сильнее, и чем выше мы поднимались в гору, тем становилось холоднее. Солдаты, кроме утомления и стужи, терпели еще и от недостатка пищи: мне приходилось видеть, как они ели конские галеты — да еще подсмеивались. «Вот, — говорил один, жуя галеты, — этих бы сухариков надо отвезти жене к чаю: больно они уж вкусны». Но несмотря на усталость, голод и все трудности, впереди на вершине нередко раздавалась залихватская песня кавалеристов.
Наконец, часов в десять или одиннадцать утра, мы добрались до вершины. Я несказанно был рад этому и думал, что вот скоро явится желанная пристань Чуриак; а если и не скоро, то, по крайней мере, под гору или будет легче. Но тут оказалось новое неудобство: при спуске с гор седло и вьюки моей лошади постоянно сползали на шею, и мне, почти поминутно, приходилось останавливаться, поправлять их и перевязывать, да и вьюга с полудня разыгрывалась сильнее, и дорогу в некоторых местах глубоко перемешало. Нечего и говорить, что чем дальше мы шли, тем более отставали друг от друга, а под конец и совсем растерялись.
Часов в пять вечера я добрался до Чуриака и остановится на площади, не зная, где отыскать наш отряд. Каково же было мое изумление и радость, когда я увидел самого Петлина, шедшего ко мне с распростертыми объятиями. Он крепко обнял меня и поцеловал… Вечером мы все, в братской беседе, с несколькими офицерами и казаками, в холодном доме у горящего очага, праздновали этот трудный, но славный переход. Все чувствовали себя счастливыми и были уверены, что теперь Ташкисенские укрепления не устоят.
Следующий день мы, в компании нескольких русских и иностранных корреспондентов, походного фотографа Иванова и офицеров, при хоре музыкантов, тоже попировали. Мне здесь пришлось поделиться из нашего запаса с некоторыми офицерами сахаром и солью.
— Да, — говорил один из офицеров, — до вашего прихода мы бы с удовольствием здесь отдали по золотому за фунт соли.
19-го числа, в 4 часа утра, мы уже выступили в путь. Хотя в некоторых местах и догорали еще костры, а в одном горел целый сарай с соломою, но было еще очень темно, и потому нельзя было рассмотреть картины выступления. На окраине деревни мы на несколько времени остановились, и мимо нас прошли финляндцы, а затем проехал генерал Гурко[147] с своим штабом, корреспонденты и наш уполномоченный. Спустя часа два или три мы услыхали уже ружейные и пушечные выстрелы. Дойдя до деревни Поток, мы остановились и послали данного нам казака к уполномоченному узнать, где будет находиться перевязочный пункт. В болгарской избе мы напились чаю и закусили купленными у болгар яйцами и кукурузным хлебом, и тут же доктора купили несколько штук болгарских народных поясов.
Через час казак наш возвратился и повел нас на перевязочный пункт. Еще часа через два мы добрались до шоссейной Софийской дороги, где и увидали одного полкового врача, перевязывавшего нескольких раненых. Но тут было место небезопасное: над головами иногда посвистывали пули, а потому и приказано было устроить перевязочный пункт в деревне Чеканчево.
Когда мы прибыли в деревню, там у крайнего дома, на снегу, лежало уже несколько раненых и над ними работали врачи дивизионного лазарета; но у них был большой недостаток в медикаментах и перевязочных средствах. Живо развязаны были наши вьюки, достали из них перевязочные принадлежности, и наши доктора принялись за работу; а мне и казаку с фельдфебелем санитарной роты уполномоченный приказал приготовить для раненых помещения и пищу. Стоны, оханья и крики раненых, что называется, раздирали мне душу. Да и Петлин, обходя их со мною, сказал:
— Вот, Свешников, здесь, наверное, вы совсем не то ощущаете, что там, в лазарете. Вот здесь-то именно и нужна скорая помощь и хорошие работники.
Раненых беспрестанно приносили, и несмотря на то, что рабочих рук было много, многие оставались без перевязки, и потому работа затянулась далеко за полночь. А между тем мы уже знали, что Ташкисен взят и турки бежали, оставив в наших руках немало добычи.
При дивизионном лазарете находились котлы для пищи и громадный самовар. Чтобы накормить раненых, откомандировали нашего казака и несколько солдат санитарной роты достать рису и мяса. Через час они возвратились и пригнали двух быков, а за ними шли болгары и плакали. Петлин приказал мне отдать братушкам по шести полуимпериалов за штуку; но они не хотели брать и этих денег, уверяя, что быки им самим стоят по десяти червонцев. Впрочем, тут торговаться было не время — таково было положение, а больных кормить нужно.
Поздно вечером раненые были накормлены (конечно, многие не ели), напоены чаем и размещены: кто по избам, а кто по сараям, и в каждом помещении оставлено по служителю. Ночью я еще раз обходил раненых. Одни из них метались, другие просили помощи, третьи пить, а иные и совсем уже богу душу отдали и лежали поперек своих живых товарищей. Сами мы отдыхали в эту ночь у костра и питались кексом и чаем.
Рано утром Петлин послал меня с товарищем обойти помещения раненых и проверить, сколько их всех и сколько из них умерло. Во время этого обхода нас встретил полковник, командир какого-то армейского полка, человек уже пожилой, с черной бородой с проседью, и, обратясь к нам, спросил:
— Господа, я вижу, вы к Красному Кресту принадлежите?
— Да, — отвечали мы.
— Так позвольте вас спросить, не имеете ли вы хоть куска хлеба или сухарей, то дайте, пожалуйста, я два дня почти ничего не ел; а вот сейчас нужно опять идти на позицию, так и опять негде будет достать хлеба.
— При нас, полковник, ничего нет, — отвечали мы, — а вы идите на край деревни, там у костра увидите Красный Крест, и кого бы вы там ни встретили — докторов или студентов, все равно, без церемонии спросите, и вы непременно там напьетесь чаю и закусите.
Полковник поблагодарил нас, и на глазах его навернулись слезы.
В это утро у Чеканчева вырыта была большая могила, священник отслужил панихиду, и в могилу, без гробов, зарыли двадцать три человека, а раненых, около двухсот человек, перенесли в один большой чифлик (скотный двор).
За помощь, какую в этом деле оказал войскам наш отряд, генерал Гурко благодарил Петлина, а Янковскому прислал богатый английский хирургический прибор, который был оставлен неприятелем.
Следующую ночь мы ночевали в болгарском доме. Тут мы написали письма и отправили их с одним вольноопределяющимся, провожавшим тело генерала Каталея[148] Сделалось известным, что город София взят без боя, и вечером 23 декабря мы были уже в нем. Квартира нам была отведена в доме одного зажиточного торговца, где нас приняли очень радушно и угощали чем могли. Хотя генерал Гурко, вступив в Софию, строго наказывал, чтобы отнюдь не было мародерства, но дело обошлось не без греха: казаки и солдаты не откидывали того, что поценнее попадалось под руку. Так я у одного гвардейца приобрел добытые им четырнадцать роскошных узорчатых полотенец и продал их своим докторам. Да и болгары не зевали: на другой день по всем улицам видно было, как они тащили разный скарб из турецких домов.
В Софии мы пробыли около недели. Доктора, студенты и один мой товарищ ходили в турецкие госпитали, лечили и перевязывали больных и раненых турок. Плачевно было состояние этих госпиталей, и лежавшие в них были поистине несчастны. Больные и раненые турки валялись на полу без всякой подстилки и полуголодные, а убийственный запах от неперевязанных ран едва был выносим.
Здесь у нас оказались недостатки в медикаментах, белье и припасах, почему и послали одного из моих товарищей в Орханию, чтобы привезти все нужное из находящегося там нашего склада.
Бегство турок из Софии было так поспешно, что пустые повозки «Красной Луны» были ими покинуты. Гурко подарил нашему отряду эти повозки, и мы на них, 29 декабря, отправились далее.
Перед отъездом из складов, оставленных в Софии турками, я набрал в дорогу для больных разной провизии, как-то: консервированного мяса, масла, рису и проч.
Из Софии мы поехали по Филиппопольской дороге, но затем свернули направо и на другой день позднею ночью добрались до деревни Чушурли, где находилось человек до ста больных и раненых.
Мы прибыли на этот раз очень кстати; хотя здесь и находились два врача армейского полка, но у них не было ни медикаментов, ни перевязочных средств; кроме того, больные уже вторые сутки находились почти без пищи. Весь день, 31 декабря, наши врачи и студенты ходили по домам, где находились больные, перевязывали их или оказывали другую помощь, а я раздавал привезенную нами провизию, водку, чай и белье. Я душевно был доволен этим днем и сознавал, что работал с пользою. Наверно, также и другие провели этот день с тем душевным удовольствием, какое человек испытывает тогда, когда он именно приносит пользу другим; а потому, поздно вечером, когда все больные были удовлетворены, мы уселись на земляном полу, кругом маленького столика, дружно встретить Новый год.
Чай, закуски и разведенный спирт у нас были, но нам хотелось достать вина. Мы послали двух казаков, дав им денег, чтобы они купили где-нибудь вина, но они объездили две деревни и нигде ничего не нашли. Каждый из нас в этот вечер вспоминал родину и каждый рассказывал, как когда-то встречал этот день. Поздно ночью мы улеглись, предварительно приказав казацкому уряднику, чтобы на утро он достал соответственное число подвод для перевозки раненых в Софию.
Часов в девять утра подводы были уже готовы. Братушки, несмотря на то, что им платилось по три франка в день за каждую подводу, ехали вообще неохотно: они боялись всегда, что русские, так же как и турки, не заплатят денег. Усадив больных и раненых и дав им на дорогу провизии, чаю и сахару, мы отправили их в Софию под присмотром студента Гласко, одного санитара и казака. По отправке раненых мы, взяв с собою проводника, с казаками поехали в Самоков.
Самоков накануне только был очищен от турок, и в нем тогда находился Владикавказский казачий полк. Жители Самокова — народ воинственный: все они ходили с оружием, заткнутым за широкими кушаками. Здесь мы приняты были тоже ласково, но все-таки того радушия, какое нам было оказываемо в Софии, мы не встретили: хозяин дома, где мы остановились, был не прочь поживиться на наш счет. Но здесь нашим докторам и студентам оказан был хороший прием от митрополита и братии монастыря. Мне, за неимением времени, не удалось побывать в монастыре, но я познакомился с иеромонахом[149]
