с
марксистско-ленинским историзмом.
Обратимся теперь к нашему столетию.
В разгар первой мировой войны Освальд Шпенглер написал первый том своего, можно сказать, трагического труда «Закат Европы». После второй мировой войны Герберт Уэллс публикует книгу «Разум у предела». В начале 60-х
годов в переводе на русский язык вышла книга
Артура Хюбшера «Мыслители нашего времени
(62 портрета)». В главе с выразительным заголовком «Философия заката» автор заявляет:
«Мыслители ищут причины кризиса и путей к
спасению в последний час». В других местах
он вопрошает: «Не идет ли мышление к смерти?.. Не стала ли философия излишней?» В 70-х
годах Лайонел Триллинг в своей лекции на
чтениях памяти Томаса Джефферсона отмечает, что многие «ощущают бессилие разума в
современном мире».
Все эти вопли о неизбежном конце западной культуры были мне известны еще в
ранней молодости. Однако свой собственный
взгляд на это я выработал на совсем иных основах.
9 А. Ф. Лосев 257Мне вспоминается, как в свои студенческие
годы (а это было еще до первой мировой войны) я пережил ощущение приближения мировой катастрофы… Погруженный в Московском
университете по уши в философию, я мало отдавал себе отчет в том, что происходило кругом.
Мои учителя меня совсем не удовлетворяли.
Среди них были достойные специалисты, однако их философские иптересы не пробуждали
сердца и не утоляли ума. Я прилежно сдавал
бесконечные экзамены. И вдруг в Большом
театре в Москве впервые полностью поставили
грандиозную тетралогию Рихарда Вагнера
«Кольцо Нибелунга».
Вот когда мне был преподан подлинный
предмет философии!
В университетских стенах все казалось так
надежно и пристойно, все так спокойно и благополучно, а здесь, со сцены, Вагнер в какомто экстазе вещал о всесветном пожаре, о гибели богов и героев, о тщете и обреченности
всякого индивидуализма, основанного на неимоверном превознесении изолированных личностей, и о единственном выходе из этого мирового тупика — об отказе от всякого изолированного существования и об отречении от всех
индивидуалистических восторгов.
Богам и героям Вагнера потребовалось для
построения небесной Вальхаллы’ похитить золото, извечно таившееся в глубинах Рейна; для
самоутверждения героев-богатырей понадобилось путем насилия воспользоваться этим золотом, которое переходило из рук в руки и по-
1 Вальхалла — в скандинавской мифологии дворец,
куда попадают павшие в бою воины; в переносном
смысле — небесное царство избранных.
258всюду приводило к распрям и убийствам, к
торжеству смерти над жизнью; сознание того,
что героическая мощь может довести мир до
катастрофы, в конце концов приводит к необходимости вернуть золото Рейна обратно в его
глубины, не нарушать своим вмешательством
естественной и целомудренной жизни природы
и уйти в небытие для торжества всеобщей жизни. Все это с самого начала прекрасно понимает
основной герой тетралогии Вотан. Эта его мрачная и самоотверженная мудрость постепенно
передается всем богам и героям, и они трагически погибают в ясном сознании своей обреченности, бесплодности своего героизма, изображенного у Вагнера пылающими красками
победных радостей, оргийных сил любви и самопожертвования, исступленного обладания
тайнами мира и ликующего погружения в последние тайны природы и жизни.
Я имел некоторое музыкальное образование
и множество раз слушал «Кольцо» с партитурой в руках, отмечая на ее полях все, что мне
казалось ценным и важным. И вот вывод, к
которому я тогда пришел в результате своих
философско-музыкальных восторгов: великий
композитор-мыслитель пророчествует о гибели
европейской буржуазной культуры. Та культура, перед которой нас учили с малолетства
преклоняться, обречена, дни ее сочтены, и вотвот случится что-то ужасное и непоправимое…
И сейчас, спустя десятилетия после первого
своего вслушивания в вагнеровские откровения,
мне ясно, что и у самого Вагнера, и у его почитателей было сознание гибели мира, который
взрос на золоте, на капитале. Но если Запад
выставил Вагнера как своего экстатического
259пророка, то Россия ответила на это творчеством
столь же революционно мыслившего композитора — Скрябина. Его «Поэма экстаза», его «Прометей» («Поэма огня») оказались предчувствием революции, в мировом пожаре которой ликующе рождается новое общество.
Усвоивши это, я сразу представил себе в
ином свете все, что раньше казалось мне только
литературой или только философией. Я увидел,
что старый мир критикуется и обрекается на
гибель не только деятелями слева, но и многочисленными критиками справа.
Не успел я окунуться в Вагнера, как зазвонила в набат мировая война. Она наполнила
Европу всеми ужасами своего кровопролития.
А затем наступил Великий Октябрь, возвестивший не только о действительной катастрофе
старого мира, но и о неведомых до тех пор
выходах из нее.
В университетские аудитории на смену
критике, впадавшей в мистические экстазы, в
пророческий тон или кликушество, пришли
идеи, научно обосновывавшие смену эпох,— я
имею в виду труды основоположников теории
научного коммунизма. То самое, что критики
справа переживали как конвульсии и судороги,
в марксизме-ленинизме было сформулировано
в виде точных и ясных законов социально-экономического развития, почему это учение и
смогло лечь в основу новой, уже не индивидуалистической эпохи.
Когда же я сегодня читаю работы многих
современных буржуазных авторов, в том числе
тех, что названы были выше, то невольно ловлю
себя на мысли: все это уже было — за исключением новых литературных и терминологиче-
260ских решений, все «катастрофические» проблемы глубоко пережиты множеством самых разнообразных представителей разных культурных
сфер, философии, искусства и литературы, а
также литературоведения и историографии.
Нынешнее буржуазное кипение логических
страстей, модничающее подчас экстравагантными новациями и дурманящее головы полуобразованных обывателей, нарочито игнорирует опыт истории, в частности то, что уже глубоко пережито философской мыслью, то, что
осмыслено марксизмом-ленинизмом и дает живые ростки не только у нас, но и на Западе.
Вот почему мы видим не только умирание
буржуазной культуры и ее философии, а и определенное возрождение (разумеется, на качественно новой основе) великих демократических традиций ввиду обострения социальных
антагонизмов. Однако действительный выход
из методологического тупика возможен лишь
на базе соответствия мышления объективным
закономерностям, ведь «логика есть учение не о
внешних формах мышления, а о законах развития «всех материальных, природных и духовных вещей», т. е. развития всего конкретного содержания мира и познания его, т. е.
итог, сумма, вывод истории познания мира» ‘.
Понять должным образом все происходящее в
сегодняшнем философском мире можно лишь
при адекватном понимании исторических судеб
философии.
Вместе с тем советский философ должен
быть в курсе работ, выходящих ныне из-под
пера буржуазных авторов, даже если эти авто-
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 84.
261ры, подобно Артуру Хюбшеру, утверждают,
что-де «философия, собственно говоря, уже кончилась». Нужно быть внимательным ко всем
«зигзагам» зарубежной мысли, различать за
ними историю общества, породившую эти «зигзаги», помня аксиому нашей методологии:
«…действительная история есть база, основа,
бытие, за коим идет сознание» ‘.
Что же касается многих зарубежных теоретиков, не видящих социально-исторической
основы распада современной буржуазной философии, не понимающих перспектив и тенденций
развития творческой мысли, но осознающих
лишь безвыходность ее в клубке непримиримых
противоречий, то на их месте просто невозможно не впасть в пессимизм.
Итак, должное, полноценное знание истории философии уберегает от поверхностных
оценок, от ошибок и заблуждений. Однако, чтобы все эти дидактические выводы получили
свою окончательную формулировку, необходимо разъяснить еще два обстоятельства: одно —
историко-теоретическое и другое — историкохудожественное. Чтобы история философии
была школой мысли, необходимо тонко и гибко
владеть историко-философским материалом.
И чтобы понять обреченность современной западной культуры (а без этого школа мысли не
может быть достаточной), необходимо привлечь
для нашей философской учебы еще некоторые
грандиозные достижения искусства последнего
столетия.
Идеализм имел в историй бесконечно разнообразные формы, которые то приближали его
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 237.
262к материализму, то удаляли от него. Между
идеализмом и материализмом существуют бесконечные переходы, бесконечные по своему
качеству и количеству звенья, бесконечные оттенки. Гегель, например, идеалист и даже столп
идеализма. Тем не менее мы хорошо знаем, что
нередки у него разного рода суждения, приближающие его к материализму. И Ленин в своих
«Философских тетрадях» то помечает, что нередко у Гегеля «архипошлый идеалистический
вздор», то делает заметки на полях: «…остроумно и умно!», «Bien dit!!!» («Хорошо сказано!!!» — А. Л.), «хорошее сравнение (материалистическое)», и, наконец, пишет: «Умный
идеализм ближе к умному материализму, чем
глупый материализм»,— подразумевая под первым диалектический, а под вторым «метафизический, неразвитый, мертвый, грубый, неподвижный…» ‘.
Кант тоже несомненный идеалист, но в
учении его о «вещах в себе» есть материалистический элемент, потому что он утверждает существование вещей вне и независимо от человеческого сознания. Идеализмом является у
Канта учение о непознаваемости «вещей в себе», так как агностицизм действительно разновидность метафизического идеализма. Но само
учение о «вещах в себе» есть материализм, у
Канта, правда, плохо согласованный с его субъективистской философией. Таким образом,
идеализм и материализм могут переплетаться
даже у одного и того же философа, даже в одной его фразе. Уметь разграничивать материа-
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 29, с. 283, 281,
276, 90, 248.
263лизм и идеализм в их принципиальной несовместимости и в их фактической перемешанности — большое искусство историка философии и
очень тонкое орудие исторического анализа.
Так, невозможно представить себе современное научное мышление без тончайшей разработки понятия структуры. Например, согласно учению об изомерах разные вещества получаются из одних и тех же элементов, но только
при разном порядке их соединения. Структурный анализ объектов любой природы, несомненно, необходим, если только при этом формальная сторона не отрывается от содержательной, если сугубо количественный подход не
начинает заслонять качественные характеристики. Недостаток философской культуры у ряда
лингвистов привел к неоправданной математизации предмета их исследования — путь этот,
как и следовало ожидать, оказался для филологии малопродуктивным. Во многих своих
журнальных статьях и особенно в своей книге
о языковых моделях я подробно освещал некритическое использование термина «структура» в современном языкознании и в современной логике. Мне не раз случалось обращать
внимание моих коллег на то, что термин «структура», столь некритически фигурирующий у
структуралистских идолопоклонников, употребляется в 14 разных смыслах и что, несмотря на
огромную значимость соответствующего понятия, современный структуралистский гиперболизм подлежит забвению.
Однако методология подобного формального структурализма живуча в умах многих ученых. Это связано с влиянием неопозитивизма,
стремящегося устраниться от всех традицион-
264ных проблем философии (даже от учения о
сущностях) и свести все к логическому конструированию беспредметности в абсолютном внечеловеческом пространстве, жонглировать формулами, враждебными науке о наиболее общих
законах природы, общества и мышления. На
мой взгляд, такая тенденция — самоудушение
любой области познания.
Трагедия неопозитивизма, заметим, не в
признании логического формализма — она заключается в том, что, кроме логистики, вообще
ничего не признается, когда говорят о научном
мышлении. Здесь отмахиваются вообще от
объектов и субъектов, и самая проблема субъект-объектных отношений объявляется мнимой
и ложной. Талантливые умы начинают чувствовать себя не только вне общества и истории,
но даже вообще вне всякого времени и пространства. Это — философское самоубийство. Иначе назвать нельзя.
Смотришь на таких «философов», и создается впечатление, что каждый из них в первую
очередь хочет произвести какую-то небывалую
сенсацию, поразить своей оригинальностью и
новизной, доказать свою единственность и необходимость, удивить какими-нибудь вывертами и капризами… Я не умаляю их возможную
честность, стремление свободно, независимо и
вполне искренне искать истину. Но когда видишь, как они стараются перегнать друг друга
в «изысканности» мысли, противопоставить
себя всему положительному опыту философии,
а подчас и нарочито не заметить его, то невольно, само собой создается впечатление рекламности, столь малосовместимой с подлинной
наукой.
265Итак, историко-философский анализ повелительно заставляет нас прийти к тому выводу,
что неопозитивизм есть идеализм, но вовсе не
тот умный идеализм, который у В. И. Ленина
предпочитался плохому материализму.
Условием повышения качества философской подготовки является активное обращение
обучающихся к первоисточникам философской
классики, всемерное ограничение школярского
метода, насыщенного повторением тривиальных рассуждений из ходовых и,
