лучшее, чтобы 1) в предполагаемых школах учителями были светские лица православного и даже лютеранского исповеданий, имеющие достаточное образование и хорошей нравственности, по выбору раскольников или того помещика, в имении которого они проживают, и с утверждения директора училищ Дерптского округа; 2) в сих школах раскольнические дети обучались не только чтению, письму и первым правилам арифметики, но также катехизису и священной истории, хотя бы то по старопечатным книгам; и 3) сии школы находились под надзором помянутого директора и местного помещика.

Что же касается до того, что раскольники неохотно отдают детей своих в учрежденные православным духовенством школы, то это больше всего происходит, по моему мнению, от распространяемых между раскольниками злонамеренными людьми слухов, будто правительство благосклонно смотрит на их заблуждения и в скором времени дозволит им беспрепятственно строить свои моленные и открывать школы для обучения детей их. Если бы местное гражданское начальство объявило решительно раскольникам, что подобного рода слухи не имеют никакого основания и правительство никогда не дозволит им открывать свои моленные и школы, то раскольники, при нынешнем стремлении низших классов общества к образованию, вероятно, не стали бы препятствовать своим детям посещать и учрежденные православным духовенством школы, как это некоторые из них до сего времени делали и ныне делают; например, в русском начальном училище в г. Риге в прошлом году обучалось 37 раскольнических детей обоего пола, в вспомогательной школе в деревне Кольках Носовского прихода в запрошлом году обучалось 7 раскольнических мальчиков, а в прошлом два.

Сообщая это Вашей светлости, считаю нужным присовокупить, что по дошедшим до меня сведениям раскольники, живущие на Чудском озере, просят дозволения устроить в деревнях их школьные дома не для того собственно, чтобы чувствовали нужду в школах и желали образовать в них детей своих, а для того, чтобы под названием школьных домов иметь особые моленные и торжественнее совершать в них богослужение. Именно, один из раскольников откровенно сказал известному мне человеку, что они, раскольники, на самом деле не нуждаются в школьном доме для обучения детей своих, потому что их дети теперь свободно обучаются и на квартирах всему, что им требуется. Школьный дом им необходим только для помещения моленной. „Да и на что нам, – присовокупил этот раскольник, – особенная наука, когда немного осталось до кончины мира? Вот уже, говорят, греки восстают против турок, которых на этот раз одолеют, а за сим и страшный суд“. Притом Вашей светлости известно, что раскольники на Чудском озере распускают молву, будто правительство наше убедилось в истинности их веры и скоро дозволит им строить моленные; поэтому, если им дозволится строить школьные дома и определять учителей по их избранию, то они, по всей вероятности, будут указывать на это, к соблазну православных, как на доказательство справедливости помянутой молвы.

О распоряжении, какое Вашей светлости угодно будет сделать вследствие настоящего моего отношения, благоволите, Милостивый государь, почтить меня уведомлением».

После этого архипастырского отзыва искание школ опять на некоторое время затихло. Рижские большаки были вполне уверены, что во что бы то ни стало они добьются школ своей общине и потому они не отказались от своей мысли, но только отложили ее. А тем временем разыгралась польская история, и правительство стало радушно принимать сочувственные заявления раскольников. Обстоятельства эти были слишком благоприятны, чтобы ими не воспользовался дипломатический ум раскольников. В Риге еще ко дню тысячелетия России было уже несколько ученых, филармонических и филантропических затей, в которых принимали более или менее участие раскольники, как бы приобщаясь таким образом к соревнователям отечественного просвещения. Там учредились: «Баян» – русское общество пения и изящного говорения, «Ладо» – женское филармоническое общество, «Клуб», «Общество для вспоможения русским приказчикам», «Общественная праздничная русская библиотека» (в которую не ходит ни один раскольник будто бы за то, что ее освящал православный поп), «Дневной приют для детей русских рабочих при библиотеке» (до сих пор еще, кажется, не утвержденный правительством) и наконец – центральное русское общество «Улей». Все это было ведено умно и ловко: раскольникам везде позволяли фигурировать. Не знаю, имел ли кто-нибудь в виду, что этот практический народ не станет хлопотать из-за того только, чтобы рисоваться в залах заседаний и щеголять словоизвержениями, составляющими главную деятельность русских ученых и неученых обществ. Но как бы там ни было, а двадцать человек тузов рижской раскольничьей общины, покуртизанив в либеральных собраниях с разноцветными либералами, зимою 1862 года составили просьбицу и проектик и представили эти бумаги лифляндскому гражданскому губернатору Этингену, которого они считают безукоризненным человеком и самым благонамеренным чиновником во всем Остзейском крае.[11] Просьба была об учреждении при гребенщиковском заведении сиротского дома на пятьдесят детей с училищем для обучения сирот до сдачи их в науку ремесленникам и купцам. На этот приют с училищем были собраны деньги, и все были уверены, что изменившиеся отношения правительства к расколу устранят прежние основания к отказам; но в приюте и училище, однако, снова отказано. Это огорчило и обескуражило всю рижскую общину, и особенно Ломоносова, жертвовавшего на это дело шесть тысяч рублей, и Беляева, который из своих скудных средств тоже назначил на школу целую тысячу рублей.[12]

Я приехал в Ригу в дни самого высшего сетования на этот отказ. Раскольники были не только огорчены, но и рассержены. В это время они не хотели ни о чем рассуждать и вообще были очень далеки от способности верить во всякую возможность чего-нибудь вымолить у правительства. «Все надо бросить, нечего воду толочь да злить свое сердце», – говорили они отчаянно. Я все слушал терпеливо. В бароне Ливене встретил приятное убеждение в совершенной необходимости особых школ для раскольников и готовность ходатайствовать об этом у правительства. В канцелярии генерал-губернатора я занимался выписками. Все мои столкновения с официальными лицами с первого шага в Ригу прошли прекрасно и не изменялись до самого выезда оттуда. Даже они становились все лучше и лучше. Из людей, особенно любезно содействовавших мне в моих архивных работах, могу назвать правителя канцелярии г. Тидебеля, управляющего хозяйственной частью чиновника Дембовецкого, архивариуса г. Гоге и полковника Андреянова – последний оказывал мне даже небольшие услуги. Чиновников, кажется, нисколько не занимает все касающееся раскола, и знакомство их с русским сектаторством ограничивается несколькими заграничными брошюрами о расколе.

Письма, взятые мною из Петербурга, почти ни к чему мне не годились. Люди, важные, по мнению петербургских раскольников, оказались людьми плохонькими, ничтожными и не имеющими ни собственных убеждений, ни веса в обществе, ни решимости что-нибудь делать. Это было очень неприятно. Раздражение, вызванное подоспевшим к моему приезду отказом в разрешении школы, еще более увеличивало мои затруднения. Я боялся дискредитировать себя сношением с чиновниками и не мог избегать этих сношений. Хотя я и мало дорожил архивными материалами, зная, что стоит войти в доверие у раскольников, и я буду иметь все эти сведения, но внимание барона Ливена и общая услужливость со стороны гг. Гоге, Дембовецкого и Андреянова не позволили мне устроить себе инкогнито. Я поговорил с бароном Ливеном и высказал ему желание уйти из города на русский форштат, барон Ливен был совершенно согласен со мною. Я познакомился с Ломоносовым, и он, довезя меня в своем экипаже до отеля, штудировал меня целую ночь. Утром он хотел приискать мне квартиру, но вместо того в 11 часов пришел с Беляевым и экономом гребенщиковского заведения Ионою Тузовым. Опять штудировали меня, а о квартире ни слова. Завтра опять то же и послезавтра то же. Я видел, что мне не верят, не понимают моей миссии, что такая цель странна для людей, привыкших к шпионам. Я все терпел покойно и давал щупать себя, как хотели, отвечая на все прямо и откровенно, не прикидываясь ни либералом, ни правительственным агентом. Правда взяла свое. Наконец меня перевезли на Московский форштат, но не на особую квартиру, а в дом эконома Ионы Федотовича Тузова. Я не дал заметить, что понимаю мой почетный арест, и поселился жить под полицейским надзором моего хозяина. Полная откровенность действий скоро уничтожила все опасения; два месяца мы прожили с Ломоносовым, Беляевым, Волковым и Тузовым в самой тесной приязни. В свое время я писал лицу, поручившему мне сделать эти изыскания, что вожак партии, враждебной Ломоносовской, Петр Андреевич Пименов (нынешний попечитель) даже избирал меня быть их примирителем. С «отцами духовными» я тоже сошелся и заслужил у них мнение, довольно выгодное для меня, «еретика-нововера» и еще «табачника».

Но шли дни с жирными обедами и задушевными беседами, а я узнавал очень мало. «Погоди, – отвечали мне. – С летбм все узнаешь». Я сидел в архиве, ездил с раскольниками за город, на общественную мызу Гризенберг, со всеми стал как свой, а по вечерам и ночам таскался в черные дыры раскольничьего пролетариата, где узнавал мало нового к вопросу о школах, но нашел много вещей необыкновенно интересных в беллетристическом отношении. Все шло отлично, но главного – потаенных школ и секретных учебников я все-таки не видел. «Погоди» да «с летбм узнаешь», – отвечали мне на мои расспросы. Зная раскольничьи нравы, я не настаивал и не напрашивался, а в последних числах июля стал говорить об отъезде. Таким образом, исключалась возможность познакомить меня со школами «с летам», а нужно было сделать это немедленно или уже совсем не делать. Я знал, что раскольники уже крепко уверены, что я приехал не для какого-нибудь злого дела, и ничем не рисковал. В крайнем случае я мог оставаться под множеством весьма уважительных предлогов. В это время Ломоносов видимо колебался: вести ли меня в школу или нет? Наконец, взятый мною один раз шутя, врасплох, повел. Получив доступ в секретную школу, я перестал говорить об обратной поездке и, отложив ее, остался в Риге еще на две недели.

Вот что я вынес из моего знакомства с лучшею из потайных раскольничьих школ в Остзейском крае.

Школа находится на Московском предместии на песках, возле так называемого «Старого Андрея», в небольшом домике Аллилуева, № 43. Она помещается в трех очень небольших, но светлых и довольно чистых комнатах, за наем которых платит Ломоносов. В одной, самой большой из этих трех комнат, живет учитель, мещанин Маркиан Емельянов (по уличному прозванию «Мброчка») и его жена; во второй учатся мальчики, а в третьей девочки. В настоящее время в школе учатся двадцать два мальчика и одиннадцать девочек. Мальчиков учит сам Мброчка, а с девочками, якобы под его наблюдением, занимается его жена. За обучение детей, так же, как и за