы он слышал людей, исповедующих устами его учение и объявляющих вне всякого покровительства тысячи своих соотчичей, поставленных в необходимость быть тем, чем они есть, то незлобливому старцу пришлось бы дать миру еще одно весьма сильное доказательство своего незлобия… не отвернуться от своих лжеучеников.
О ПОНЯТЫХ И ОБЫСКАХ
С.-Петербург, суббота, 5-го мая 1862 г
Журнал “Век”, в одном из последних нумеров, коснулся очень важного вопроса о обысках. Допуская печальную необходимость обыскного процесса, редакция “Века” выразила несколько прекрасных мыслей об устранении от обысков всякого произвола, насилия и самовластия. Бесцеремонность наших производителей следствий, их часто совершенно неуместное и излишнее рвение достигают обыкновенно таких размеров, что в литературе, в течение нынешнего года, уже не раз появлялись статьи о доносах, обысках, выемках и т. п. Не имея основания абсолютно отвергать необходимость обысков в уголовных процессах, мы желаем только, чтобы обыски эти производились как можно деликатнее и человечнее. Это совершенно необходимо для спокойствия жителей и весьма важно для репутации лиц, производящих обыски. Теперь лица эти не пользуются в обществе никакими симпатиями, обыск составляет семейную катастрофу, и обыскивателей встречают не как друзей общественного порядка, а как личных врагов и самовластников. Весьма желательно, чтоб законодательство о выемке поличья как можно скорее было пересмотрено и выражено в самых определенных положениях, ограничивающих случаи крайней необходимости обысков и пределы власти обыскивателей. Мы хотим верить, что пересмотр законоположений о обысках и выемках не отдалится на долгое время, ибо, занятое полезными реформами, правительство наше желает улучшения тех из существующих ныне порядков, которыми общество сильно тяготится и которые в самом деле могут его тяготить, как порядки, совершенно несовременные. Но как всякая реформа производится обыкновенно не с тою быстротою, какой желает для нее общество, поэтому обществу самому предстоит задача позаботиться, чтобы существующие порядки были как можно менее отяготительными и неприятными. В известной степени, всякое общество всегда может, самыми законными путями, достичь ограждения прав каждого из своих сочленов. В этом смысле многим кажется справедливым, что всякий существующий порядок как раз впору общественному развитию в данный момент жизни народа и что, с первым шагом народа за известный предел развития, порядки, бывшие ему прежде впору, оказываются несостоятельными. Таков существующий порядок обысков и выемок, на который раздаются почти повсеместные жалобы. Из этих жалоб должно вывести то заключение, что само общество не умеет или не старается пользоваться предоставленным ему законным правом к ограждению каждого из своих членов от произвола и оскорбительной бесцеремонности обыскивателей, возбуждающих своим неуместным усердием ропот против закона, во имя которого они злоупотребляют своею властью. Мы полагаем, что само общество немедленно может достичь того, чтобы обыски, производящиеся по действующим законам, были по крайней мере сколько возможно менее оскорбительными для тех, кто имеет несчастие им подвергаться. С этой целью мы позволяем себе указать на понятых, как на необходимых законных свидетелей каждого обыска, которые у нас не пользуются и микроскопической долею того значения, которое они могут и должны иметь по духу самых законов.
На основании 95-й статьи XV тома “Свода законов” (раздел 2-й, гл. 3-я “о выемках и обысках в домах”), “понятые должны быть при выемках и обысках в домах, и без них запрещается производить выемку”. Правило это, как и многие другие правила, соблюдаются в нашей стране, но только по форме; чиновники берут для обыска понятых, но как бы нарочно, из людей, вовсе не знающих закона, не имеющих никакого понятия о своем праве и поэтому не способных к ограждению прав своего согражданина, в дом которого их приглашают для обыска. По закону (статья 94 того же тома) “выемщик, прибыв на место, обязан взять из окольных жителей приличное число понятых и войти с ними в дом, обыскать оный с правом отпирать запертое, когда дом пустой или хозяин не учинит того добровольно, и, нашед поличное, доставить как оное, так и ополиченного в суд”. Наши понятые, взятые обыкновенно из проходящих по улице простолюдинов, входят с полицейским чиновником или с жандармским офицером, производящим обыск, и во все время обыска представляют собою жалкую пародию на свидетеля и гражданина. Не говорим о том, что они не смеют поднять своего голоса в защиту нарушаемых прав обыскиваемого лица; они при обыскном процессе иногда исполняют должность чернорабочего, нередко торчат в сенях или у дверей, а бывали случаи, что понятые просто оставались за воротами дома, пока чиновник с своею командою производил обыск, как ему удобнее для достижения заданной себе цели. Такой понятой своим присутствием, разумеется, не приносит обыскиваемому никакой пользы; он не в состоянии ни одним звуком своего голоса остановить незаконное действие, клонящееся к ущербу обыскиваемого или общества, в интересах которого обыск можно признавать действием необходимым. 97-ю статьею сказано, что “при обыске домов выемщики никому не должны чинить убытков, обид и озлобления и не нарушать общей тишины и спокойствия”, а на самом деле выемщики весьма нередко чинят убытки и почти всегда обиды и озлобления. Стоит взглянуть на налички дел, лежащих в архиве Орловской уголовной палаты, чтобы убедиться во всей поражающей наготе сказанного нами замечания. Стоит посмотреть эти дела с подписями, гласящими: “Дело о выемке из дома севского или трубчевского мещанина NN боченочка с винным запахом, по подозрению корчемства, и о нанесении при сем сверхчастным поверенным NN жене означенного мещанина тяжких побоев с повреждением глаза”. Таких дел очень много не только в архивах, но еще и в шкафах уголовных палат и уездных судов. Еще только в прошлом году в “Русской речи” указывался случай смерти ребенка во время обыска в доме его родителей, а об обидах и озлоблениях уж и говорить нечего! Нам и пословица велит за тычком не гоняться. Но наконец видно, что все это досадило обществу и что оно желает ограждения своих законных прав, что старый порядок обысков ему становится не впору. Значит, само же общество должно взяться за свое законное право. Дружным вниманием к этому праву оно само может в значительном большинстве случаев сделать обыски тем, чем их хотел сделать закон, а не тем, чем они сделались по милости обыскивателей, не уважающих никакого закона, кроме личной выгоды и произвола.
Нельзя сказать утвердительно, что именно было в самом начале введения у нас действующих законов основною причиною уклончивости народа от присутствования при обысках, выемках, вскрытиях мертвых и тому подобных действиях, где допускается и даже требуется законом присутствие понятых. Народное ли отвращение от непонятных форм судопроизводства, равнодушие ли к делу ближнего или боязнь чиновничьих каверз — утвердительно решить не беремся, да и сомневаемся в возможности утвердительного решения такого вопроса. Г. Щебальский, произнеся свое мнение о происхождении ябедничества и доносов в России, показал, как опасно решать подобные вопросы в наше время. Г. Громека, занимающийся философиею и летописанием, в качестве философа и летописца, тотчас расшиб все соображения г. Щебальского и на основании чистого умозрения доказал, что у русского народа склонности к доносам не было, да и быть не могло. А потому, отлагая утвердительное решение вопроса об уклончивости нашего народа (всего — и того, что шлепает в лаптях, и того, что скользит в лакированных ботинках) от участия в следственном процессе, по крайней мере до выпуска г. Громекою своего философского курса или хоть до издания его летописей, опровергающих русских ученых историков, мы ограничимся предположениями. Нам кажется, что при введении нового судоустройства, с чиновниками разных странных и вовсе непонятных народу наименований,
