собственных идей. Но кто знает, что представляют собой эти идеи? Есть ли что-нибудь нелепее фантазии человеческого мозга? Разве найдется голова без химер? А если и есть люди здравомыслящие и умные, то в чем, согласно вашим правилам, разница между их познанием и познанием самого необузданного в мире воображения? И у того и у другого есть свои идеи, и они воспринимают их соответствие или несоответствие друг с другом. Если и есть между ними разница, то преимущество окажется на стороне пылкого человека, так как у него идей больше и они более живые. Таким образом, согласно вашим правилам, он окажется более знающим. Если действительно всякое познание заключается лишь в восприятии соответствия или несоответствия наших собственных идей, то видения фантазера и рассуждения человека здравомыслящего будут одинаково достоверны. Как существуют вещи, неважно; лишь бы только человек заметил соответствие собственных фантазий и говорил сообразно с ними, и это будет чистая истина, полная достоверность. Подобные воздушные замки — такие же твердыни истины, как и доказательства Евклида. Таким образом, утверждение, что гарпия — не кентавр, столь же достоверное познание и такая же истина, как и то, что квадрат — не круг. Но зачем все это тонкое познание человеческих фантазий тому, кого интересует реальность вещей? Что представляют собой человеческие фантазии, неважно. Ценить нужно лишь познание вещей. Только оно придает весомость (value) нашим рассуждениям и дает познанию одного человека преимущество перед познанием другого, потому что относится к действительно существующим вещам, а не к сновидениям и фантазиям».

2. Ответ. Этого не бывает там, где идеи соответствуют вещам. На это я отвечаю, что если наше познание идей ограничивается самими идеями и не простирается дальше, то везде, где имеется в виду что-либо большее, наши самые серьезные мысли окажутся немногим полезнее, чем фанта-

зия больного мозга, а построенные на них истины нисколько не ценнее рассуждений человека, который ясно видит вещи во сне и с большой уверенностью излагает их. Но, прежде чем кончить, я надеюсь доказать, что этот способ достижения достоверности путем познания наших собственных идей идет несколько дальше простого воображения, и я верю, что можно показать, что вся достоверность общих человеческих истин только в этом и заключается.

3. Очевидно, что ум познает вещи не непосредственно, а через посредство имеющихся у него идей этих вещей. Наше познание поэтому реально лишь постольку, поскольку наши идеи сообразны с действительностью вещей. Но что будет здесь критерием? Как же ум, если он воспринимает лишь свои собственные идеи, узнает об их соответствии самим вещам? Хотя этот вопрос не лишен трудностей, однако, я думаю, есть два вида идей, в соответствии которых вещам мы можем быть уверены.

4. Таковы, во-первых, все простые идеи. Во-первых, таковы простые идеи; так как ум, согласно вышесказанному, сам никак не может образовать их, то они необходимо должны быть продуктом вещей, действующих на ум естественным путем и вызывающих в нем те восприятия, вызывать которые они предназначены и приспособлены мудростью и волей нашего творца. Отсюда следует, что простые идеи не плоды нашего воображения, а естественные и закономерные продукты вещей, которые нас окружают, что они на самом деле действуют на нас и несут с собой все предназначенное и требуемое нашим положением соответствие. Ведь простые идеи доставляют нам такие представления о вещах, которые этим вещам свойственно вызывать у нас, благодаря чему мы способны различать виды и состояния отдельных субстанций, а значит, и использовать субстанции для своих надобностей, применять их ради своей пользы. Так, имеющаяся в уме идея белизны или горечи, точно соответствуя той силе некоторых тел, которая вызывает у нас эту идею, обладает полной реальной сообразностью с вещами вне нас, какая возможна или необходима для нее. И этой сообразности между нашими простыми идеями и существующими вещами достаточно для реального познания.

5. Во-вторых, все сложные идеи, кроме идей субстанций. Во-вторых, у всех наших сложных идей, кроме идей субстанций, не может не быть необходимая для реального познания сообразность, так как все они — созданные самим умом прообразы, они не предназначены быть копиями

вещей и не имеют отношения к существованию каких бы то ни было вещей как своих оригиналов. Ибо то, что и должно представлять не какую-либо вещь, а только себя самое, никогда не может дать ложное представление и увести нас от верного понимания какой-нибудь вещи вследствие своего несходства с ней. А таковы, за исключением идей субстанций, все наши сложные идеи: как я показал в другом месте 18, все они представляют собой сочетания идей, которые ум соединяет по свободному выбору, не обращая внимания на их связь в природе. Вследствие этого во всех указанных видах сами идеи рассматриваются как прообразы, а вещи принимаются во внимание, лишь поскольку они сообразны с идеями. Так что мы не можем не быть совершенно уверены в том, что все приобретаемое нами познание, относящееся к таким идеям, реально и постигает самые вещи: ведь во всех такого рода мыслях, рассуждениях и беседах мы имеем в виду вещи лишь постольку, поскольку они сообразны с нашими идеями. В этих случаях мы не можем не схватывать достоверную и несомненную реальность.

6. Отсюда реальность математического познания. Нет сомнения, что без труда согласятся с тем, что наше познание математических истин есть не только достоверное, но и реальное познание, что оно не есть пустой призрак, не есть ничего не значащая химера нашего мозга. И тем не менее по рассмотрении оказывается, что это знание касается только наших собственных идей. Математик рассматривает истину и свойства, присущие прямоугольнику или окружности, лишь поскольку они содержатся в идее в его собственном уме. Быть может, в своей жизни он никогда не встречал ни того, ни другого существующими математически, т. е. совершенно точно. Но тем не менее познанные им истины или свойства, присущие окружности или любой другой математической фигуре, несомненны и достоверны даже в приложении к реально существующим вещам, ибо любые такие положения касаются реальных вещей и обозначают их лишь постольку, поскольку вещи действительно соответствуют этим прообразам в уме математика. Верно ли для идеи треугольника, что его три угла равны двум прямым? Это верно и для всякого реально существующего треугольника. А о всякой другой существующей фигуре, которая не соответствует точно идее треугольника в уме математика, вообще не идет речь в данном положении. Поэтому он уверен, что все его познание о таких идеях есть реальное познание. Полагая вещи лишь такими, каки-

==42

ми они соответствуют его идеям, он уверен, что все известное ему о данных фигурах, когда они существуют лишь идеально в его уме, окажется верным для них и тогда, когда они реально существуют в материи, ибо его рассмотрение касается только тех фигур, которые всегда тождественны себе, где бы и как бы они ни существовали.

7. А также реальность этического познания. Отсюда следует, что познание этики так же способно обладать реальной достоверностью, как и математика. Так как достоверность есть лишь восприятие соответствия или несоответствия наших идей, а доказательство — лишь восприятие этого соответствия при помощи других, посредствующих идей и так как наши нравственные идеи, подобно математическим, являются сами прообразами и, следовательно, идеями адекватными и полными, то всякое найденное в них соответствие или несоответствие приведет к реальному познанию точно так же, как в математических фигурах.

8. Для реальности познания не требуется существования. Для приобретения познания и достоверности у нас должны быть определенные (ditermined) идеи; а для реальности нашего познания необходимо, чтобы идеи отвечали своим прообразам. Не следует удивляться, что я отношу достоверность нашего познания к рассмотрению наших идей, обращая столь мало внимания (как это может показаться) на реальное существование вещей: большая часть тех рассуждений, которые занимают мысли и возбуждают споры среди лиц, изображающих своим главным делом нахождение истины и достоверности, после изучения, я полагаю, оказывается состоящей из общих положений и понятий, в которых о существовании вообще нет речи. Все рассуждения математиков о квадратуре круга, конических сечениях и других разделах математики не касаются существования этих фигур. Но их доказательства, зависящие от их идей, останутся теми же самыми, существует ли в мире хотя бы один квадрат или круг или нет. Точно таким же образом истина и достоверность рассуждений по вопросам нравственности отвлекаются от жизни людей и от существования рассматриваемых добродетелей в [самом] мире. То, что сказано в книге] «Об обязанностях» Туллия 19, не менее истинно от того, что никто в мире не исполняет в точности его предписаний и не живет по данному им образцу добродетельного человека, который существовал только в идее. когда Цицерон писал. Если в умозрении, т. е. в идее, верно то, что убийство заслуживает смертной казни, то это

==43

будет так же верно и в действительности для всякого действия, сообразного с идеей убийства. А что касается других действий, то истина этого положения к ним не относится. Так обстоит дело и со всеми другими видами вещей, сущность которых состоит лишь в идеях человеческого ума.

9. Этическое познание не становится менее истинным и достоверным оттого, что мы сами образуем нравственные идеи и даем им названия. Здесь, однако, могут возразить: «Если видеть этическое познание лишь в рассмотрении собственных нравственных идей, которые, подобно другим модусам, суть идеи, созданные нами самими, то какими странными будут понятия о справедливости и умеренности! Какое будет смешение добродетелей и пороков, если каждый может составить себе какие угодно идеи их!» На деле от этого не будет путаницы и беспорядка ни в самих вещах, ни в рассуждениях о них, точно так же как в математике не было бы беспорядка в доказательствах или искажения в свойствах фигур и их взаимных отношениях, если бы кому-нибудь вздумалось образовать треугольник с четырьмя вершинами или трапецию с четырьмя прямыми углами, т. е., попросту говоря, изменить названия фигур и обозначить данным названием фигуру, которой математики обыкновенно дают другое название. Пусть кто-нибудь составит себе идею фигуры с тремя углами, из которых один прямой, и назовет ее, если ему нравится, равносторонним прямоугольником, или трапецией, или как-нибудь еще; свойства этой идеи и относящиеся к ней доказательства останутся те же, как если бы он назвал ее прямоугольным треугольником. Я признаю, что из-за неточности речи изменение названия сначала смутит того, кто не знает, какую идею обозначают этим названием; но как только фигуру начертят — выводы и доказательства становятся ясными и