она мне нравится, то ведь это у

меня тоже бескорыстное чувство. А что с этого

толку? И значит ли это, что гулять разинув рот

и бескорыстно глазеть на природу — это есть

дело делать?

— Смотри, Чаликов, не упрощаешь ли ты

вопрос,— забеспокоился я.— Ведь тогда получается у тебя, что создавать и воспринимать

художественное произведение — это тоже значит бездельничать. А вот посмотри-ка. Люди

молча и неподвижно сидят на концерте и с затаенным дыханием слушают симфонию и уж

тем самым, конечно, не преследуют никакой

иной цели, кроме бескорыстного слушания совершенно бескорыстного музыкального произведения. Значит, по-твоему, люди в этом случае

тоже бездельничают?

Чаликов удивительным образом стоял на

своем и неожиданно для меня прямо перешел в

наступление. Он заговорил так: ‘

— А когда музыкант тратил много лет,

чтобы производить свой бескорыстный эффект,

разве это не значит, что ему приходилось очень

много трудиться, во многом себе отказывать,

преодолевать все неимоверные трудности музыкального обучения и вообще вариться в самой

корыстной гуще жизни, чтобы достигнуть воз-

31можности создавать бескорыстный эффект своим музыкальным исполнительством. А разве

эти люди на концерте не перестали быть людьми в житейском смысле слова, разве они не

отошли от забот жизни только в эти моменты

слушания музыки? Разве они…

Но тут я уже перебил Чаликова и заговорил

тоже не без запальчивости:

— Как? Значит, по-твоему, художественное бескорыстие совсем безжизненно, никак не

влияет на жизнь, никак не преображает нашу

жизнь и не создает для нас светлого и легкого

настроения, которое нас делает бодрыми в жизни, помогает переносить бытовую дребедень,

делает нас здоровыми, крепкими и счастливыми? Ведь художественное бескорыстие делает

нас…

Тут опять Чаликов расхорохорился и перебил мою фразу:

— Но ведь это же и значит, что художественное бескорыстие вовсе не есть бескорыстие.

Это же и значит, что оно корыстным образом

влияет на нашу жизнь. Согласен: корыстолюбие здесь более тонкое. Но раз дело касается

жизни и говорится о художественном бескорыстии, то ясно, что это вовсе не бескорыстие. Все

равно это есть то или иное воздействие на

жизнь, а значит, и корысть, пусть хотя бы и не

обывательская.

— Ладно,— сказал я ради успокоения.—

Хорошо. Но почему ты придрался к бескорыстию? Ведь вопрос у нас ставился о том, что

значит дело делать. При чем тут бескорыстие?

— А при том,— сказал Чаликов,— что для

делания дела бескорыстие, конечно, необходимо, но, как мне кажется, его совершенно недос-

32таточно. Если я водопроводчик, то, конечно,

должен уметь делать свое дело хорошо и иметь

желание делать его хорошо. Чистая раковина —

это для меня в данном случае моя бескорыстная цель. Но можно ли отсюда сделать вывод,

что прочищать раковины — это и значит дело

делать? Я бы сказал, что бескорыстие в этом

случае, скорее, что-то отрицательное, нехарактерное и ненужное. Прочищая раковины, я должен при этом иметь, так сказать, какое-то настроение, что-то скрытое, но ярко ощущаемое.

А как ответить на все эти вопросы — вот этогото я и не могу понять. О бескорыстии кончим.

Если сводить все на бескорыстие, то от него до

тунеядства один шаг. То и другое не значит дело

делать, а значит, скорее, только бездельничать

или стремиться к безделью.

— Ладно, — сказал я.— Кончено. Договорились. Теперь я тебя спрошу вот о чем. Ты человек, как я вижу, деловой, и всякая анархия тебе чужда. Но ведь, чтобы не было анархии, нужен порядок. А чтобы был порядок, для этого

должны быть принципы и то, что подчиняется

этим принципам. Другими словами, дело делать — не значит ли это точно исполнять распоряжения вышестоящего руководителя, который по самой своей сущности как раз и должен

устанавливать порядок?

— Хе, хе, хе,— ехидно заскулил Чаликов.—

Эта шутка еще забористее всякого бескорыстия

будет.

— Ну вот, опять о бескорыстии. При чем

тут бескорыстие?

— Но разве вы не понимаете, что, подобно бескорыстию, исполнение требований конечно же необходимо, но одного исполнения

33тоже ведь мало, если ставить своей целью дело

делать.

— Но тогда так и скажи, что во всем нужна

мера, и ты напрасно захихикал.

— Я захихикал потому, что вспомнил чеховского человека в футляре.

— Ну и нашел же что вспоминать,— сказал я . — При чем тут чеховский Беликов?

— Но ведь Беликов тоже только и делал,

что исполнял приказы. И у него тоже ведь был

свой принцип — «как бы чего не вышло».

— Следовательно, ты хочешь сказать,— заговорил я, понявши, в чем дело,— что как от

бескорыстия до тунеядства один шаг, так и от

угодливого исполнения приказаний тоже один

шаг до человека в футляре. Но знаешь что?

Мы с тобой все время топчемся на одном и том

же месте. Это не так, а вот это тоже не так, а

вот это третье — опять не туда. Все это только

подходы к дому. Но не пора ли войти в самый

дом?

— Конечно, все это только подходы. Но удивительным образом почему-то все-таки никак

не удается открыть дверь и войти в дом.

Тут я догадался, куда метит Чаликов, и уже

безбоязненно заговорил на темы, которые раньше избегал затрагивать.

— Все это от нашей узости,— заговорил я

более уверенным топом.— Мы с тобой захотели

определить, что такое дело делать. А оказалось,

что дело делать — это вовсе не значит пользоваться житейскими понятиями, хотя бы и нужными, хотя бы и трижды необходимыми, хотя

бы и четырежды полезными и деловыми. Надо

выйти за пределы обыденщины, и это нужно

делать для осмысления самой же обыденщины.

34Конечно, дело делать должно быть нашей обыденщиной. Но только ли ею?

— А ведь если не обыденщина, тогда ведь

остается только сама действительность. А как ее

охватить? Ведь она же небось бесконечна. А

дело делать приходится нам, вполне конечным

существам, и среди тоже вполне конечных вещей.

— Этого, Чаликов, не бойся,— поторопился

я успокоить собеседника.— Нашего брата бесконечностями не запугаешь. Не боятся же математики своих бесконечных величин. Наоборот, если их послушать, то только благодаря

операциям с бесконечными величинами и можно понять конечные процессы в конечных промежутках времени и пространства.

— Бесконечности я тоже не боюсь,— сказал

Чаликов.— Но я все-таки побаиваюсь действительности. В бесконечности мы не потонем, хотя бы по примеру математиков. Но вот действительность не есть ли то, в чем можно потонуть?

— Не бойся, не бойся,— сказал я.— Ведь и

действительность тоже можно мыслить.

— Мыслить? — спросил Чаликов и продолжал: — Ну да. Ведь нам же на лекциях долбили, что мышление есть отражение действительности. Так ли это?

— Конечно, так. Безусловно, так. Я только

не понимаю, о каком отражении ты говоришь.

Если, например, я брошу мяч в стену и стена

отразит его, значит ли это, что стена мыслит

мой мяч?

Тут Чаликов рассмеялся, только уже не

ехидно «хе, хе, хе», а уверенно и даже как-то

торжественно «ха, ха, ха».

35— Понимаю,— сказал он.— Речь идет, конечно, не о механическом, но о смысловом отражении. Кто-то должен еще понять, что это отражение есть именно оно само, и только тогда

оно будет иметь смысл и будет не механическим, но смысловым отражением. Самое важное, дорогой учитель,— это понимание. Я вот

думаю, что есть много таких научных работников, которые разделяют свой предмет на такие

тонкости и детали, что уже теряют смысл целого. По поводу таких ученых я всегда думал так:

если моль разъела и съела всю шубу, значит ли

это, что она эту шубу поняла и изучила?

Эта чаликовская мысль мне понравилась, и

я продолжал в той же тональности:

— Но ты понимаешь, какой ответственный

вопрос ты сейчас поставил? Ведь ты же поставил вопрос о целом и частях и сначала в самой

же действительности. Действительность существует прежде всего глобально, нерасчлененно.

Но та же самая действительность является одновременно и как единораздельная цельность,

как система отношений. Эта система отношений

уже в самой же действительности есть отражение ее самой как глобальной и в ней же самой

становится не только глобальной, но одновременно и единораздельно-целостнои. А когда эта

единораздельная целостность воспринимается и

строится также и нашим мышлением, то вот

это и значит, что мышление есть отражение

действительности.

— Ага,— одобрительно ответил мой собеседник.— Дело здесь попросту в том, чтобы

избежать того пугала, которое вы называли

субъективизмом и которое заключается в том,

чтобы мыслительные формы не мыслить как

36укорененные в самой же действительности, но

как созданные только человеческим субъектом

для своего субъективного использования.

— Правильно, правильно,— сказали.— Ведь

если наши мыслительные формы не связаны с

самой же действительностью, то это значит, что

в самой действительности не имеется единораздельной целостности отношений, что вся действительность — это только наше марево и галлюцинация, что она есть пустота и «дыра». Вот

почему я всегда считал, что весь западноевропейский субъективизм есть сплошная мировая

хлестаковщина.

— Гы, гы, гы,— весело зарычал на это Чаликов.

— Но тогда,— сказал я, ободренный его

рычанием,— ты должен признать также и то,

что мышление бесконечно.

— А вот тут-то мне невдомек. Объясните.

— Ну что же тут объяснять? Ведь действительность бесконечна? Бесконечна. А мышление есть отражение действительности? Да, отражение. Но тогда и мышление должно быть

бесконечным.

— А вас не смущает, что сам-то человек чересчур ограничен и того и смотри заболеет и

умрет? Да и в течение своей временной жизни

он тоже мыслит далеко не всегда и далеко не

так, как надо. Как же это вдруг человеческое

мышление бесконечно?

— Объяснять это можно было бы тебе очень

долго… Но скажи: солнце ведь отражается в

капле воды?

— Ну да, ну да,— поспешил с ответом Чаликов.— Это ясно. Я сразу понял, что усомнился напрасно.

37— Усомнился ты напрасно. Но только имей

в виду, что символ отражения солнца в капле

воды — это вовсе не только детская картинка.

Если бы я тебе стал доказывать, то я бы тебе

сказал, что расстояние между единицей и двойкой можно дробить и пополам, и на четыре

части, и на восемь, и на сколько угодно частей,

и никогда до нуля не дойдешь. Между двумя

рядом стоящими числами натурального ряда

залегает не просто единица, а целая бездна величин, на которые она дробится, залегает в

полном смысле бесконечность. Все конечное

только потому и существует, что оно пронизано

бесконечностью.

— Да, мы касались этого вопроса в прошлый

рав,— глубоко вздохнул Чаликов.— Но тогда

нужно идти еще дальше. Если бесконечность,

данную в виде единораздельной цельности,

приписывать не действительности, а только человеческому мышлению, тогда действительность,

лишенная такой структурной бесконечности,

окажется даже и не дырой, а какой-то дырочкой. И это тем более дико, что действительность

не только есть единораздельная цельность, по

она еще также существует во времени, она же

еще и развивается, она ведь живая, и она тоже

движется.

— Конечно, и о дырочке ты заговорил правильно, и о необходимости объяснять движение

действительности ты тоже заговорил правильно

и вовремя. Скажи мне: если вещь движется, то

не потому ли, что имеется причина ее движения, то есть какая-нибудь другая вещь, которая

ею движет? Но то же надо сказать и об этой

другой вещи. И так далее до бесконечности, то

есть наш вопрос о причине движения остается

38без ответа, покамест движение одной вещи мы

будем объяснять движением какой-нибудь другой вещи. А вывод такой. Либо в нашем объяснении подвижности вещи мы уходим в бесконечность причин этой подвижности, и тогда она

остается необъясненной, непонятной, а попросту говоря, бессмысленной. (Тут, как говорят,

возникает дурная бесконечность.) Либо где-то

есть