солидарны с своим миром и не проповедуют ему, что “и звезда от звезды разнится в славе и преимуществе, точно как сословие перед сословием”.[59] В этом уменье не отделять себя от народа, к которому идешь на святое дело блюсти его духовную чистоту, лежит разгадка силы и влияния раскольничьих попов и уставщиков на членов своей общины; в этом же была сила и пастырей первых времен христианства, избиравшихся из народа, и этой силы нет у нашего духовенства, опирающегося только на одно свое официальное значение. Утрата этой силы именно предшествовала времени падения братств, о которых честно хлопочут “Дух христианина” и “Киевские епархиальные ведомости”, упуская из вида, что “убогая газетка” братолюбца нашего г. Аскоченского и “Странник” тоже имеют свой круг читателей и почитателей, именно между людьми, на содействие которых рассчитывают редакции этих двух духовных журналов, прикидывающие всех на свой честный масштаб, к которому, наверно, многое не подойдет. Пока этот интересный вопрос, поднятие которого делает честь нашей духовной журналистике, держится на чисто теоретической почве, небесполезно было бы автору статей, напечатанных о братствах в “Киевских епархиальных ведомостях”, еще порыться в архивах киевской и волынской консисторий и поискать в них сведений об участии духовных лиц того времени в общественных делах XVIII столетия или хотя бы сообщить нам об отношении приходского духовенства к приходскому братству села Дыбинцев, а мы, между тем, не замедлим рассказать о современных отношениях приходского духовенства к общественной деятельности г. Осташкова, граждане которого заставляют нас иногда пожалеть: зачем у них не поучатся наши ветхие друзья “старого порядка” и молодые пустозвоны, свистящие людям, доказавшим десятком тяжелых лет свою преданность честному делу и неизменность своих основных убеждений.
ОБ ОТНОШЕНИИ “СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ” К Г. ГЕРЦЕНУ И ЕГО “СОБАЧКАМ”
Редакция “Русского вестника” (в № 33-м “Современной летописи”) сделала нам несколько замечаний, за которые мы ей очень признательны, и считаем своим долгом не оставить их без ответа. Просвещенной редакции “Русского вестника” кажется, что мы ошиблись, отрицая обширность влияния “Колокола” на русское общество; что влияние это гораздо шире и что даже мы, оспаривая силу и размеры этого влияния, сами невольно ему подчиняемся. В доказательство последнего положения приведено наше молчалинство перед “дворником” и его “зарычавшими собачками”. Просвещенная редакция замечает нам, что мы как будто робеем перед Герценом, как будто ласкаемся к нему, величая его по имени и отчеству; удивляется нашей щепетильности в оценке тона, каким переговариваются с издателем “Колокола”, и ставит нам на вид равнодушие, с каким мы слушали ругательства на Токвиля, Кавура, Манина и других. “Северная пчела”, говорит просвещенная редакция, “снимала шляпу, кланялась свистунам и ругателям и уступала им дорогу”. Замечания эти для нас очень интересны. Мы всегда очень рады поверить себя, и особенно, когда имеем случай сделать эту поверку по указаниям опытным.
Припомнив все, в чем можно искать следов какого-нибудь влияния на нас г. Герцена, мы никак не можем отыскать на своих действиях знаки этого влияния. Просвещенная редакция “Русского вестника”, конечно, знает, что между нами и “собачками” г. Герцена существует целая пропасть, так что они уже не могут дать нам лапки, а они-то и суть настоящие и компетентные судьи в вопросе о цветах, в которые окрашивает герценовское влияние. Мы г. Герцена никогда не боялись, хотя и никогда не считали его человеком, которому уж и отвечать не стоит. Отчего же? Как с литератором, мы с ним давно очень хотели поговорить, потому что с ним есть надежда договориться до дела, тогда как с его “собачками”, что дальше в лес, то больше дров. Г. Герцену можно сказать все не обвинуясь; он “сидит за плечами лондонского полисмена”, а его собачкам чуть что скажи, так и заорут “донос!”, “подлость!” Где же тут договориться! Мы хотели и хотим говорить с г. Герценом в интересе увлекаемых им горячих голов и в интересе литературы того направления, которое “собачки” не позволяют назвать настоящим именем. Для того же, чтобы договориться до чего-нибудь, кажется, вовсе не нужно иметь в своем противнике врага — вот одна причина, по которой мы смотрим на г. Герцена как на противника по экономическим и политическим убеждениям, но не как на личного врага. Вторая причина замеченной нам мягкости в отношениях с г. Герценом заключается в том, что бранчивый тон, по-нашему, вовсе не убедительный и мы не хотим к нему прибегать.[60] Опыт показывает, что это ни к чему хорошему не ведет. Просвещенная редакция “Русского вестника”, может быть, помнит, до чего дописалась в позапрошлом году редакция одного толстого петербургского журнала? Она просто сказала, что станет говорить с своим противником “нелитературным языком”! Что ж тут поделаешь? Уж, по нашему мнению, лучше держаться своего тона, чем соперничать с господами, которым что ни мечи в глаза — все Божья роса, срама не имут. Зачем же нам лезть в задор с человеком, которого мы вызываем на спор и в котором мы предполагаем столько благоразумия, что он поймет наконец действительное состояние страны не с одного лая своих “собачек”? Но боязни в нас нет. Мы не с Герценом, пока он не отрекается от своих социалистских утопий, и не за одну из его “собачек”.
Теперь о влиянии “Колокола”. Мы стоим на том, что влияние это далеко не столь велико, как полагает наш благородный противник, остроумно заметивший, что влияние “Колокола” произошло “благодаря причинам, от его редакции не зависящим”. Мы, может быть, неодинаково понимаем значение слова “влияние”. Если дело идет о распространении этим журналом социалистских или революционных стремлений, то просвещенная редакция “Русского вестника” решительно ошибается. “Колокол” читается всеми, кто может его достать, просто как запрещенная вещь, где часто рассказываются разные секреты. Эти-то секреты и составляют весь интерес для большинства читателей. Читателей же публицистики г. Герцена очень немного, а утомительно вялых и пустых статей г. Огарева совсем нет охотников читать. Социалистов, то есть русских людей, не имеющих экономических познаний, но имеющих наглость и нахальство, может быть 200, ну 500, ну, наконец, тысяча человек, но уж не больше. Затем, помилуйте, где и какие у нас социалисты? Где у нас революционеры? Бедные дети, с нуждой сбивавшиеся на какие-нибудь десять, пятнадцать рублей, чтобы потешить себя воззваньицем, — вот наши революционеры! Разве это значит “вырасти в огромную силу”? А пальцем революции не сделаешь. Да еще какой революции: демократической и социальной, какая нужна, по соображениям наших демагогов. Нация, всей душой преданная чинам и разным отличиям и почестям, будет сразу демократиею! Ведь такую чепуху можно сочинить для какого-нибудь француза, ну хоть для Мишле, но уверить русского человека в возможности у нас демократически-социальной революции — просто немыслимо. У нас г. Герцен для некоторой части публики просто “бедовый”, “душка”, оглашающий разные вещицы, и больше ничего. А какая у него задача во лбу? Помилуйте, об этом никто никогда не думал. “Колокол” не орган партии. Его читает и ярый консерватор, и либерал, и красный, и голубой, и все довольны, потому что заявление фактов всем одинаково интересно, а кроме этих фактов, оттуда ничего не попадает ни в одну голову.
Другое дело литературный талант г. Герцена. Просвещенная редакция “Русского вестника” не признает в Герцене замечательного таланта, а наше уважение к этой редакции не позволяет утверждать, что корень ее отрицания кроется в ином чувстве. Мы хотим думать, что почтенная редакция настолько уже овладела собою после заметки для издателя “Колокола”, что может относиться к нему без раздражения. С пристрастием и предубеждением правильно судить невозможно. Другая московская редакция, печатающая “интересную характеристику издателя “Колокола”” ведет дело гораздо тоньше и беспристрастнее. Она признает в Герцене серьезный беллетристический талант. В этом издании между прочим сказано: “Революция, как понимает ее г. Герцен, есть точно преставление света, новое небо и новая земля. В его взгляде на революцию нет ничего практического, ничего осуществимого, ничего ясного; он любуется ею, как артистическим произведением. Она живет в его голове, как жила Мадонна в голове Рафаэля. У г. Герцена это происходит не от равнодушия к судьбе людей, не от кровожадности, не от диких побуждений, а от ошибки, от горькой и ужасной ошибки, в которую другим образом, с противоположного конца, впал Гоголь, которому приснилось, что он апостол, призван не повести писать, а проповедовать слово Божие; г. Герцена постигло то же несчастие. Одаренный большим литературным талантом и неистощимым остроумием, он вообразил себе, что ему предлежит другое, не просто литературное поприще; что он, собственно, не литератор, а политик, политический деятель. Этой злополучной мысли мы одолжены всем тем политическим сумбуром, который читали в его заграничных изданиях. Конечно, они в глазах очень молодых людей, а также людей, ничего не знающих и ни о чем не думающих (это-то и есть самая почва), имеют прелесть, с которой трудно бороться. Прелесть эта заключается именно в недостатке практического характера и идеальности стремлений. Г. Герцен не ходит по земле, потому что ходить не умеет, не умеет теперь, как не умел и тогда, когда жил в Москве. Это могут засвидетельствовать его бывшие друзья. Они еще живы. Кто из них не говорил сам, кто не слыхал отзывов покойного Грановского? Все отдавали справедливость таланту г. Герцена, его горячему сердцу, искренности его характера; но в то же время все повторяли в один голос, что он с практической стороной жизни незнаком, как ребенок, что он лишен всякого здравого понимания истории, что у него нет никакого политического смысла. Мы говорим не свое, мы передаем общее мнение бывших друзей г. Герцена, и в том числе покойного Грановского” (в политическом смысле которого уж, верно, не сомневается просвещенная редакция “Русского вестника”). Есть еще одно необыкновенно ясно обрисовывающее Герцена место в этой интересной характеристике: “Г. Герцен, во время своего пребывания в Москве, как ни тесно был связан с своими друзьями, как ни высоко стоял в их мнении по своему таланту, никогда не считался ни центром, ни главою кружка”. Г. Герцен не человек дела, как мы сказали; он не может ничего сгруппировать, организовать, направить; он только хлопочет о революции и артистически любит эти хлопоты. “Все любили его способ изложения мысли”, говорит далее московская газета, “и никто не имел доверия к ней самой. Тысячу раз приходилось слышать, что он был в ударе, и никто ни разу не сказал: А Герцен говорил дело”. В “Колоколе” г. Герцен тоже мил, едок, остроумен; но делового в его политических писаниях мы не встречали. Но как беллетрист,
