«некогда! некогда!», был тот самый сибирский революционер, который сманил Бенни из Лондона и сказал ему в Берлине: «ступай, немчик, назад». Вся эта история теперь проснулась в памяти Бенни, и ему стало и еще тяжелее и еще досаднее.

– И ему теперь некогда! думал я с завистью, – рассказывал Бенни. – Он, сыгравший со мною такую комедию, так счастлив, что ему некогда, что его день, час, минута все разобраны, а я все слоняюсь без дела, без толка, без знания – что делать, за что приняться? Он проходит теперь мимо меня, вовсе меня не замечая… Не заметил он меня, или он меня побоялся?

Но прежде чем Бенни успел решить себе этот вопрос, купец, поворачивая в следующий переулок, вдруг быстро оборотился назад, погрозил Бенни в воздухе кулаком и скрылся.

В раскрытые окна «Белой харчевни» неслись стук ножей, звон чашек, рюмок и тарелок, говор, шум и крик большой толпы и нескладные звуки русской пьяной, омерзительной песни. Бенни опомнился и, указывая на харчевню, с гадливостью спросил: что это? Ничипоренко захохотал.

– Чего вы! – заговорил он. – Испугался!.. Небось невесть что подумал, а это просто народ.

– Но тут драка, что ли?

– Какая драка, – просто русский народ! Пойдемте.

Они вошли в харчевню.

Глава четырнадцатая

Оба агитатора были одеты довольно оригинально: на Ничипоренке был длинный коричневый пальмерстон[22] и островерхая гарибальдийская шляпа, в которой длинный и нескладный Ничипоренко с его плачевною физиономиею был похож на факельщика, но такими шляпами тогда щеголяли в Петербурге, – а на Бенни был гуттаперчевый мекинтош и форменная английская фуражка с красным. околышем, на котором посередине, над козырьком, красовался довольно большой, шитый золотом вензель королевы Виктории R. V. (Regina Victoria). В руке Бенни держал дорогой шелковый зонтик, который привез с собою из Англии и с которым никогда не расставался. В этом стройном уборе они и предъявились впервые народу.

Взойдя в харчевню и отыскав свободное место, Ничипоренко спросил себе у полового чаю и газету.

Половой подал им чай и «Ярмарочные известия». Газета эта ни Бенни, ни Ничипоренко не интересовала, а других газет в «Белой харчевне» не было.

За недостатком в литературе надо было прямо начинать «сходиться с народом».

Ничипоренко все озирался и выбирал, с кем бы ему как-нибудь заговорить? Но посетители харчевни – кто пил, кто ел, кто пел, кто шепотом сговаривался и торговался, не обращая никакого внимания на наших предпринимателей.

Среди шума, гвалта и толкотни в толпе мелькала маленькая седая голова крохотного старичка, который плавал по зале, как легкий поплавок среди тяжелых листов водяного папоротника. Он на секунду приостанавливался у какой-нибудь кучки и опять плыл далее и так обтекал залу.

– Видите, какая сила, – говорил Ничипоренко, кивая головою на народ. – Какова громадища, и ведь бесстыжая – все под себя захватит, исковеркает и перемелет, только сумейте заговорить с ним их языком.

– Симеону Богоприимцу и Анне Пророчице на возобновление храма божия будьте укладчики! – тихо и молитвенно пропел над ним в эту минуту подплывший к ним седой старичок в сереньком шерстяном холодайчике[23], с книжечкою в чехле, с позументным крестом.

Ничипоренко взглянул на старичка и сказал:

– Проходи, дед, проходи: у нас деньги трудовые, мы на пустяки их не жертвуем.

Старичок поклонился, пропел:

– Дай вам бог доброе здоровье, родителям царство небесное, – и поплыл далее.

– Когда? как церковь-то сгорела? – слышал Бенни, как начал расспрашивать один из соседей подошедшего к нему сборщика.

– На семик, на самый семик, молоньей сожгло. Старичок еще поклонился и добавил:

– Жертвуй Симеону и Анне за свое спасение.

Мещанин вынул пятак, положил его на книжку и перекрестился.

Старик ответил ему тем же, как отвечал Ничипоренке, – ни более ни менее как то же: «Дай бог тебе доброе здоровье, родителям царство небесное».

Старичок уже стоял перед третьим столиком, за которым веселая компания тянула пиво и орала песни.

– Что? – крикнул пьяный парень, обводя старика посоловевшими глазами. – А! собираешь на церковное построение, на кабашное разорение, – это праведно! Жертвуй, ребята, живее! – продолжал парень и сам достал из лежавшего перед ним картуза бумажный платок, зацепил из него несколько медных копеек, бросил их старику на книжку и произнес:

– Будь она проклята, эта питра, – унеси их скорее, божий старичок.

Бенни встал, догнал старичка и положил ему на книжку рублевый билет.

Старик-сборщик, не выходя ни на секунду из своего спокойного состояния, отдал Бенни свой поклон и протянул ему то же: «Дай бог тебе доброе здоровье, родителям царство небесное».

Но пьяный парень не был так равнодушен к пожертвованию Бенни: он тотчас же привскочил со стула и воскликнул:

– Вот графчик-молодец!

Парень быстро тронулся с места, шатаясь на ногах, подошел к Бенни и сказал:

– Поцелуемся!

Бенни, вообще не переносивший без неудовольствия пьяных людей, сделал над собою усилие и облобызался с пьяным парнем во имя сближения с народом.

– Вот мы… как… – залепетал пьяный парень, обнимая Бенни и направляясь к столику, за которым тот помещался с Ничипоренкою. – Душа! ваше сиятельство… поставь пару пива!

– Зачем вам пить? – отвечал ему Бенни.

– Зачем пить? А затем, что загулял… Дал зарок не пить… опять бросил… Да загулял, – вот зачем пью… с досады!

Мещанин сел к их столу, облокотился и завел глаза.

Ничипоренко шепнул Бенни, что этому перечить нельзя, что нашему народу питье не вредит и что этого парня непременно надо попотчевать.

– Вот вы тогда в нем его дух-то народный и увидите, – решил Ничипоренко и, постучав о чайник крышкою, потребовал пару пива.

Парень был уже очень тяжел и беспрестанно забывался; но стакан холодного пива его освежил на минуту: он крякнул, ударил дном стакана об стол и заговорил:

– Благодарим, дворецкий, на угощении… Пей же сам!

Ничипоренко выпил.

– Давай с тобой, графчик, песни петь! – отнесся парень к Бенни.

– Я не умею петь, – отвечал юноша.

– Чего не умеешь?

– Петь не умею.

– Отчего же так не умеешь?

– Не учился, – отвечал, улыбнувшись, Бенни.

– Ах ты, черт! Да нешто петь учатся? Заводи!

– Я не умею, – снова отвечал Бенни, вовсе лишенный того, что называют музыкальным слухом.

– А еще граф называешься! – презрительно отмахнувшись от него рукою, отозвался парень и, обратившись затем непосредственно к Ничипоренке, сказал:

– Ну, давай, дворецкий, с тобой!

Ничипоренко согласился; но он тоже, как и Бенни, и не умел петь и не знал ни одной песни, кроме «Долго нас помещики душили»[24], песни, сочинение которой приписывают покойному Аполлону Григорьеву и которая одно время была застольною песнью известной партии петербургской молодежи. Но этой песни Ничипоренко здесь не решался спеть.

А парень все приставал:

– Ну, пой, дворецкий, пой!

Ничипоренко помирил дело на том, чтобы парень сам завел песню, какая ему была по обычаю, а он де ему тогда станет подтягивать.

Парень согласился, – он закинулся на стуле назад, выставил вперед руки и самою высокою пьяною фистулою запел:

Царь наш белый, православный,

Витязь сердцем и душой!

Песня эта имела на Ничипоренко такое же влияние, какое производил на Мефистофеля вид освященных мест: он быстро встал и положил на стол серебряную монету за пиво; но тут произошла маленькая неожиданность: парень быстрым движением руки покрыл монету своею ладонью и спросил: «Орел или решетка?»

Ничипоренко смутился и сказал сурово парню, чтоб тот не баловался и отдал деньги.

– Орел или решетка? – с азартом повторял, не поднимая руки, парень.

Ничипоренко достал из кармана другую монету, расчелся и ушел. С ним вместе ушел и Бенни, получивший от мещанина на дорогу еще несколько влажных пьяных поцелуев.

Глава пятнадцатая

«Предприниматели» шли молча по утихавшим стогнам деревянного ярмарочного города.

При последних трепетаниях закатных лучей солнца они перешли плашкоутный мост, соединяющий ярмарочный город с настоящим городом, и в быстро густеющей тени сумерек стали подниматься в гору по пустынному нижегородскому взвозу. Здесь, на этом взвозе, в ярмарочную, да и не в ярмарочную пору, как говорили, бывало нечисто: тут в ночной тьме бродили уличные грабители и воришки, и тут же, под сенью обвалов, ютился гнилой разврат, не имеющий приюта даже за рогожами кабачных выставок.

Бенни и Ничипоренко шли по этому месту, вовсе не зная его репутации, и ни в одном из них не было столько опытности, чтобы по характеру местности сделать приблизительно верное заключение о характере лиц и сцен, которые всего легче можно здесь встретить. Они шли теперь посреди сгущающейся вокруг их тьмы, разговаривая о народе, о котором Ничипоренко «знал все» и говорил о нем с большою самоуверенностию тогдашних народоведцев. Бенни с чисто детскою пытливостию хотел объяснений, отчего все эти люди давали на церковь, когда он был наслышан, что церковь в России никто не любит и что народ прилежит к расколу, ибо расколом замаскирована революция? Ничипоренко объяснял ему, что «это ничего не значит».

– Да как же ничего не значит? – пытало бедное дитя, еще не привыкшее нахально игнорировать возникающие вопросы святого сомнения.

– Да так, ничего не значит. Народ знает, что это, может быть, шпион.

– Кто же шпион?

– А вот этот старик, что на церковь просил.

– В таком случае, зачем же вы ему не дали? Ведь это могло обратить на вас его внимание.

– Ну, так, – очень нужно деньги тратить! Бенни посмотрел в глаза своему ментору сколько мог пристальнее сквозь сумеречный мрак и сказал:

– Да как же не нужно?

– А разумеется, не нужно. – Да ведь мы же должны дорожить, чтобы на нас тени подозрения не падало!

– Да оно и не падало бы, если бы вы не сунулись с своим рублем, – отвечал Ничипоренко, внезапно почувствовавший за собою силу положения.

– Это вы все испортили, – продолжал он, развивая свою мысль, – вас и назвали сейчас же от этого графом. Граф! Bon soir[25], ваше сиятельство!

Ничипоренко снял шляпу и захохотал.

– Да, но и вас, однако, тоже назвали дворецким, – кротко отвечал Бенни.

– Дворецким? да дворецким-то ничего, но не аристократом, не графом.

Бенни чувствовал, что Ничипоренко как будто врет что-то без толку, но, припоминая, что ему было наговорено о народе, невольно допускал, что, может быть, и вправду он всему виноват, что он наглупил своим рублем и выдал себя этим поступком за такого человека, видя которого народ перестает быть искренним и начинает хитрить.

– Согласны вы со мною? – допрашивал его Ничипоренко.

– Да, может быть, вы и правы, – отвечал введенный в сомнение Бенни.

– Не может быть, а это так и есть, – отозвался, возвышая голос, Ничипоренко. – Да, это именно так есть; а зачем он, по-вашему, запел эту песню?

– Какую?

– Да вот эту: