но его самообоснованность, его ни на что
другое не сводимый абсолютизм.
4. Заключение. Подводя итог всей этой характеристике общинно-родового мировоззрения,
напомним еще раз, что предлагаемый нами здесь
обзор существенных его признаков является
пока еще примерным, в достаточной степени
условным и предварительным. Но относительно
общинно-родового мировоззрения говорится
обычно так мало и так невнятно, что мы решились хотя бы некоторые относящиеся сюда тезисы сформулировать по возможности точнее,
так, чтобы их можно было просто перечислить.
Это отнюдь не конец исследования, а только его
начало, да и то предположительное.
Так, первобытнообщинная формация чувствуется в античной философии решительно всюду, с ее начала и до ее конца. Но это только
одна стихия античной философии. Как известно,
античная философия развивалась в течение рабовладельческой формации. Это совсем другая
стихия античной философии. Но если ставить
задачу целостного изучения ее истории, то, очевидно, рабовладельческие корни античной философии тоже требуют самой серьезной разработки, тем более что при всей богатой разработке истории античного рабовладения у нас еще
нет достаточно убедительных выводов, необходимых для понимания связи античной философии и истории античного рабовладения. Здесь
же мы хотим установить только одно: как бы
197ни была сложна последующая античная философия, ее исходные корни уходят в первобытнообщинную формацию.
МАРКСИСТСКО-ЛЕНИНСКОЙ
КУЛЬТУРЫ МЫШЛЕНИЯ 1
— Как вы, Алексей Федорович, назвали бы
тот метод истории философии, который, по-вашему, полезнее всего для критического освоения
наследия прошлого и выработки нашей научной
диалектико-материалистической теории и, следовательно, марксистско-ленинской истории философии?
— Философия есть учение об отношении Я
и не-Я, или, что то же, отношение между идеальным и реальным, между мышлением и бытием. Чтобы знать, например, каково отношение
между величинами, необходимо знать: 1) что
такое каждая из этих величин, взятая в отдельности, 2) что нового дает отношение между величинами в сравнении с этими величинами,
взятыми в отдельности, 3) каковы типы этого
отношения и каково их становление (борьба
или согласие). А для успешного применения
марксистско-ленинской теории в истории философии мы должны в первую очередь изучать
терминологию, затем — и это самое главное —
историю этой терминологии. Когда вы изучите
историю какого-нибудь термина, у вас тут же
возникает намерение построить и свой собственный соответствующий термин. Из сопостав-
1 Ответы А. Ф. Лосева на вопросы проф. Д. В. Джохадзе.
198ления терминов вы и получаете шкалу для собственной терминологии.
— Но ведь это должны быть какие-то очень
важные и очень глубокие термины? Приведите,
пожалуйста, примеры.
— Я приведу вам даже и не пример, а скорее какое-то небывалое явление из области античной философии. Оказывается, греческий
термин «логос» в одинаковой степени относится как к мышлению, так и к языку. С одной
стороны, это — «мысль» и все связанные с ней
категории мысли (понятие, суждение, умозаключение, доказательство, наука и вообще любая
мыслительная категория). С другой же стороны,
это «слово» и все связанные со словом категории (язык, речь, разговор и все грамматические
категории). В Европе нет другого такого языка, в котором мысль и ее словесное выражение
обозначались бы совершенно одинаково. Конечно, греки очень любили чистую мысль, еще
дословесную или бессловесную, но она была для
них только предварительной и необходимой абстракцией, с тем чтобы с привлечением и всех
других сюда относящихся абстракций в конце
концов получить логос как нечто цельное.
Древние греки прославились также и своей любовью к слову, к разговорам, ко всякого рода
спорам, доходившим до бесконечных прений и
даже болтливости. Но эта любовь к словам
была только частностью их мировоззрения, для
общего же мировоззрения мысль и слово были
одно и то же. Такая словесная мысль всегда
была образной, картинной, как бы смысловым
изваянием обозначаемых мыслью вещей; а соответствующим образом понимаемое слово всегда необходимо оказывалось мыслительно насы-
199щенным и как бы словесным сгустком мысли.
Да, да, да! Тут-то и коренится тот стихийный
греческий материализм, о котором мы часто
говорим, но который редко представляем себе
в подлинно греческом и, я бы сказал, в художественно изваянном виде.
— Позвольте, а разве не может быть другого отношения между мыслью и словом и разве в других языках нет такого же соотношения
мысли и слова?
— Вы задали прекрасный вопрос, свидетельствующий, что вы стали на правильный
путь использования истории философии для
построения своей собственной философии.
Я вам уже сказал, что так дело обстоит только
в греческом языке. Если же вы хотите знать,
как обстоит дело в других языках, то вон у меня — целый шкаф словарей. Пожалуйста, изучайте языки, и вы сами найдете ответ на ваш
вопрос. Что же касается меня, то я хотел бы
только продолжить то, что начал. В учебниках
и диссертациях вы читаете, что впервые о логосе учил Гераклит и что логос у него — это
просто закономерность вещей. А известно ли
вам еще и то, что логос у Гераклита тождествен с мировым огнем, из которого путем сгущения и разрежения происходят все вещи? Вы
вот говорите, что, по Гераклиту, душа глубже
всего и не имеет предела. А не угодно ли вам
будет узнать, что, по Гераклиту, душа есть испарение. Так спрашивается: как же это можно
было объединять глубины душевной жизни с
пониманием сущности души как самого обыкновенного испарения? Как я решаю этот вопрос
для себя, сейчас не важно, а важно то, что вы
теперь сами должны будете изучать, и что та-
200кое огонь у Гераклита и у других греческих
авторов, и что такое испарение, и что такое
душа, и что такое гераклитовский «логос души»,
ведущий нас к ее глубинам. Не может быть,
чтобы после такого рода исследований вы не
поставили перед собой вопроса о том, что же
такое в конце концов греческий огонь, и что
такое греческая душа, да и вообще материальные стихии, и что такое вообще душа.
— Но правильно ли будет сводить историю
философии к исторической терминологии?
— А я и не свожу философию к системе
терминов. Философия есть мировоззрение, а
термины, без достаточно хорошего освоения которых всякая философия просто непонятна, являются выражением только отдельных моментов мировоззрения. И еще вопрос, что у нас получится, если мы все отдельные термины данного философа сведем к одной его основной
проблеме и к методу ее решения. Вы вот думаете, что учение об идеях впервые ввел Платон. А я считаю, что не Платон, а Демокрит,
живший одновременно с Платоном и называвший свои атомы тоже идеями. Да и вообще это
остается весьма трудным вопросом, кто у кого
и что именно тут заимствовал, Платон у Демокрита или Демокрит у Платона. По Демокриту,
атомы — это тоже боги; и они у него настолько
вечны и неизменны, что отличаются от обыкновенных богов только отсутствием сознания. Но
на деле они даже выше всякого сознания, ибо
именно они его порождают. Вы говорите, что
Аристотель критикует Платона за введение им
в философию такого ненужного и вредного
предмета, как изолированная от вещей идея.
А я вам скажу, что впервые вовсе не Аристо-
201тель, а именно Платон счел полной бессмыслицей утверждение идей, существующих независимо от вещей. Так кто же у кого заимствовал
учение о бесполезности изолированных идей,
Платон у Аристотеля или Аристотель у Платона? Судите сами. Разрешить такого рода вопрос
можно только при условии точного установления разницы между Платоном и Аристотелем,
то есть в первую очередь разницы в употребляемой ими терминологии. Об Эпикуре многие говорят так, что остается непонятным, признает
ли он богов или отрицает. Многие просто считают его принципиальным атеистом. Действительно, боги Эпикура не вмешиваются в мирские дела. Но они не только существуют. Они
даже состоят из атомов, только более тонких,
чем атомы, из которых состоит мир. Они и едят,
и выпивают, и даже говорят между собой погречески. А то, что они ничего не делают для
мира, так это только признак их барства. И вообще это идеальные эпикурейцы, для которых
на первом плане удовольствие. К. Маркс прямо
говорит, что эпикурейские боги — это самые настоящие «пластические боги греческого искусства» ‘. И вообще, точное терминологическое
исследование эпикурейских текстов дает такие
неожиданные результаты, что остается только
развести руками при мысли о множестве диссертаций по Эпикуру, не имеющих ничего общего с подлинными эпикурейскими текстами.
— Вы уже углубляетесь в историю философии. А нас с вами в этом разговоре интересует
не сама история философии, но то, что после
критического ее освоения она дает для построе-
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 40, с. 174.
202ния нашей собственной философии. Поэтому вы
лучше скажите, какой мы для себя-то должны
сделать вывод из всей этой путаницы между
Платоном, Демокритом, Аристотелем и Эпикуром?
— Я вам скажу, что это дает для нас самих
или, по крайней мере, для меня самого. Я исследовал термин «идея» в греческой философии
систематически и даже статистически. Найдя
несколько десятков смысловых оттенков этого
термина, я пришел к выводу, что за всеми этими вековыми спорами греческих философов об
идеях кроется одно, самое простое незатейливое,
самое здравомыслящее и обывательское представление, а именно, что вода замерзает и кипит, а идея воды не замерзает и не кипит. Кто
больше всего сделал по этому вопросу из названных вами греческих философов, это действительно вопрос чисто исторический, а я еще
не настолько проник в историю, чтобы состязаться с этими философами. Я только забочусь
о нашем теперешнем моменте. А для нашего
теперешнего момента важен тот вывод, что идея
воды не замерзает и не кипит. И когда я, растолковавши это своему собеседнику, спрашиваю
его, как же он может отрицать существование
идеи, он сразу становится чистым платоником и начинает клясться и божиться, что он
никогда и не думал отрицать существование
идеи и что идея, им проповедуемая, конечно,
тоже обладает объективной значимостью или,
по крайней мере, объективной целенаправленностью и что, не имея никаких объективно направленных идей, нельзя было бы и планировать действительность. Так прав я или нет?
— Ну, насчет воды и ее идеи я тоже с вами
203согласен. Но дело ведь не в этом. Дело в том,
какое отношение существует между идеей и
материей, что тут именно действует и па что
именно действует.
— Вот-вот, прекрасно. Ваш вопрос как раз
и свидетельствует о том, что вы хорошо усвоили мою мысль об истории философии на службе нашей собственной философии и продолжаете двигаться в той плоскости, которую я вам
предложил. Только я думаю, что последний из
заданных вами вопросов повлечет за собой еще
много других, тоже необходимых и тоже насущных, вопросов. Ставить и решать эти вопросы в
нашей краткой беседе нет ни возможности, ни
необходимости. А вот что история философии
есть школа для нашей собственной философии,
в этом мы с вами вполне согласились.
— В этом — действительно. Однако мне все
же остается не совсем понятной ваша квалификация истории философии как истории философских терминов. Не оторвемся ли мы здесь от
изучения того или иного философа в целом и не
потеряем ли то, что он дает для нашей собственной философии?
— Размышления о терминологии — только
начало. Если его продолжить, то я сейчас же
предложу вам три необходимые характеристики
историко-терминологического метода.
Во-первых, историки философии очень часто грешат большой поспешностью в получении
общего вывода. Возьмите греческий философский термин «докса». Обычно переводится у
нас ничего не говорящим словом «мнение».
В учебниках пишут, что это есть та область человеческих представлений, которая весьма неопределенна и текуча в сравнении с чистым
204мышлением, но она уже есть некоторого рода
обобщение в сравнении с неопределенной текучестью чувственных данных. Мне не
