разговоре со мной, высказал свой взгляд на юридическую профессию, как на самую вредную для людей. Особенно он ненавидел прокуроров и считал их жестокими, несправедливыми человеконенавистниками. «Они хуже преступников, я бы их самих сослал на каторгу за то, что они хладнокровно губят людей». По воскресеньям он любовался на молодежь, выходящую из церкви, но сам туда никогда не ходил. Как и Толстой, он верил в существование бога, создавшего мир и людей. Суть его веры сводилась к тому, что человек должен исполнять волю «пославшего его». По возвращении в город Н. С. был все время грустен, как бы не в духе, хотя дела его шли хорошо, последние его рассказы имели большой успех у публики. Маркс купил его сочинения за 75 тысяч.
Письма Н. С. Лескова к А. Ф. Марксу.
Письмо от 29.IX.1891 г.:
«Достоуважаемый Адольф Федорович! Усердно Вас благодарю за присланный мне в подарок роскошный экземпляр сочинений Лермонтова. Я не мог написать Вам моей благодарности с Вашим посыльным, п[отому] ч[то] мне в ту пору было очень не по себе. Теперь мне получше, и я постараюсь непременно изготовить Вам для „Нивы“ давно задуманный и обещанный Вам рассказ под заглавием „Оскорбленная Нетэта“. Предоставляю Вам полное право считать эту вещь принадлежащею Вашему изданию и объявить ее на 1892 год под таким заглавием: „Оскорбленная Нетэта. Картины римской жизни времен Тиверия, с рисунками Ел. Бём“. Ваш покорный слуга Николай Лесков».
Письмо от 13.V.1892 г.
«Нельзя ли для меня тиснуть картинки, сделанные г[оспо]жого Бём к „Оскорбленной Нетэте“? Мне это почти необходимо. Подумайте: как бы это сделать и поскорее! Н. Лесков. 13 мая 92 г.
Пришлите мне, пожалуйста, оттиски „Юдоли“. Я хочу послать Толстому», прекрасно их издал, и они ходко раскупались. Из старых своих вещей Лесков больше всего любил «Стальную блоху» и «На краю света». Этот бесподобный рассказ он сам мне прочитал единственный раз. Больше всего он ценил свои идейные рассказы и апокрифы, как напр. «Прекрасная Аза». «Невинный Пруденций», «Гора», «Памфалон» и многие другие. Теперь подхожу к самому грустному месту моих воспоминаний: к последним дням его жизни. Осенью этого года[12] художник Серов писал с него портрет, который и появился на Осенней Художественной выставке. Портрет был очень удачен по сходству и по живости, художнику удалось мастерски схватить характер лица. С Выставки я прямо пришла к Н. С., чтобы рассказать ему о своем впечатлении. Первое, что он меня спросил, было: «А рама какого цвета, черная?» «Да, черная», ответила я, недоумевая, почему это его так заинтересовало, и тут же заметила, что при моем ответе он изменился в лице, замолчал и отвернулся к окну. Я знала, что он верил в народные приметы, и подумала: «Наверно, это худой знак…» К несчастию, и примета и предчувствие его на этот раз оправдались. Недели через две после нашего разговора о портрете он захворал гриппом. Лечил его, как всегда, мой муж. Сначала болезнь не казалась угрожающей, хотя сердце работало плохо, как бывает всегда при повышенной температуре. Муж мой предупредил экономку, которая за ним ходила, что больного надо особенно тщательно оберегать от простуды. Между тем, когда с ним сделался припадок удушья и он стал просить дать ему воздуха, бестолковая сиделка, вместо того чтобы послать за доктором и дать кислорода, укутала его в шубу и прокатила вокруг Таврического сада. К вечеру у него поднялась температура, и началось двухстороннее воспаление легких, и спасти его было уже нельзя. Все это произошло от недосмотра и неосторожности, предвидеть которую ни врач, ни близкие люди не могли… На четвертый день после этого путешествия по морозу надежды на его выздоровление не осталось никакой. С утра рокового дня он еще говорил, не теряя сознания, но страшно ослабел. Катастрофа наступила 20 февраля в 12 час. ночи. Необычайные явления сопровождали минуты его смерти, но о них я умолчу, т. к. они могут показаться выдумкой. В день смерти мой муж навещал его много раз. Последний раз, без 5 мин. 12 часов, прибежала Варя сказать, что «дяде худо». Муж захватил шприц, чтобы сделать ему вспрыскивание камфоры, как он это делал несколько раз в этот день, но уже не застал его в живых. Усталое больное сердце перестало работать. Муж мой ушел распорядиться дать знать о его кончине сыну, а я осталась посидеть с покойным. Он умер тихо, без страданий, лицо было спокойное, бледное, какое всегда было во время сердечных припадков, только глаза остались неподвижные, широко открытые. С горькими слезами я закрыла эти прекрасные глаза, которые умели так глубоко проникать в тайники человеческой души; я перекрестила покойного, помолилась как умела и могла за упокой его души. Поплакали мы вместе с Варей, ни родных. Горько сожалея о потере незаменимого друга, которому я была так много обязана за его расположение ко мне, я думала, что все же он умер на руках чужих людей, хотя искренно его любивших. Мог ли он сам предполагать когда-нибудь, что мать незнакомых ему четыре года тому назад резвых мальчиков, случайно встреченных им на морском берегу, закроет ему глаза и благословит его на вечную жизнь. Так и раздавался в ушах его голос: «Варя, завари нам чайку, Екатерина Иринеевна пришла, и принеси нам в кабинет». При этом он открывал ящик своего комода и подавал мне душистое яблоко, запас которых у него никогда не переводился, т. к. это был его любимый фрукт.
В четвертом часу ночи приехал его сын с женой, и я могла уйти домой.
По его завещанию похороны были самые скромные: ничего, кроме простого деревянного желтого гроба: ни венков, ни речей… Похоронили его на Волковом кладбище на Литературных мостках. Вокруг открытой могилы собралась только группа искренно оплакивающих его людей. Протекинский распоряжался похоронами и весь красный от слез бегал от одного к другому. Особенно был опечален его смертью Вл. Соловьев.
Еще пришли на похороны его добрые дела, которые он творил так, что правая рука не знала, что делает левая, какие-то старики, старушки и бедные женщины с детьми.
Для меня лично потеря его была незаменимой утратой. За последние четыре года постоянного общения человек этот дал мне так много отрадных минут, так щедро поделился со мной богатством своего духовного «я». С его кончиной что-то большое и светлое ушло из моей жизни, никем и ничем не заменимое.
Вернувшись с похорон, я долго и неутешно рыдала, сознавая всю громадность своего горя, так что моя приятельница, которая зашла к нам, чтобы расспросить о его болезни, смерти и похоронах, при виде моих слез с чувством сказала мне: «Знаете, Е. И., я считала бы себя счастливой, если б обо мне поплакал так искрение горько не только чужой, а даже самый близкий человек». «Да, поистине человек он был в самом лучшем и благороднейшем смысле этого слова», — сказала я ей в ответ.
ЛЕЙКИН Н. А.[13]
Письмо Н. С. Лескова Н. А. Лейкину от 3.XI.87 г.:
«Уважаемый Николай Александрович! Сердечно благодарю Вас и супругу Вашу за то, что Вы вспомнили обо мне, собирая к себе друзей, по поводу Вашего новоселья и десятилетия Вашего брачного соединения. По болезни моей, не дозволяющей мне никаких отступлений от принятого скучного, но необходимого режима, я не могу быть на Вашем празднике, но прощу Вас и Прасковью Никифоровну принять от меня поздравления с тем, что Вы достигли благополучия жизни в собственном доме. Пусть и вперед Вас радует и утешает Ваше домашнее благополучие. Преданный Вам Н. Лесков».
Дневник Н. А. Лейкина хранится в ЦГАЛИ (ф. 289, оп. 3, ед. хр. 2).]
ИЗ ДНЕВНИКА
1895, 23 февраля
На похоронах Н. С. Лескова. Утром к 11 ч. я и жена прибыли к дому № 50 на Фурштадтской улице, откуда должно было быть вынесено тело Лескова. Нам тотчас же сообщили, что панихида уже началась и что в квартиру войти нельзя, до того она переполнена приехавшими отдать поклонение телу покойного. У ворот стояла также толпа народа. Я вышел из саней и встретился с М. М. Стасюлевичем и Ан. Ф. Кони. Они стояли на тротуаре и разговаривали. Мы поздоровались. Дальше стояла еще группа писателей. Тут были С. Н. Терпигорев, только что оправившийся от болезни, Д. С. Мережковский, С. Н. Шубинский, В. А. Тихонов. Поодаль прохаживался В. П. Буренин. Вскоре приехал издатель «Нивы» Маркс и тоже остановился на тротуаре. Тело вынесли в 11 1/2 ч., и гроб, окрашенный под дуб желтой масляной краской, поставили на дроги, запряженные парой лошадей. Невзирая на завещание покойного,[14] все-таки была некоторая помпа в похоронах: пел хор полковых певчих, хотя и не в кафтанах, и перед дрогами шли шесть человек с фонарями, и когда шествие тронулось, то появились и два конных жандарма. Из актеров я заметил на выносе только Н. Ф. Сазонова. Он шел за гробом вместе с женой своей — писательницей С. И. Смирновой. В частности, она записывала в 1895:
«Февраль, 22. Ездила на панихиду к Лескову. Панихиды не застала, поклонилась только его телу. Несмотря на завещание, чтобы никаких церемоний над его гробом не было и чтобы после вскрытия сам гроб был закрыт, он лежит убранный зеленью, в ногах у него венки, комната уставлена пальмами. Около покойника толкутся какие-то дамы, есть один военный и молодой человек в студенческой форме, может быть, сын его. Но лиц печальных, огорченных не видно совсем… Народу мало, у ворот ни одного извозчика. Несмотря на свой большой талант, для толпы он не был кумиром.
Февраль, 23. Была на выносе, у Лескова. По его завещанию, о дне похорон не было объявлено, поэтому набрались только те, кто получил личное приглашение, очень небольшой кружок. Среди металлических венков один из живых роз от сына и невестки. На венке „Петербургской газеты“ было сначала написано Лесникову, потом две буквы стерли, осталось пустое место. Какая-то старушка, повязанная платком, положила перед гробом земной поклон. Но в публике за панихидой никто даже и не крестился. Певчими были все детишки в солдатской форме… Одно только тиканье маятников стенных часов напоминало мне прежний кабинет Лескова. Бывало войдешь и прежде всего слышишь среди тишины звук нескольких маятников… Простой деревянный гроб поставили на просторные парные дроги, по последнему разряду, покрытые золотым покровом, прикрепили венки и повезли на Волково кладбище. По дороге провожатые стали исчезать. Первым ушел Шубинский, за ним Шершевский, потом мы с Н. Каждый провожает покойника до той улицы, на которой сам живет. Литераторов было маловато, зато были Кони и
