закрытую дверь смежной комнаты, взял у нее из рук мешок и, вынув оттуда все деньги, положил их себе в карман.
Гостья всего этого точно не замечала. Глядя на нее, приходилось бы думать, что такое обхождение ей давно в привычку и что это ей даже приятно. Она не выпускала из своих рук свободной руки Валериана и, глядя ему в лицо, тихо стонала:
– О, если бы ты знал!.. Если бы ты знал, как я истерзалась! Я не видала тебя трое суток!.. Они мне показались за вечность!
– А-а! что делать? Я этих деньков тоже не скоро забуду! Куда только я не метался, чтобы достать эту глупую тысячу рублей! Нет, теперь я убежден, что самое верное средство брать со всех деньги, это посвятить себя благодетельствованию бедных! Еще милость господня, что есть на земле дураки вроде oncle Zacharie[41].
– Оставь о нем!
– Э, нет! Я благодарен: он уже во второй раз дает нам передышку.
– Но не доведи себя до этого, мой милый, в третий.
– Если я так же глупо проиграюсь еще раз, то я удавлюсь.
– Отчего же? Это, говорят, очень приятная смерть. Что-то вроде чего-то… Смотрите, вот у меня про всякий случай при себе в кармане и сахарная бечевка. Я пробовал: она выдержит.
– О боже! Что ты говоришь! – и, понизив голос, она прошептала: – Avancez une chaise!..[42]
Молодой человек сделал комическую гримасу и опять молча показал на завешенную дверь.
Дама сморщила брови и спросила шепотом:
– Что?
Молодой человек приложил ко рту ладони и ответил в трубку:
– Maman здесь подслушивает!
– И все это неправда! Ты очень часто клевещешь на свою мать!
Валериан перекрестился и тихо уверил:
– Ей-богу, правда: она всегда подслушивает.
– Как тебе не стыдно!
– Нет, напротив, мне за нее очень стыдно, но я ее и не осуждаю, а только предупреждаю других. Я знаю, что она делает это из отличных побуждений… Святые чувства матери…
– Approchez-vous de moi[43], милый!
– Значит, вы не верите, что она слышит?.. Ну, я ее сейчас кликну…
– Пожалуйста, без этих опытов!
– Лучше поезжайте скорее домой, и через двадцать минут…
– Ты будешь?
Он согласно кивнул головой.
Она сжала его руку и спросила:
– Это не ложь?
– Это правда, но не надо царапать ногтями мою руку.
– Когда же я не могу!
– Пустяки!
– Еще что!
– Но отчего же!
– Ну, хорошо!
Молодой человек поцеловал ее и встал с места: он очень хотел бы, чтобы его дама сейчас же встала и ушла, но она не поднималась и еще что-то шептала. Ее дальнейшее присутствие здесь было ему мучительно, и это выразилось на его искаженном злостью лице. И зато он взял ее руку и, приложив ее к своим губам, сказал:
– Lilas de perse[44] – это мило: я люблю этот запах!
Дама вспрыгнула и, сжав рукой лоб, покачнулась.
– Что с вами? – спросил ее Валериан. – Спешите на воздух!
Она взглянула на него исподлобья и прошипела:
– Это низко!.. это подло!.. это бесчестно!.. После того когда я тебе это откровенно объяснила… ты не имеешь права… не имеешь пра… ва… пра… ва…
– Бога ради только без истерики!.. Вам нужно скорее на воздух!
– Воздух… пустяки… Я все это должна была выполнить…
– Ну да… и выполнила… Поезжай скорей домой, и все будет прекрасно.
При этом обрадовании она опять взяла его руку и прошептала:
– Ну да… О, боже! Но если ж я тебе уже все рассказала, для чего это так было нужно, то для чего ж говорить: «lilas de perse»! Ведь это низко!.. Я всем скажу… вот именно… как это низко… А я отсюда не уйду…
– Да, да! Пожалуйста останьтесь: maman сейчас придет.
И он встал с места, но она его удержала.
– Я, верно, схожу с ума! – произнесла она, приложив к бьющимся вискам тыльную сторону своих стынущих пальцев, и повторила: – Помогите! Я, право, схожу с ума!
Валериан испугался страдальческого выражения ее лица и начал ее крестить. Она с негодованием его оттолкнула и прошептала:
– Креститель!
– Что ж тебе надо?
– Мне? Унижения и новых обид! Мне нужно, чтобы ты был со мною!
– Но я же с тобою!
– Ну и поезжай скорее домой, и я сейчас буду, и там падай, как хочешь.
– Как я хочу… Меня стоит убить!..
Она хотела сказать что-то еще, по вместо того поцеловала его руку, а он, с своей стороны, нагнулся к ней и прикоснулся губами к вьющейся на ее шее косичке.
Искаженное лицо женщины озарилось румянцем чувственного экстаза, и она поспешно закрыла себя вуалью и вышла. По ее щекам текли крупные, истерические слезы, и ее глаза померкли, а губы и нос покраснели и выпятились, и все лицо стало напоминать вытянутую морду ошалевшей от страсти собаки.
Она догадалась, что она гадка, и закрылась вуалем.
Когда она проходила мимо швейцара, тот молча подал ей хранившееся у него за обшлагом ливреи письмо с адресом «живчика», а она бросила ему трехрублевый билет и села в сани, тронув молча кучера пальцем.
– Инда земли не видит от слез! – заметил своему собеседнику швейцар. – А ему хоть бы что!
– Да, нонче себя мужской пол не теряют напрасно.
11
Молодой Валериан собственноручно запер дверь за дамою и, возвратись в гостиную, вынул из кармана панталон скомканные деньги и начал их считать.
Из-за двери, на которую Валериан указал гостье, в самом деле послышался голос его матери. Она спросила:
– Ты что-то делаешь?
– Да я уж сделал.
– Ты можешь купить «промышленные»: все уверяют, что они к весне сыграют вдвое.
– Maman, я знаю кое-что повыгоднее.
– А что такое, например?
– Ну, мало ли! Теперь ведь посыпают персидским порошком ростовщиков, и даже наш «взаимный друг» Michel окочурился… В их место нужно же нечто новое.
– Вот то и есть, но что же именно?
– Ах, maman! Это возможно только тому, кого, как меня, считают беззаботным мотом, у которого нет ничего за душою.
За дверью что-то резали и положили ножницы.
– Вы, maman, что-нибудь шьете?
– Да, мой сын, я зашиваю свои дыры, я чинюсь… подшиваю лохмотья, которых не хочу показать моей горничной.
– Это, maman, очень благоразумно и благородно.
– Но неприятно.
Юноша хотел что-то ответить, но промолчал, и только кадык у него ходил, клубясь яблоком.
За дверью опять послышалось, как что-то отрезали ножницами и снова положили их на место, и в то же время хозяйка сказала:
– Я думаю, что ты гораздо больше бы выиграл, если бы помог дяде Захару поправить увлечения его молодости. Лука это наверное бы оценил и стал бы принимать нас.
– Очень может быть, maman, но я ведь не самолюбив и не падок на то, чтобы хвалиться, где меня принимают.
– Но он бы тебе просто дал много денег.
– Что ж, я очень рад, но только как это сделать?
– Надо взять бумагу, которой боится дядя Захар.
– То есть, милая мама, ее ведь надо украсть!
– У тебя такая грубость, что с тобой нельзя говорить.
– Maman, я ничего не грублю, а я только договариваю то, что надо сделать.
– Неправда. Эта женщина сама все тебе сделает.
– Э-э! ошибаетесь! Эта женщина есть превосходный агент и превосходный математик, но ее же не оплетеши.
– Однако же она считает тебя игроком и мотом.
– Да, maman, но я употребляю очень большие усилия, чтобы устроить себе такую репутацию, только из-за того, что это должно сослужить мне службу при новом курсе.
– Сказать по совести, я ничего не понимаю, для чего это нужно.
– А кажется, что проще! Все уже вкусили «доблего» жития, и оно, наконец, надоело… Что делать? Род людской неблагодарен и злонравен… Felicitas temporum[45] откланивается… Нужен реванш… есть потребность в реакции…
– И что же будет в реакции?
– Это, maman, еще неясно, но известно всем, что явления не повторяются, а после дождичка бывает ведро, и потому прослыть мотом и кутилой теперь все-таки выгодно – это значит обнаружить в себе известную благонадежность, которая пригодится очень скоро.
– А вы уже на все готовы!
– Как же вы хотите иначе? Ведь мы же так и натасканы, чтоб быть на все готовыми.
– Скажи, однако, как не мудрена ваша мудрость!
– Ах, maman, что такое нам мудрость? Уж фельетонисты, и те где-то вычитали и повторяют, что «блага мудрость с наследием», а ведь вы с папашею нам наследия не уготовили.
– Христианские родители и не обязаны снабжать вас наследием.
– Нет-с, извините-с, обязаны!
– Где же это сказано?
– А вот в «премудрости Павла чтение», на которое любят ссылаться; там это и сказано: «не дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей».
– Это что-нибудь из толстовского, в простом этого нет!
– Извините-с! Не угодно ли посмотреть в самом в простом второе послание к коринфянам двенадцатая глава?
– Откуда ты все это знаешь, где и какая глава?
– Га! Я интересуюсь-с! Я хочу этим побить Толстого!
– Так и бей! Это прекрасно тебя выставит.
– Позвольте-с, – придет время.
– Какого еще надо время: он надоел.
– Прекрасно-с, но ничего не надо делать даром… Из их похвал не шубу шить. С тех пор как изобретены денежные знаки, за всякие услуги надо платить: я из руки выпускаю услугу, а ты клади об это самое место денежный знак.
– Но ты бы мог и получить наследие.
– Ах, вам все не идет из головы дядя Лука!
– Именно не идет.
– Ну, я вас успокою: с наследством этим все кончено: «оставь надежду навсегда!»[46]
– Ты этого не можешь знать.
– Нет, знаю. Я это купил, родная, у нотариального писаря. Все отдано на «питательные учреждения» и «открытое научение».
– Ты шутишь!
– Нисколько-с.
– А Лидия?
– Ей не нужно; она не хочет возбуждать зависти и ссор, и отказалась.
– Вот дура!
– И вредная! не отдала родным!
– Не надо бы-с!
– Что ж делать?
– Надобно спасаться, чем знаете, хоть даже чудом!
– Теперь ты веришь в чудо?
– О да, maman!.. Я верю во все, во что угодно: я жить хочу.
И жить, я чувствую, я буду!
Хоть чудом, – о, я верю чуду!
Я вам даже нечто и больше скажу, но это между нами.
– Пожалуйста.
– Надо проводить нового чудотворца.
– Какие пустяки!
– Нет-с: это надо. И у меня такой есть!
– Не беспокойтесь!.. маленькие вещицы он уже делает, и очень недурно, но надо его хорошо вывесть и хорошо рекомендовать. О, я знаю, что надо в жизни!
12
Мать и сын умолкли. Казалось, они оба вдруг устали от всех перебранных ими впечатлений и тяжести
