битую бабу без гроша денег и не сомневаются в ее верности. У нас легко поверят болтовне прохожего солдатика, предрекающего какую-нибудь небесную или земную кару, и не верят тому, что вредно принуждать роженицу давиться своей косой. У нас, наконец, есть люди, которые не верят в Бога, а твердо уверены, что, если зачешется переносье, то кто-нибудь умрет. Смешная до безобразия смесь наивной доверчивости и безумной подозрительности до такой степени странны, что трудно решить: более ли доверчив или более подозрителен современный нам русский человек? Делая этот вопрос, мы прилагаем его к русскому человеку вообще безотносительно, ибо все многоречивые толки о совершенной оторванности от народа всех русских людей, не сморкающихся в руку и носящих в карманах носовые платки, еще не заставили нас уверовать в этот окончательный разрыв. Народные родовые черты слишком рельефно выступают, чтобы можно было не заметить живого сродства в характерах безалаберных бар и беспечных мужиков. Как простолюдин слепо верует в предсказания своего знахаря и беспечно ожидает сладкого исполнения этих предсказаний, так и иная московская аристократка, уповая на слова известной мадам Ленорман, ждет возвеличения своего имени в род и род. Как торжковские мещане не требуют никаких оснований для того, чтобы заподозрить человека в поджигательстве, и без суда ищут его погибели, так и некоторые столичные кружки бывают склонны заподозревать честных людей в злонамеренных покушениях против общества или против известной идеи, которою дорожит общество. Здесь общенародная черта слепой доверчивости, смешанной с безумною подозрительностью, выступает очень рельефно и показывает всю родственность характеров торжковских мещан, изловивших недавно мнимого поджигателя, с людьми иной сферы, стремящимися уловить некоторых общественных деятелей клеветами, касающимися их репутации. Не замолкли еще толки насчет известной заметки “Русского вестника”, написанной для издателя “Колокола”; не успели еще в обществе досыта натолковаться об уместности или неуместности этой заметки, — как в некоторых столичных кружках начали ходить рассказы о побуждениях, руководивших гг. Каткова и Леонтьева к открытому возражению публицисту того берега. Толки эти повторяются так часто, что они, вероятно, не новость для большинства наших петербургских читателей, а может быть, они не новость даже и для иногородних наших подписчиков и для самих лиц, которых они касаются. Мы перенесли несколько смешных упреков за то, что позволили себе рассуждать о народном говоре при бывших в Петербурге пожарах, и теперь, напомянув нашим недругам, что газета не только может, но даже должна прислушиваться к общественным толкам и отзываться на них, мы позволим себе заявить о толках, ходящих в некоторых общественных сферах, насчет побуждений к напечатанию в “Русском вестнике” заметки издателя “Колокола”.
В кружке людей, от которых можно было бы ожидать благоразумия и справедливости, говорят, что редактор “Русского вестника” поместил заметку против Герцена из личных видов. Это говорят, повторяем, люди, живущие в Петербурге, — люди не без некоторого образования и не без громадной претензии на политический смысл и развитие, и говорят с простодушной уверенностью. Предавая гласному позору эти бесстыдные толки, мы надеемся, что редактор “Русского вестника” не оскорбится нашим поступком. Г. Катков лицо общественное, и толки, которым он подвергается, достойны внимания не столько по отношению лично к нему, сколько по отношению к критическому смыслу некоторых общественных кружков.
Нам кажется, что заметка, написанная г. Катковым для издателей “Колокола”, — явление чисто последовательное. Имея перед собою всю литературную деятельность редактора “Русского вестника”, никто не имел повода удивляться появившимся в этом журнале возражениям против социалистского учения г. Герцена. Если бы “Русский вестник” согласился с основными положениями социалистского журнала, издаваемого в Лондоне Герценом и Огаревым, то он перестал бы быть “Русским вестником”, сделался бы неверным своему направлению, которое пользуется на Руси вовсе не таким малым сочувствием, как мерещится некоторым петербургским журналам, и, наконец, упал бы в общественном мнении у всех людей, уважающих характер и стойкость убеждений. Если статья против направлений “Колокола” клонится ко вреду интересов нашего общества, то как же прежние статьи “Русского вестника”, в которых, со дня начала этого издания, постоянно и неуклонно проводилась одна и та же идея, не признавались вредными для общественных интересов? Неужели идея эта стала вредною только с тех пор, как в ее духе стали относиться к имени Герцена? Неужели для нас дело в Герцене или в Каткове, а не в существе учения, проповедуемого их изданиями? А выходит, кажется, так. Мы не умели вникать в смысл статей вроде недавней статьи о прусских юнкерах, а сердились, если “Вестник” останавливал безобразные и недостойные намеки на синий картуз г. Громеки или указывал безрассудство “демонических натур” по поводу известного четвертака. Что же делают наши общественные кружки? Неужели они не замечают своей “умственной малости”, когда произносят недостойные клеветы и бессмысленные приговоры на своих общественных деятелей! Неужели они не замечают, что после громкого заявления о своей непочтительности к авторитетам они сами, более чем кто-нибудь, начинают служить не делу, а лицам? Поистине изумительное потемнение.
Несогласия и разномыслие сами по себе не страшны. Где есть мысль, там есть и разномыслие, а где есть разномыслие, там есть и спор — своего рода междоусобица. Но важен характер междоусобий. Как Корнелий Тацит сетует не на междоусобицы, а на то, что “характер междоусобий во времена Августа совершенно изменился и явно доказывал упадок народного духа. В народе погибло стремление к независимости. Прежде сражался он за общие права, теперь проливает кровь за личные интересы людей. Борьба между оптиматами и партией народа сохранила только имя, а на деле превратилась в борьбу между партиями Суллы и Мария, Помпея и Цесаря. Теперь уже не отдельные лица служат массам, а массы служат отдельным лицам. Народ сражается не за начала, исповедуемые Помпеем и Цесарем, а за самого Помпея и Цесаря”. То, что печалило великого историка в характере кровавых распрей Рима, печалит и нас, наблюдающих бескровные распри наших партизанов. Мы не можем не видеть, что они бьются за лица более, чем за начала, проповедуемые этими лицами, и с искренней печалью смотрим на безвременные признаки гниения в нашем обществе.
Дело не в том, что совершенно последовательные и понятные статьи “Русского вестника” истолковываются неблаговидными побуждениями со стороны главного редактора этого издания. Г. Катков выше этих гнусных подозрений, и они бессильны перед его твердой репутацией. Печальна очевидная неспособность некоторых кружков беспристрастно относиться к общественным явлениям, бесцеремонность в обращении с чужим именем и наглая поспешность обвинений. Кружки, способные выносить и питать эти качества, могут утешать себя тем, что они живо сохранили одну народную черту: смесь безграничного доверия с безграничною подозрительностью; но если эти почтенные качества сделаются преобладающими свойствами целого общества и если этому обществу статьи вроде заметки издателям “Колокола” будет довольно для заключения о продажности убеждений, — то можно само это общество поздравить с продажностью и с неспособностью уважать положение, в котором, по выражению Тацита, “отдельные лица служат массе, а не масса служит отдельным лицам”.
Но в тысячелетнем ребенке, вероятно, найдется больше здравого смысла.
“Мы очень рады, что “Северная пчела” заботится о тоне, каким пишутся статьи в нашей журналистике, и принимает на себя обязанность очищать наши литературные нравы. Это очень хорошо; но мы желали бы, чтобы, посреди этих забот, вышеозначенная почтенная газета не забывала самых существенных условий не только литературного приличия, но и всякого общежития. Мы признаем за ней полное право судить, как она хочет или как она знает, о тоне и содержании наших статей. Но мы не думаем, чтобы в цивилизованной литературе можно было целиком перепечатывать чужие статьи, не снесясь предварительно с автором. Недели полторы тому назад в “Северной пчеле” выбрано было в особой статейке несколько выражений из “Заметки для редактора “Колокола”” (№ 6 “Русский вестник”); на это она имела полное право, точно так же, как имеет полное право соглашаться или не соглашаться с нами, бранить или хвалить нас; до всего этого нам нет дела. Но она не имела ни малейшего права перепечатывать нашу статью, не дав себе труда предварительно спросить нашего согласия. Тут уже вопрос не о тоне, грубом или нежном, английском или татарском, а о самых элементарных требованиях общежития. Нам кажется, что почтенной газете, которой мы желаем всякого успеха, следует прежде всего утвердиться в этих элементарных правилах, а потом уже заботиться о тонах.
Мы надеемся, что впредь уважаемая нами газета не заставит нас напоминать ей об этих элементарных правилах всякого гражданского общества, даже самого грубого”.
Мы перепечатываем эту заметку, помещенную в № 32-м “Современной летописи”, не только для того, чтобы сделать наш ответ более понятным для тех из наших читателей, которые не читали “Современной летописи”, но еще и потому, чтобы дать этой почтенной газете новое фактическое доказательство, до какой степени мы расходимся с нею, в настоящем случае, во взгляде на “элементарные правила общежития”.
В вопросе о праве перепечатывания одною газетою статей, помещенных в другой, соединены собственно два вопроса: вопрос литературного приличия и вопрос чисто юридический. Что касается первого, то во всех “цивилизованных литературах” перепечатывать целиком заметки и статьи одной газеты или журнала в других, “не снесясь предварительно с автором”, но с ясным указанием на источник статьи, считается, всегда считалось совершенно приличным. Журналистики: английская, французская, бельгийская и немецкая, представляют столько примеров подобных перепечаток, что мы с удивлением встретили такое “незнание существенных условий литературного приличия” в редакции “Современной летописи”. Нет почти нумера любой петербургской или московской газеты, который не содержал бы в себе перепечаток целых статей или заметок.
Но если литературное приличие не определяет размера статей, могущих быть перепечатываемыми, то это делает, или, лучше сказать, старается сделать закон. Цензурный устав (“Свод законов”. Т. XIV) допускает перепечатание статьи одного периодического издания на столбцах другого, если эта статья не больше печатного листа. Спрашивается теперь: что такое, в глазах закона, печатный лист? Лист “Русского вестника”, лист “Северной пчелы”, или лист газеты “Times”, или же, наконец, существует какая-нибудь отвлеченная величина так называемого печатного листа? Закон об этом молчит, но разъяснение и категорическое решение этого вопроса так важно для всех органов нашей журналистики, что мы очень рады, что перепечатка из “Русского вестника” “Заметки для издателя “Колокола”” на наших столбцах и вызванное этим “Объяснение” “Современной летописи” подняли этот вопрос. Надеемся, что приличный тон, с которым начинается рассмотрение этого вопроса, будет сопровождать его и до конца.
Еще два слова по поводу письма под заглавием: “Grattez (l’anglomane) russe, et vous trouverez le tartare”,[66] помещенной в № 203-м нашей газеты. Это письмо “к издателю “Северной пчелы””
