колебаться. Бедные дети стали болтаться без всякого присмотра, предаваясь с самого раннего детства крайнейшему разврату. Община с ужасом смотрела на страшную картину и ясно предвидела еще худшую, но все-таки оставалась непреклонною. Детям открывалась широкая дорога к гибели, с каторгою в перспективе, но упорные раскольники охотнее выпускали детей на эту дорогу, чем в православную школу, где законоучитель должен был представлять им веру их отцов как нелепое заблуждение. Хранящиеся в архиве прибалтийского генерал-губернатора дела о раскольниках представляют такие ужасы деморализации рижского раскольнического юношества, что рассказ о них покоробил бы самого небрюзгливого человека.
В 1849 г. деморализация раскольничьей молодежи в Риге достигла крайних пределов. Мы выше сказали, что 30 апреля 1838 года последовало повеление об обращении в кантонисты сирот, бывших на воспитании в упраздненной раскольничьей школе, а 11 июля 1844 г. генерал-губернатор князь Суворов просил бывшего министра внутренних дел Льва Алексеевича Перовского “ходатайствовать о дозволении распространить в Риге, без изъятия на всех бродяжничествующих и нищенствующих по городу малолетних раскольников, правило 30 апреля 1838 г.” (то есть отдавать их всех в баталион военных кантонистов). Ходатайство свое об этой мере генерал-губернатор князь Суворов подкрепил тем, что “число бездомных и бесприютных раскольников в Риге, известных здесь под именем карманщиков”, постоянно возрастает и становится большою тягостию для общества. “Городская полиция, — писал князь Суворов, — бессильна, чтобы с успехом следить за вредным классом карманщиков”. Этот “вредный класс”, перед которым являлась бессильною рижская полиция, по расчету, образовался из поколения раскольников, народившегося после уничтожения в 1832 году гребенщиковской школы, в которой, как мы выше видели, по правилам, утвержденным маркизом Паулуччи, было принято воспитывать сирот и пристраивать их к местам. Большая и сильная рижская раскольничья община, никогда не бросавшая своих сирот и детей бедняков, теперь ничего для них не делала, потому что была лишена права содержать для них приют и школу, а генерал-губернатор, находя себя не в силах “подбирать детей”, как подбирало их общество, находил одно спасение: пристроить их в кантонисты.
Ходатайство об этом князя Суворова, шедшее чрез Л. А. Перовского, было уважено: детей, составивших “вредный класc”, с которым не могла совладеть рижская полиция, решено было сдать в кантонисты. По этому поводу рассказывают ужасы! Стон, плач и сетование огласили русские слободы Риги. Московский форштадт, узнав о том, что детей будут обирать в кантонисты, зарыдал поголовно. “Это был плач в Раме”, — говорят раскольничьи старики на своем торжественном языке. “Древлепечатная Рахиль рыдала о детях своих, и поднесь еще не хочет утешиться”. А между тем, вызванные бездомными и ничему не обученными детьми суровые меры шли одна за другою, — одна одной круче, одна другой неожиданнее. Того же 11 июля, когда князь Суворов за № 807 просил Л. А. Перовского исходатайствовать ему разрешение сдавать всех раскольничьих сирот в военные кантонисты, он за № 808 предписал рижскому полициймейстеру: “немедленно, но с осторожностью, внезапно и совершенно негласно, взять в распоряжение полиции круглых раскольничьих сирот, как мальчиков, так и девочек”. Полициймейстер тотчас же это исполнил. В списке взятых к этому распоряжению сирот есть дети обоего пола, включительно от двух с половиною до девятнадцати лет. Даже, неизвестно по каким соображениям, “в числе малолетних была взята купеческая дочь Евдокия Лукьянова Волкова 21 года”.
Все эти, как выразился в одной бумаге чиновник князя Суворова, граф Соллогуб, — все “эти облавы” имели ужасное впечатление на раскольников и врезались в их памяти огненными неизгладимыми чертами. Дети бегали и прятались, — их преследовали и ловили. Это опять, как и все здесь излагаемое, не преувеличенные рассказы озлобленных староверов, а факты, записанные черным на белое и сохраняемые во всей неприкосновенности крепкими сводами архивов. Об облавах на русских сирот в Риге при делах прибалтийского генерал-губернаторства есть донесение рижского полициймейстера, полковника Грина, от ноября 1849 г. за № 2862, из которого видно, что дети, несмотря на позднюю осень, прятались в незапертых холодных балаганах, на конных рынках; но ночные патрули находили их и там, ловили и доставляли прямо оттуда в полицейскую чижовку. Забираемые дети чаще всего были совершенно нищие, а иногда даже и нагие. Так, например, ночью под 5 ноября 1849 были взяты где-то под колодою на площади семь русских мальчиков, “у которых все имущество заключалось в одних мешках, в которых они и прятались”.
Пока в Риге забирала детей ее полиция, граф Л. А. Перовский приводил меру, проектированную лифляндским генерал-губернатором, и 26 ноября 1849 г., за № 5752, уведомил князя Суворова, что его светлость может распространить правило 30 апреля 1838 г. на всех бродяжничествующих, — даже и на православных, — о чем князь Суворов Л. А. Перовского и не просил.
После получения генерал-губернатором такого полноправия, забранных детей, “с некоторыми усиленными этапными предосторожностями, препроводили по пересылке, в том же ноябре месяце, в Псков, и там сдали их в баталионы военных кантонистов”. Мера эта, кажется, грозила быть не единовременною, а постоянно действующею; так можно полагать по тому, что “облавы” не прекращались, и 2 января 1850 г. вновь были взяты какие-то одиннадцать “карманщиков”, но только этих князь Суворов не послал в кантонисты, а велел отослать их к духовному начальству, для присоединения к православию, и епископ Платон поручил совершить это присоединение священнику Благовещенской церкви Светлову. Отчего этих мальчишек постигла иная участь, а не та, которая выпала на долю первой партии? — неизвестно.
Священник Светлов убеждал в истинах православия и необыкновенно скоро и бесповоротно. В первых числах января, как мы сказали, было только сделано распоряжение отослать к нему взятых одиннадцать карманщиков, а 23 того же января преосвященный епископ Платон прислал уже князю Суворову нижеследующий письменный акт их присоединения. Акт этот имеет вид расписки, а содержание его следующее:
“Мы нижеподписавшиеся рижских умерших мещан дети: Иосиф Иванов (четырнадцати лет), Василий Васильев (восьми лет), Назар Семенов (двенадцати лет), Леон Семенов (девяти лет), Татьяна Федорова (десяти лет), Екатерина Филатова (восьми лет) и Федосья (восьми лет) сим изъявляем решительное наше намерение из раскола присоединиться к православию кафолическия восточныя церкви и обещаемся быть в послушании ея всегда неизменно. Января 16 дня 1850 года. К сему показанию, вместо неграмотных вышеозначенных детей, росписался мещанин Михаил Яковлев”. Строкою ниже этого находится следующая приписка: “Кроме означенных в показании сирот, 17 января еще присоединен младенец Иоанн двух с половиною лет. Подписали: квартальный надзиратель Станкевич 2-й, свидетель орловский мещанин Федор Тиханов Дмитриев. Показание отбирали рижские благовещенския церкви: священник Сергей Светлов, дьякон Нил Назаревский и дьячок Иван Кедров”.
К довершению искренности этого “присоединения” или, как говорят раскольники, “примазывания” детей, которые 2 января были взяты, а 16 дня убеждены в своем заблуждении, в делах архива записаны на память потомству весьма странные случаи. Так, например, при присоединении этих самых, изъявивших священнику Светлову решительное намерение присоединиться к православию, детей, случилась история, о которой рижский полициймейстер, полковник Грин, 20 января 1850 г. за № 35, доносил, что тетка сирот Назара и Леона Семеновых, здешняя рабочая, раскольница Домна Семенова, во время присоединения несколько раз сильным образом врывалась в церковь, произнося ропот с шумом. А сестра сироты Василия Васильева, здешняя рабочая, раскольница Федосья Иванова, у церкви и при выходе из оной ее брата, идучи за ним по улицам, громко плакала.
Потом исполняющий должность рижского полициймейстера 13 февраля 1850 г. за № 87 доносил князю Суворову, что на данное помощнику квартального надзирателя поручение представить мальчика Андриана Карпова Михеева для присоединения, он рапортовал, представя Михеева и его сестру, Марфу Карпову Михееву, что “последняя, дорогою к церкви, всячески старалась брата своего отклонить от присоединения, выразив притом: “хоть и голову тебе отрежут — не поддайся”. Притом она громким плачем возбудила внимание проходящей публики, и несколько человек сопровождали ее к церкви. По прибытии на место Марфа Карпова Михеева насильно ворвалась в церковь, стала позади своего брата, произнося жалобы, и когда священник хотел приступить к обряду присоединения, Андриан Карпов сего не дозволил, так что святое миропомазание должно было оставить. По учинении такового поступка, Михеев и его сестра отведены под арест. После того Андриан Карпов Михеев объявил, что он обдумал и просил представить его священнику, что тотчас и учинено, и он без всякого помешательства присоединен. Сестра же его содержится при полиции”.
Проходит и еще семь лет. Рига все-таки остается без школ, и правительство и духовенство ничего от этого не выигрывают. Невежество и развращенность раскольничьих детей увеличиваются, воровство и бродяжничество не прекращаются, десятилетние девочки предаются самому циническому разврату, между мальчиками распространяется порок, почти неизвестный в русском народе, является мужская проституция (содомский грех). Присоединений к православию все-таки почти нет. Чиновник особых поручений прибалтийского генерал-губернатора, граф Сологуб, имя которого мы упомянули несколько выше, 24 июля 1860 года за № 5, прислал князю Суворову донесение, ходящее между раскольниками северо-западного края в тысячах списков. Мы укажем здесь только на одно место этого донесения:
“В комнату мою, — писал граф Сологуб, — ворвались крестьянин и крестьянка. С воплем и слезами кинулись они на пол и начали просить защиты против носовского священника. Сбежавшаяся семья моя не могла утешить почти ослепшую, рыдающую мать, вопиющую, что у нее отнимают детей. По сделанной мною справке, дело подтвердилось. Крестьянин деревни Ротчины, Осип Васильев Дектянников, хотя и утверждает, что он родился от родителей, всегда бывших в расколе, но записан по метрическим книгам дерптской Успенской церкви родившимся в 1810 г. и крещенным в православии.
Это послужило поводом, что чрез 47 лет, т. е. в 1857 г., дети его были вытребованы к увещанию, по представлению носовского священника. Детей было трое: Иван 16 лет, Василий 13 и Андрей одного года. Старший, немый и подверженный эпилептическим припадкам, оставлен в покое, но Василий и еще неразумный Андрей были перекрещены. Последний очевидно не мог понять, что с ним сделали, но тринадцатилетний Василий тотчас же кинулся в реку”.
Эти и другие, сему подобные и еще большие, безобразия чиновник граф Сологуб весьма логично и резонно объяснял невежеством раскола, поддерживаемым упразднением школ и отсутствием всякой логической системы в администрации раскола. Граф Сологуб, видевший все это на месте, поднял свой голос не только за полезность дарования раскольникам права возобновить закрытые у них школы, но даже представил необходимость введения обязательного обучения между раскольниками. Вслед за сим мнение графа Сологуба поддерживал другой чиновник прибалтийского генерал-губернатора, г. Шмидт. Донесение Шмидта, о котором мы будем говорить ниже, неизвестно раскольникам; но все, что писал о них граф Сологуб,
