Отчетливое повторение плотиновских аргументов об абсолютной бескачественности материи находим довольно часто в неоплатонической литературе, от Порфирия (напр., Sent. XXI Mommert) и кончая Симплицием (напр., даже с ссылкой на Плотина, in Arist. Phys., 229 Diels). И в конце концов тут также перед нами пифагорейски модифицированный аристотелизм. Вспомним о четырех «родах» материи, которые устанавливает Аристотель в Metaph. XII 2, 1069b 9 sqq. (ср. VIII I, 1042а 32; XIV 1, 1088а 31); о трех родах движения — Phys. II I, 192а 13; IV 7, 214а 26; ср. Phys. Ill 1, 200b 32; 201а 12: I) по индивидуальности (возникновение и уничтожение), 2) по количеству (увеличение и уменьшение), 3) по качеству, или аффекции (изменение) и 4) по месту (движение). Можно сказать, что потенция (материя) осмысляет, по Аристотелю, категориальную основу становления (субстанция, качество, количество, место). Тогда энергия должна осмыслять индивидуально наполненное становление (таковы именно рассуждения Аристотеля об отношении потенции к энергии — Phys. Ill 7, 207а, 35 sqq., De coeL IV 4, 312a 12 sq. и пр.), почему она и дает ?? ?? ?? ?????, т. е. индивидуальную форму. Эту противоположность категориальной («родовой») потенции и эйдетической потенции (которая носит уже особое имя — энергии) сохраняет и Плотин, понимая всю проблему в свете диалектической парадейгматики. Можно сказать, что умная потенция есть категориальная энергия, а умная энергия есть эйдетически–индивиду авизированная потенция, как равно, наконец, эйдос есть индивидуализированная энергия. Таково диалектическое назначение материи, впервые освобождающейся тут от ига абстрактно–метафизического натурализма. См. учение Аристотеля о потенции и энергии в прим. 87 и о чтойности в прим. 214.] Это — принцип алогического оформления эйдоса. И поэтому пространство не есть какой–то абсолют, дуалистически противостоящий другому абсолюту — эйдосу и числу, но — один из результатов алогического оформления, или становления, эйдоса. Для Боймкера только и возможны две основные точки зрения на платоновскую материю. Или она — пустое пространство, или она — физическая материя, не зависящая от эйдосов [283 — Baeumker, 152.]. Боймкер не понимает, что пустое пространство есть также нечто метафизически самостоятельное наряду с эйдосом, и не видит, что он расслояет платонизм на дуалистические противоречия. На самом же деле тут не противоречие, но — диалектическая антиномика «одного» и «иного». Однако для этого необходимо сначала и эйдос, и материю рассматривать именно как диалектические, т. е. прежде всего как чисто смысловые, понятия [284 — Некоторые исследователи прекрасно понимают, что материя у Платона не есть второй абсолют, как, напр., Бек, давший хорошую критику подобных воззрений на Платона (A. Boecklts Gesammelte kleine Schriften, III Bd. Lpz., 1866. Статья: «Ober die Bildung der Weltseele im Timaeos des Platon», стр. 126— 135), не могут, однако, усвоить все вытекающие отсюда выводы относительно пространства и времени космоса. Раз пространство и время — не абсолютны, значит, они — относительны, т. е. в разной степени напряжены. И Бек дает великолепную по ясности музыкально–онтологическую картину космогонии «Тимея» (так что, с 1807 года, когда вышеупомянутая статья была впервые напечатана, она остается единственным в своем роде изложением музыкальной системы Платона), и, все–таки, все эти числа и гармонии, о которых Бек пишет так ясно и отчетливо, разыгрываются у него в абсолютном пространстве, и ни слова нет об относительности времен и пространств, возникающих в результате числовых функций мировой души. Впрочем, для того времени (1807), быть может, и трудно было ожидать иного. Во всяком случае, всякий желающий усвоить структуру космической музыки, и в частности интервалы «Тимея», должен обязательно проштудировать этот трактат Бека, равно как и его латинскую работу: «De Platonica corporis mundani fabrica conflati ex elemen tis geometrica ratione concinnatis» (1809), перепечатанную в том же 3 томе Ges. kl. Schr. (229—265).]
Не иначе обстоит дело и у Плотина. Изучая Плотина, вероятно, не я один задавал себе вопрос: а где же у Плотина учение о пространстве? С исчерпывающей полнотой разъяснены учения о времени, движении, силе, качестве, количестве и т. д., и т. д. Тут большею частью даются целые трактаты. О пространстве нет совершенно никакого рассуждения. Это для нас, однако, должно быть совершенно естественным. Пространства вообще, чистого пространства, для Плотина ни в каком смысле не существует. У него те же основные мирообразующие начала, что и у Платона, и пространство есть одно из тех качеств, о которых будет разговор в II 6. Пространственное качество также обусловливается известным взаимоопределением эйдоса и материи; материю же, после всех разъяснений Плотина, уже ни в коем случае нельзя считать пространством, да и все изложение II 4, б—16 есть не более как комментарий на платоновского «Тимея». О пространстве речь заходит у Плотина только в связи с формообразованием космоса (II 2), да, впрочем, и тут о пространстве как таковом почти нет ничего специального.
Еще любопытнее в этом отношении Прокл, знаменитый комментарий которого к «Тимею» даже не содержит в себе ни одного места, где бы употреблялся термин ???? в техническом смысле [285 — Такое, напр., место, как Procl. in Tim. I 373з, разумеется, не может быть принимаемо в расчет.] Для Прокла в бытии нет вообще никакой пустоты ни в каком смысле [286 — Procl. in Tim. I 3735_7 и далее. Тут интересны рассуждения об «эманациях» из первоначала и об их непрерывности.]; все в максимальной, мере сжато и непрерывно [287 — 119 Ср. I 373j5 і7 (о том, что ????? ???????????, и об ????????????? //все преисполняется… непрерывном шествии (греч.).//).]
8. Далее, тексты говорят о том, что пространство античного космоса, будучи само по себе неоднородным, имеет вполне определенную структуру, зависящую от эйдоса, выражением которого является космос. Тут нам предстоит проанализировать злосчастное платоно–пифа–горейское учение об элементах, которое у нас никто не хочет принять всерьез и за видимой нелепостью которого никто не может увидеть здесь глубоких идей, важных и по настоящее время, хотя мы, может быть, и не согласились бы теперь на эту мифологию. Отрывать платонизм и пифагорейство от этих физических учений — значит ничего не понимать ни в греческой философии, ни в греческой астрономии. Наша задача — синтезировать отвлеченную диалектику и физическое миропонимание — так, как это было в греческом мироощущении.
Всем известно учение пифагорейцев [288 — На основании исследования Eva Sachs, Die funf Plato–nischen Korper, Berl., 1917, можно утверждать, что никакого «пифагорейского» учения об элементах не существовало и что последнее начинает свою историю только с платоновского «Тимея». Это заставляет совсем иначе оценивать историческое и, я бы сказал, всемирно–историческое значение «Тимея». Ср. Е?а Sachs, 69—70. Тут — основоположение натурфилософии на две тысячи лет, так как даже Коперник еще не расстается с античными стихиями.] и платоников о четырех стихиях — о земле, воде, воздухе и огне (о пятой стихии — эфире — должен идти разговор отдельно). Что это такое? Можно ли думать, что греки оказались тут идиотами, взявшими ни с того ни с сего первые попавшиеся явления природы, или же тут была какая–то глубокая, по крайней мере для них самих глубокая, мысль?
Прежде всего, надо твердо помнить во всех дальнейших рассуждениях, что это отнюдь не наши химические и физические элементы. Достаточно указать, напр., на такое суждение, что «вода в смешении с огнем… получает название жидкой и также мягкой» (PI. Tim. 59d), или на всю теорию «разрешения» элементов (ibid., 61а), чтобы убедиться в совершенном своеобразии того, что там называлось водой, огнем и т. д. «Все эти эйдосы надо мыслить столь малыми, что каждый единичный эйдос каждого из родов, по малости, недоступен нашему зрению, и мы видим только массы их при скоплении множества единиц». Но тогда что же это такое?
Прежде всего, «что огонь, земля, вода и воздух суть тела, это некоторым образом ясно для каждого» (53с). Но Платон тут же прибавляет, что всякий эйдос тела имеет и глубину, а последняя должна содержать в себе поверхность. А поверхность состоит из треугольников, прямоугольно–равнобедренного й прямоугольно–неравнобедренного (53cd). Я не помню, чтобы кто–нибудь из исследователей дал какое–нибудь осмысленное понимание этого учения Платона. Только предложенное мною выше диалектическое выведение прямоугольного треугольника способно сделать понятными эти странные утверждения, державшиеся в Греции более тысячи лет, не считая средних веков (эти стихии налицо еще у Коперника). Вывод нам ясен: учение о четырех стихиях есть учение о различной организации пространства. Четыре тела есть миф, логос которого заключается в конструкции инобытийно–эйдети–ческой напряженности пространства. Но посмотрим, что Платон говорит дальше.
Уже произошло разделение двух родов основных треугольников. Но так как второй род по числу бесконечен (54а) и так как нам надо избрать «прекраснейшие» формы (53е, 52а), то Платон делит равносторонний треугольник пополам перпендикуляром из вершины на основание, так что получаются два прямоугольных треугольника, у которых гипотенуза вдвое больше меньшего из катетов, а квадрат большего катета втрое больше квадрата меньшего катета. По нашему предположению, неравнобедренный прямоугольный треугольник, поскольку он берется как инобытие, есть характеристика неоднородного пространства (54b). Но Платону важно и в инобытной неоднородности соблюсти принцип эйдоса, т. е. абсолютной правильности, «красоты». Он и берет такую неоднородность, которая получена все же из правильной фигуры — равностороннего треугольника, указующего на однородность во всех направлениях. Из этих двух родов и конструируются тела: из первого рода — куб, или земля, из второго — тетраэдр, или огонь, октаэдр, или воздух, икосаэдр, или вода. О додекаэдре, или пятом элементе, будет сказано ниже. Три тела, составленные из неравнобедренных прямоугольных треугольников, легко могут переходить один в другой; четвертый же, куб, или земля, ввиду особого треугольника, лежащего в его основании, не переходит в прочие три тела (54bс). Самый же переход трех тел одного в другое заключается в разрешении большего числа треугольников на меньшие и в соединении известного числа треугольников в одно целое (54d). Далее описывается происхождение четырех правильных многогранников из соединения треугольников (54d—55с).
Описавши геометрическую природу четырех многогранников, Платон рисует специально их физическую сторону. Земля имеет кубический вид потому, что «из четырех родов она всех более подвижна и между телами — наиболее пластическое (????????????)», а для такого тела требуется наиболее твердое основание, каковым и является площадь, составленная из равнобедренных треугольников. Стало быть, подвижность тела ставится в зависимость от структуры самого пространства. Движение в пространстве есть результат неоднородности пространства. Этим, несомненно, Платон близок к современной теории относительности. Ему надо было утвердить прежде всего однородное и неподвижное пространство. Так как равнобедренность прямоугольного треугольника есть как раз характеристика однородности пространства, то он и строит тело на
