Л. Лопатин Памяти Владимира Сергеевича Соловьева

Десять лет прошло с тех пор, как умер Вл. Соловьев, а если иметь в виду, как много испытаний, увлечений и страшных ра­зочарований пережито русским обществом за эти десять лет, пе­риод, отделяющий нас от последних дней жизни Соловьева, не­вольно должен показаться еще гораздо более длинным. Во многих отношениях мы неузнаваемо изменились с тех пор, и в меру этой перемены отодвинулось от нас то, что занимало и вол­новало нас в годы вдохновенной деятельности Соловьева. Он и сам как будто ушел от нас далеко, но тем рельефнее обрисовыва­ются для нас общие и основные черты его духовного облика.

Этот облик приобретает тем большую яркость, чем менее он похож на все, что мы видим перед собою теперь. Вл. С. Соловьев представлял чрезвычайно сложную — или, как теперь любят выражаться, многогранную — и в то же время очень цельную натуру. В нем сочетались, казалось бы, несовместимые проти­воположности, и все же образ его поражал единством основного тона и наглядно воплощал в себе одно общее коренное настро­ение. Глубокая религиозность с раннего детства и через всю жизнь, за исключением краткого перерыва в годы юности, — и полное свободомыслие. Напряженнная сосредоточеннсть мощно­го и замечательно оригинального философского ума на самых трудных и возвышенных проблемах жизни и знания — и чрез­вычайная общительность, делавшая его незаменимым собесед­ником, отзывчивым товарищем, задушевным и любящим дру­гом. Редкая самобытность мысли, с ранних лет заставлявшая его на все смотреть по-своему, — и удивительно развитая способ­ность усвоять и проникаться чужими взглядами, лежавшая в основании его громадной начитанности в самых разнообразных областях, которая давалась ему как будто сама собою, без вся­ких особых усилий с его стороны. По существу аскетический и печальный взгляд на условия чувственного земного существова­ния, соединенный с очень серьезной, искренней и строгой поста­новкой идеала душевной чистоты, — и ясная жизнерадостность, страстная пылкость темперамента, способность к беззаветным сердечным увлечениям, которые нередко проносились опустоша­ющими бурями в его потрясенном духе. Мистическое прозрение в глубочайший смысл жизни, скорбное сознание ее внутреннего трагизма — и неиссякаемый юмор, светлая веселость, детски заразительный хохот, которого не забудет никто из знавших Соловьева лично. Изумительная терпимость к чужим мнениям, позволявшая ему близко сходиться с людьми совсем другого ум­ственного и духовного склада, чем он сам, — и горячий задор в спорах даже о незначительных предметах. Беспечность, доходя­щая до безалаберности, в устройстве своих личных дел — и тро­гательная заботливость о чужих делах, не только готовность, но и тонкое практическое умение помочь в чужой нужде. И много можно было бы привести еще таких же пар противоположнос­тей, и все они так гармонически уживались в своеобразном един­стве личности Соловьева, что его никак нельзя вообразить без них. И на всем этом лежала такая прочная и неистребимая пе­чать внутреннего благородства, высшего аристократизма души, что он органически был неспособен подчинять свою волю каким-нибудь пошлым и низким побуждениям. Высокий строй духа был прирожден ему, и оттого в нем не поколебали его никакие житейские испытания и никакие перемены судьбы, и он донес его до могилы.

Таков был Соловьев как человек. В каких общих чертах рису­ется нам в настоящее время его деятельность? И в этом отноше­нии нас поражает его богатая многосторонность. Прежде всего это был очень крупный писатель: не только из русских филосо­фов никто не писал лучше его, он в этом отношении смело мо­жет выдержать сравнение с лучшими философскими писателя­ми всех времен. С полным основанием можно сказать, что он создал образцовый русский философский язык, поражающий своею ясностью, меткостью, изяществом и простотою. Правда, он не сразу достиг такой высокой виртуозности философского изложения: в его первых вещах, быть может под влиянием его увлечения сочинениями корифеев немецкого идеализма, его язык иногда является чрезмерно отвлеченным, отдельные фор­мулы кажутся загадочными и вычурными, некоторые диалек­тические переходы мысли представляются слишком сложными и даже искусственными. Но чем дальше развивалась его лите­ратурная деятельность, тем более он овладевал своим удивительным искусством слова. В произведениях последних лет жизни как стилист он никак не ниже Шопенгауэра. Возвышенный ду­шевный подъем рядом с яркими вспышками благодушного юмо­ра и беспощадной иронии, обаятельная оригинальность взглядов по всем задеваемым вопросам без всяких преднамеренных уси­лий быть оригинальным во что бы то ни стало, энергия и картин­ность оборотов речи, богатство и неожиданность сопоставлений, задушевная убежденность аргументации, глубина и простота мысли, захватывающий блеск полемических приемов — все это в них сплетается в одно неотразимое художественное впечатле­ние. В своих «Трех разговорах» он дал такие прекрасные образцы столь часто и обыкновенно столь неудачно применяемой фило­софскими писателями диалогической формы изложения фило­софских выводов, что их можно сравнить с лучшими диалогами Платона. Вообще, в писаниях этого времени литературный та­лант Соловьева достигает своего высшего расцвета.

Лучший русский философский писатель, Вл. Соловьев одно­временно был одним из лучших русских публицистов. По усло­виям своей литературной деятельности ему, конечно, прихо­дилось реже выступать на публицистическом поприще, чем Каткову или Аксакову, но по таланту он был едва ли ниже их. Я не говорю уже о том, что в широте своих идеалов, в своем отвра­щении ко всяким проявлениям самодовольного национализма, произвола и бесправия, в своих гуманных и либеральных симпа­тиях, в высоте своих нравственных требований от христианской политики и христианского социального строя он имел огромное преимущество перед сейчас названными публицистами, особен­но первым из них.

Философ и публицист, Соловьев был в то же время поэт. Его стихотворения постигла своеобразная судьба. Он сам не прида­вал им значения, смотрел на них как на случайную игру своих настроений и даже как будто извинялся за них, когда издавал их в виде маленького сборника. Приблизительно так же относи­лась к ним и публика: в них видели что-то случайное, несерьез­ную забаву талантливого человека в чуждой ему области. Теперь уже невольно приходится глядеть на них иначе. Протекшее пос­ле смерти Соловьева десятилетие, несмотря на прихотливую смену литературных напрвлений и вкусов, оказалось над ними бессильным — они не потеряли своей красоты и свежести, они даже выросли и выдвинулись в своих оригинальных и крупных достоинствах. Физиономия Вл. С. Соловьева как поэта постепен­но определилась и получила устойчивый облик: теперь он стоит пред нами как талантливый поэт-романтик в лучшем значении этого слова. Ласкающая музыкальность стиха, оригинальность и богатство иногда загадочных образов, захватывающая искрен­ность настроения, щемящая тоска о невозвратном прошлом, не­ожиданные молнии светлого смеха, глубоко прочувствованнное разочарование пред картинами окружающей реальной жизни с ее ничтожеством, глупостью и жестокостью и томительные по­рывы к нездешнему миру в его нетленной красоте — вот что со­ставляет непреходящий аромат поэзии Соловьева. Не могу здесь не упомянуть о юмористических стихотворениях Соловьева, его пародиях и шаржах, — в них он достигает такого совершенства, что к ним нельзя приравнять никаких других произведений это­го рода в русской литературе, даже талантливых произведений знаменитой компании Козьмы Пруткова. Немногим писателям удавалось так забавно играть контрастами, так непринужденно соединять торжественное с заурядным, так незаметно переходить от искренних движений лирического подъема к их карикатур­ному преувеличению, с таким драматическим пафосом громоз­дить наивные несообразности и так пронизывать эти капризные создания своего необузданного фантазирования заразительной веселостью, которая неуловимо сливается с серьезной иронией над нелепостями человеческого существования. Вообще, я ду­маю, что если бы Соловьев родился на пятьдесят лет раньше и действовал в эпоху, когда трудно было сделаться философом по профессии, из него вышел бы крупный поэт из той блистатель­ной плеяды, которая создала новую русскую литературу.

В наши дни Соловьев стал философом и проявил такую мощь и оригинальность мысли, которые во всякой более культурной стране надолго обеспечили бы ему широкую популярность и об­щее признание. Мне уже приходилось говорить раньше, что Вл. Соловьев был первым самостоятельным русским философом, что он создал свою собственную философскую систему, очень сме­лую по замыслу, тонко продуманную в своих подробностях, ко­торую приходится ценить тем более высоко, что всем ее содер­жанием он шел против господствовавших в его время течений и не побоялся пробивать свой особый путь. Он подвергает глубо­комысленной и чрезвычайно остроумной критике философские начала позитивизма, материализма, отвлеченного идеализма катковского и гегелевского типов и обнаруживает их несостоя­тельность и непригодность в качестве основ законченного миро­созерцания. Он показывает, что чувственный мир дает нам только наши собственные субъективные переживания, наши ощущения и восприятия, которые ничего нам не говорят о ре­альности вещей вне нас; что, с другой стороны, наш разум, поскольку мы захотим искать истины в его чисто отвлеченной де­ятельности, ничего не доставляет нам, кроме искусственных аб­стракций, которые также ничему нас не научат о действитель­ном существе вещей. Он показывает наконец, что истинная реальность не может заключаться во внешних материальных свойствах предметов — в их протяженности, непроницаемости и подвижности, потому что внешность есть понятие относитель­ное, — потому что все внешнее подразумевает внутреннее, — по­тому что в основе всякой внешней принудительной силы, как ее неизбежно мыслимый коррелят, лежит самоопределяющаяся внутренняя сила. Ничто объективное невозможно без субъекта, ничто материальное немыслимо без духа. Итак, только духу принадлежит настоящая действительность: все, что кажется не­духовным, с неизбежностью вырастает из духовных отношений. Внутренняя духовность всякого бытия, реальность только духовного — в этом первая и основная метафизическая идея ми­росозерцания Вл. С. Соловьева. А к ней с неизбежностью примы­кает вторая идея: о всеединстве сущего. Если все реальное ду­ховно, то и первое начало вещей есть бесконечный дух. Бог есть живой, свободный дух, он — творческая любовь. Он создает мир как нечто отличное от него и в то же время близкое к нему, дол­женствующее осуществить в себе полноту его мысли и его воли. Поэтому он не только начало самого себя и своей единой жизни, он в то же время начало и всего различного от него, всего, что обладает какою бы то ни было реальностью, — он всеединое аб­солютное, которое все в себе объединяет. Мир потому только существует, что в нем должен реализоваться идеал совершенно­го творения. Но мир, как мы наблюдаем его, далеко не отвечает такому представлению об идеальном совершенстве: во всем его строе ярко сказываются следы колоссальной трагедии — вели­кого отпадения твари от своего божественного источника. Все­ленная рисуется нашему чувственному опыту резкими чертами внутреннего распада: в ней все раздвинуто и разрознено про­странством и временем, отдельные ее элементы замкнуты в себе и непроницаемы друг для друга, она вся охвачена слепой сти­хийной борьбой, протекающей по железным законам механиче­ской необходимости. Таким мир дан нам, но не таким он должен быть. Извращение, внесенное в бытие грехопадением мировой души, не может продолжаться вечно. Бог