осуждаем, но спрашиваем: могло это благоприятствовать образованию в наших солдатах вкуса к тому чтению, которым занимаются солдаты других христианских армий, на которые нам теперь указывают, находя тут вину представителей церкви? Нет; и тысячу раз нет. Эта литература, на которую наш солдат был направлен тотчас же по обучении его грамоте, не могла дать ничего, кроме потворства низким его страстям, и отвести его глаза от произведений, которые ведут к иному. Этот-то отвод глаз от доброго чтения, — смеем сказать с горестью, — едва ли и не был причиною того, что указанное чудовищное направление находило поддержку даже там, откуда ее всего менее надлежало ожидать… И что же: несмотря на все это, чем являет себя русский солдат в нынешнюю томительную войну? — тем же храбрым, терпеливым и сострадательным человеком, каким его давно знали! Какая богатая природа и какая превосходная заправка! Откуда же взялась последняя? Если солдата поили литературною отравою, то не вдохнуло ли в него все эти силы ораторское красноречие вождей? Не много, конечно, в нашей памяти новейших образцов этого красноречия, но кое-что из самого новейшего помним. В газетах была одна речь раненого генерала, где мы в десяти строках насчитали три раза слово “черт”. “Черт меня возьми, черт тебя возьми, и черт все побирай”. Другой генерал говорил: “Чего боитесь смерти: у меня есть дом в Петербурге и несколько тысяч дохода, а у вас ничего, кроме блох…” Черти да блохи… Едва ли и это могло дать солдату чувство христианского самопожертвования, и опять приходится искать: не вдохнула ли этого в него воспитавшая его церковь, и вдохнула так крепко, что этого ничто не могло до сих пор из него вырвать? Вот явления характерные и замечательные, которых не следовало бы упускать из вида тем, которые так чивы на укоризны церкви за произведения, находимые в солдатских ранцах. Мы с горестью встречаем эти нападки, не потому, чтобы они были уже очень тяжелы и больны, но потому, что самое лучшее их объяснение — это непонимание дела. Но еще хуже, если в этом не столько непонимания, сколько намерения опять “отводить глаза” от настоящих причин зла, коренящихся в самом воздухе, которым дышит наш вертоград, дающий так много чертополоха и пустоцвета. Белые лилии не могут здесь расти, сколько бы их ни подсаживали. Мы знаем, что в обществе теперь есть претензия: почему же в духовенстве нет таких самоотверженных людей, как достопочтенный пастор Дальтон, который трудится на войне и приносит раненым очень много пользы. Серьезная претензия, на которую, впрочем, отвечать очень легко. Пастор Дальтон делает прекрасное дело, потому что “его общество” дало ему средства делать это дело. Одною доброю волею и пастор Дальтон ничего бы не сделал. Но где такая русская община, которая снарядила подобным образом русского священника? Или их нет — таких добрых священников? Кто будет так нагл, чтобы утверждать это, тот скажет неправду. Если их и немного, то они все-таки есть, только может быть:
Этим соколам
Крылья связаны,
И пути-то им
Все завязаны…
Но, к сожалению, этого словно не допускает направленское пристрастие, или, откровеннее сказать, “направленская ложь”, которая и в новом своем настроении, совершенно по-старому, и лжет, и ползет, и бесится. Это не обещает ничего хорошего для страны, которой так нужна теперь самая нелицеприятная правда.
Впервые опубликовано в журнале “Православное обозрение”, 1877 год, ноябрь.
О РОССИЙСКО-АМЕРИКАНСКОЙ КОМПАНИИ
С.-Петербург, четверток, 26-го апреля 1862 г
Статья, помещенная в одном из нумеров нашей газеты, о характере действий Российско-американской компании, подверглась порицанию со стороны правления этой компании и многих ее акционеров, из которых один, проживающий в Харькове, сделал на нее весьма остроумное и весьма непрактичное замечание, а многие другие ограничиваются до сих пор более скромным заявлением своего неудовольствия к “Северной пчеле”. Встречаясь с такими заявлениями, мы, собственно говоря, до сих пор не можем растолковать себе: почему особенное негодование лиц, заинтересованных в делах Российско-американской компании, падает на нас? Мы нисколько не старались подрываться под репутацию компании и выразили о ней только свое личное, ни от каких сторонних побуждений не зависимое мнение. Если наши воззрения невыгодны для интересов компании, то мы об этом очень сожалеем, но тем не менее считаем себя вправе оставаться при своем мнении, ибо не видим никакого основания защищать выгоды компании в ущерб выгодам всего русского общества, позволяющего нам быть органом известной его части. Если же мнения наши о компании неосновательны или, что еще хуже, пристрастны (как кажется харьковскому акционеру), то правление может винить в выражении таких мнений не нас одних. Такие или почти такие мнения высказаны “Временем”, “Русским миром”, кажется, “Русским словом” и, если не ошибаемся, еще несколькими русскими органами, а вероятно, и правление, и сам харьковский акционер не найдут же удобным заподозрить в пристрастии всю русскую прессу! Поистине мы не понимаем беспокойства такой сильной компании по поводу одной нашей статейки, когда общее нерасположение к ней высказывается до сих пор почти всеми. Правление компании, успевшее во время 60-летнего владения русскими землями и русскими подданными в Северной Америке приобресть большую самостоятельность, представляется теперь какою-то весьма почтенною, но совершенно отжившею старушкою. Оно, как Иван Александрович Хлестаков, хочет видеть от всех “преданность и уважение, уважение и преданность”, а вовсе не обращает внимания на то, что в наше время и преданность и уважение приобретаются вовсе не теми путями, какими они приобретались двадцать, сорок и шестьдесят лет тому назад. Правление компании пренаивно тщеславится недоступностью своих действий для обсуждения их частными лицами. Хвалиться такими вещами в наши дни значит ронять себя, и потому компания решительно не вправе сетовать, что ее не окружают “преданностью и уважением”. Что делать, век такой настал, а против воды не поплывешь. Компанию беспокоит также то, что о ней толкуют вкривь и вкось; но в этом очевидно виновата ее же собственная таинственность, перед которой ничто все секретничанья разных русских акционерных обществ. Российско-американская компания, без всякого сомнения, хочет показать, что она нимало не дорожит общественным мнением, что она надеется опереться на иные мнения; что ж? это изобличает старческую несообразительность и неуважение к стране, а больше ничего. Мы уже указывали всю несостоятельность компании по управлению народом нашей американской территории, и компания рассердилась на нас за эти указания, но не удостоила их категорическим опровержением и намекнула только, что пресса, рассуждая о компании, суется не в свое дело, что (по русской пословице) “не нам чай пить, когда морщиться не умеем”. Мы отвечали, что спор в том тоне, к которому прибегает компания, вовсе не спор, а какое-то непозволительное словоизвержение, концерт на красноречие и задорливость. Теперь снова оказалось несколько фактов, свидетельствующих частию о невнимании и неспособности компании к управлению народом, частию о неосновательности и претензии на неприкосновенность звериного промысла в ее пользу, а в городе ходят толки о том, что литература задалась целью способствовать лишению Американской компании всех принадлежащих ей оседлостей и обработанных земель в Ситхе и на материке Америки. Это вызывает нас на настоящую статью.
По известиям от 17-го декабря 1861 года,[44] зима в Ситхе стояла очень холодная, многоснежная и упорная, “а за картофелем посылали пароход “Николай I” в проливы”. Во второй рейс за картофелем пароход наткнулся на камень, и спасенный экипаж жил у колошей. Гг. акционеры и все друзья Российско-американской компании, отстаивающие ее от всякого упрека в пренебрежении земледелием, могут из этого видеть, что не земля и не климат во всем виноваты, а во многом виноваты наши Колумбы, у которых нет картофеля, тогда как он есть у диких колошей, не упускающих случая поколотить своих просветителей.
Из Николаевска-на-Амуре пишут, что у них все ужасно вздорожало и что “в Амурской компании почти ничего нет, а Российско-американская компания давно не имеет никаких товаров. Поверенные ее составили в Николаевске фактуру для будущего года, но фактуру весьма ограниченную”. Вообще там не надеются на Российско-американскую компанию и упрекают ее в недостатке торговой предприимчивости.
Креол Кашеваров, рассуждая о предположении отдать в вечное пользование Российско-американской компании всех тех местностей, на которых она имеет теперь оседлость или разные заведения, и о предоставлении ей на продолжительный срок звериного промысла, находит, что это значит отдать компании “все”. Известно, что звериные промыслы компания старается оставить за собою на том основании, что без регулирующего участия просвещенных лиц, служащих компании, зверь будет истреблен алчными промышленниками и промысел прекратится. Наше общество, опасающееся позволить себе и другим ступить без опеки один шаг, охотно верит этим угрозам, а литературе нечем фактически доказать нелепости этой общей выходки всех подобных компаний. Российско-американская компания очень ловко позаботилась, чтобы таких доказательств у литературы не было, ибо опять-таки компания себе ничего более не требует, кроме “преданности и уважения, уважения и преданности”.
Креол Кашеваров, как человек знакомый с делом, рискнул несколько разъяснить нам состояние промыслов и значение запуска: так называют временную остановку лова для поддержания зверя.
Промысловые звери делятся: на земляных (материковых), островных, речных и морских. У материковых зверей шерсть нежнее, чем у островных, однородных. Островные звери — лисицы, песцы и проч., живущие на острову, окруженном со всех сторон незамерзающим морем, естественно, не могут отшатиться с своего острова никуда. Поэтому и нетрудно знать как пору запуска, так и время, когда можно начать вновь ставить клепцы для продолжения промысла этих зверей на поверхности запущенного острова.
К числу островных промысловых зверей надобно отнести и водоземных: котиков и моржей. По таинственному закону природы, еще не разгаданному, каждое лето котики приплывают в Берингово море и выходят на острова Прибылова и Командорские плодиться. В надлежащее время, дознанное многолетним опытом, то есть время, когда можно приступить к промыслу, котикам делается отгон; их отгоняют с берега вовнутрь острова, где они становятся неповоротливыми на траве. Тут их бьют дрегалками (ручные деревянные колотушки) почти по выбору и в количестве, сколько можно и надо по расчету. По окончании побоища остальных котиков снова отгоняют, но только уже обратно к берегу, где и оставляют их в покое. В свое время котики сами покидают свои лежбища и отплывают, но куда? неизвестно… Может быть, северное зимнее время они проводят где-нибудь в теплом месте, подобно медведям, проводящим зиму бездейственно в берлоге.
Выше я сказал, что котиков бьют почти по выбору и в количестве, сколько можно и надо, по расчету. Это делается для того, чтобы не истребить вовсе зверя и дать ему возможность размножиться. Расчет этот основан на продолжительном наблюдении возраста и приплода котиков некоторых (приметных по отличительным
