торговцев, а подоспевший большой аукцион книжного магазина Черкесова[164] сблизил меня и с остальными букинистами. Надо заметить, что все букинисты и рыночные торговцы покупали черкесовский товар сообща и потому покупали его за бесценок, а после уже, посредством вязки, партии книг переходили в одни чьи-нибудь руки. Всех участвовавших в вязке хозяев находилось около тридцати человек, да «племянников» человек десять. Хозяева от этого аукциона получали вязку неравномерно: самая маленькая вязка доходила рублей до восьмидесяти, большая — до двухсот; а племянники, то есть те безденежные, которые не принимали участия ни в покупке, ни в вязке, а только так присутствовали, получали по три и по пяти рублей, вследствие чего товар поступал к его хозяину иногда в два и три раза дороже того, за что он был куплен на аукционе.
В это время я получил от Н-вой письмо, в котором она просила навестить ее. Я отправился по адресу; старая любовь снова возгорелась во мне, и на этот раз мы скоро с нею сошлись: наняли на Песках небольшую квартирку, и я опять зажил трезвою жизнью.
Книжная торговля с годами уже изменилась. Не стало тех букинистов, которые ходили прежде по домам с перекидными мешками или торговали на столиках и оградах в разных местах города. Некоторые из них умерли, другие сняли в рынке и в улицах лавки, а остальные торговали на городских местах с ларей. За дальностью квартиры и за неудобством в зимнее время торговать на развалке, я начал публиковать в газетах объявления о покупке книг и бумаги и, покупая по этим объявлениям в домах товар, сбывал его или знакомым библиоманам, или в книжные лавки.
Торгуя таким образом, я развивал круг моего знакомства между торговцами, приобрел новых покупателей и к весне сколотит себе небольшие деньжонки и не один воз товара. Но тут опять меня одолела слабость: я опять начал пьянствовать, а вместе с тем пошли домашние раздоры; я переселился с квартиры и очутился опять одинок.
Лето 1881 года я прожил в Лештуковом переулке, нанимая маленький уголок, торгуя и пьянствуя. Пьянство и разгул настолько в меня вселились, что при недостатках, для удовлетворения своей пагубной страсти, прибегал к обманам: я брал у знакомых книгопродавцев якобы на покупку книг деньги и пропивал их.
К осени я опять остепенился, возобновил дружбу с Н-вой, восстановил свою репутацию и за зиму приобрел новых лучших покупателей. Особенно в это время много содействовал моей торговле тайный советник Н. П. Смирнов[165]. Составляя себе юридическую библиотеку, он почти еженедельно покупал у меня большое количество книг и рекомендовал много своих знакомых, хороших покупателей. Но более всех других поддерживал меня граф Д. А. Толстой[166], тогда еще не бывший министром внутренних дел. Он покупал все сочинения, относящиеся к Екатерининскому времени, и платил за них очень щедро, а вместе с тем и утонченная вежливость и словоохотливость, с которыми граф обращался, крайне мне льстили.
Весною 1882 года у меня накопилась целая комната товару, и я опять задумал открыть свою торговлю. Сначала за мои прежние подсудимости мне опять было отказано в разрешении; но, по совету моего благодетеля Н. П. Смирнова, я возобновил ходатайство и, получив при его содействии нужное разрешение, открыл у Пешеходного банковского моста, в ларе, книжную торговлю.
Приобретя этот ларь и свидетельство на право книжной торговли, я уже думал, что приобрел себе вечный кусок хлеба. До меня тут торговал человек, имевший большое семейство, и не только кормился с ним, подчас предаваясь тоже спиртным напиткам, но еще увеличивал свое состояние. Я же, открыв торговлю с небольшим количеством товара и без денег, с первого же времени повел расход не по доходам, тратился на три квартиры и манкировал торговлею, просиживая большую часть времени в портерной; вследствие чего на следующую же весну принужден был лишиться своего ларя.
Я опять стал заниматься покупкою книг по объявлениям и мог бы жить не нуждаясь, но слабость моя все усиливалась; я как будто перестал иметь над собою волю и при первой же неудаче запивал. Пропившись окончательно, я опять начинал прибегать к обманам: но на этот раз торговцы мне уже не поддавались и я приходил к кому-нибудь из знакомых мне господ, моих покупателей, предлагал им нужные или подходящие книги, брал вперед деньги на покупку и более не являлся. Так в течение одной зимы я обманул более десяти лиц, которые были лучшими моими покупателями.
Наконец я опять очутился в Вяземском доме и хотя иногда принимался за книжную торговлю и даже два раза выходил из этой трущобы, но все-таки не мог совладать со своей слабостью и снова погрязал в этом доме пьянства и разврата.
Просрочив паспорт и не имея денег переменить его, я начал шляться по ночлежным приютам, где был арестован и отправлен на родину этапом[167].
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Приход на родину Бедственное положение • Ночлежный приют «Батум» • Светлый праздник в приюте • Письмо от Канаева • Мое переселение в кухню при доме мачехи • Существование подачками • Отсылка рукописи • Нищенство • Переселение в «Батум» • Его обстановка
Тяжело было у меня на сердце потому, что дома у меня никого и ничего не было. Некуда было, что называется, головы преклонить. Я знал, что мне придется ходить по миру.
Что пришлось мне вынести дорогой, я не буду описывать, потому что это уже описано и напечатано в «Русской мысли», — я впоследствии упомяну, где и как я писал о своем аресте и перенесенных в дороге испытаниях и при каких условиях удалось мне это пристроить в печать.
Свобода, после месячного ареста, после трудностей этапной дороги, меня нисколько не радовала. В голове вертелись только вопросы: что делать? чем жить?
Хотя у меня в городе и был родительский дом, но он по духовному завещанию принадлежал мачехе.
Несмотря на то, что я с мачехою до сих пор нахожусь в очень мирных отношениях, — в то время я, все-таки, не хотел явиться к ней в моем изорванном костюме и в лаптях, данных мне нашим мещанским старостой. Я не ее стыдился, а жильцов, которые у ней квартировали и чтобы не срамить родное пепелище, я решился лучше идти в «Батум» — так называют у нас ночлежный приют.
Когда я освободился из нашей мещанской управы, у меня от порционных денег оставалось 15 копеек. Я сознавал, что все мои несчастия происходят от водки, но мне было так грустно-тяжело, что я с каким-то отчаянием, не рассчитывая, что сегодня и завтра мне не на что будет купить кусок хлеба, пропил свой последний пятиалтынный, как будто надеялся в этом найти забвение или, по крайней мере, некоторую бодрость. Но, несмотря на то, что я более двух месяцев не пил вина, оно не произвело на меня никакого действия. Я остался в том же тяжелом унынии, в каком и был. Побродив недолго по берегу Волги, я пошел в «Батум». Я пришел туда еще очень рано. Там находился только один старик. Мы разговорились с ним, и оказалось, что он знал все наше семейство и я также знал и много слышал о нем еще в детстве.
Старик этот был когда-то хороший торговец-краснорядец[168], торговал суровскими, или, как у нас называют, красными товарами. В молодости своей он был тоже известен всему городу своим дебоширством и безобразничаньем. Женившись, он нисколько не исправился и продолжал такую же жизнь. Долго билась с ним жена, но наконец она умерла. Детей его (у него были две дочери) взял на воспитание его брат; а он начал скитаться. За его буйный характер никто его не хотел держать на квартире, даже родная мать и та не пускала, и потому он принужден был поселиться в «Батуме». Он теперь собирал милостыню и пропивал все, что доставал. Но это тип довольно обыкновенный: таких людей, для которых не существует ни стыда, ни раскаяния, встретить можно не только десятками, но даже сотнями и в столицах, и в провинции.
Первый и второй день я просидел буквально голодный. На третий день, в страстную пятницу, некоторые из «батумцев» приглашали меня или с ними обирать милостыню, говоря, что на праздник будет хороший сбор: но я отказался и предпочел лучше помочь сторожихе вымыть полы и нары нашего приюта, за что меня и покормили: кроме того, сторожиха сослужила мне еще службу: она снесла от меня записку мачехе.
«Батум», т. е. ночлежный дом в нашем городе, устроен не очень давно, именно с тех пор, как началась усиленная высылка из столиц людей неблагонадежных и порочных. Он помещается в полуразвалившемся каменном здании, в котором в старое время находился кожевенный завод. Теперь этот завод и вся местность, принадлежавшая ему, за неявкою наследников и за неплатеж поземельных сборов сделались достоянием города.
«Батум» считается у нас домом отверженных. Его занимают только высланные из столиц, находящиеся под надзором полиции и те, которые по своему поведению не принимаются уже ни в семью, ни куда-либо на квартиру, и только изредка случается, что в этот приют заходят какие-нибудь путники.
Зимою в нем проживает человек по тридцати и более, но летом число его обитателей сокращается, потому что одни уходят на работу в Рыбинск, а другие расходятся по деревням пасти скотину; есть и такие, которые предпочитают ночевать около кирпичных горнов и в других, более привальных и менее доступных надзору полиции, местах. Но о «Батуме» и его обитателях я еще буду упоминать, а теперь хочу кое-что сказать о своем положении.
На праздник Пасхи в нашем городе некоторые лица из купечества имеют обыкновение рассылать подаяния в острог, в больницу, в богадельню и т. п… места. Нас, «батумцев», тоже не забыли: к нам были присланы подаяния из городской управы и по два яйца на каждого ночлежника, от купца Сурина — полфунта чаю и несколько фунтов сахару; от староверки фабрикантши Вижиловой — гречневая крупа, капуста, хлеб и ситный, а от купца Дудкина — солонина. В большом котле, устроенном в сторожке приюта, сварены были на первый день щи, а на второй — каша; прочее же самими ночлежниками, в присутствии сторожа, разделено было на пайки и роздано по рукам.
Мои товарищи не имели большой крайности в этих подаяниях — они на праздник почти все ходили собирать милостыню, которая на самом деле была довольно обильна, а потому у них были и деньги, и вино, и все съедобное; но все-таки никто не отказывался от своей доли, и каждый старался при дележе захватить пасхи побольше. Для меня же эти
