Вот, по-видимому,

его роковая миссия, то назначение, без которого

немыслима была бы ни дальнейшая античная

жизнь, ни века последующей культуры. Кто

дал право понимать и оценивать жизнь? И не

есть ли это просто даже противоречие — понимать и оценивать жизнь?

Досократовская философия не могла и не

хотела обнимать жизнь логикой. Тем более она

не хотела исправлять ее логикой. Но Сократ

поставил проблему жизни, набросился на жизнь

как на проблему. И вот померк старинный дионисийский трагизм; прекратилась эта безысходная, но прекрасная музыка космоса, на дне которого лежит слепое противоречие и страстная,

хотя и бессознательная музыка экстаза. Сократ

захотел перевести жизнь в царство самосознания. Он хотел силами духа исправить жизнь,

свободу духа он противопоставил самостоятельным проявлениям бытия, и отсюда — это странное, так несовместимое со всем предыдущим,

почти что негреческое, неантичное учение о

том, что добродетель есть знание…»

342Пусть читатель простит нас за то, что мысль

оборвана. Если она вас заинтересовала, отыщите это место на страницах его «Истории античной эстетики».

Можно соглашаться или не соглашаться с

оценкой А. Ф. Лосевым Сократа, как и других

античных мыслителей, но нельзя не признать,

что текст читается легко, будто у нас перед

глазами не философское, а литературное произведение. В то же время эта легкость далека

от облегченности. Она вовсе не означает, что

написанное в беллетристическом ключе исследование не требует напряжения ума, внимания.

Считать так было бы весьма опрометчиво.

Но как он пришел к этой ободряющей читателя простоте?

Долгим, кропотливым, а порой изнуряющим

трудом. Он не только постиг предмет, он воспринял его ощутимо, конкретно, личностно. Эти

знания не заучены, они — пережиты. И лишь

тогда стали его достоянием, убеждением.

Так оно и есть: подлинная мысль, развиваясь, становится вроде бы осязаемой. Еще до

своего выражения и осуществления в слове она

не просто продумывается, она переживается

автором. Только в этом случае мы говорим о

рождении идеи, о творчестве.

Занимаясь многие годы изучением античности в самых разных аспектах и проявлениях,

А. Ф. Лосев изобразил в своих трудах неповторимость античного типа культуры в сравнении

с другими эпохами, преимущественно со средневековьем и Возрождением. Выработав подход

к изучению явлений культуры, ученый настаивает на важности рассмотрения материальной и

духовной ее сторон в их совокупности. Они

343равно необходимы и значимы для целостного

взгляда на исторический период, ибо несут в

себе специфические особенности — первопринципы, по Лосеву,— являющиеся обобщением

множества культурно-исторических фактов.

Вникая в открытия, сделанные Лосевым, я

вдруг задумался вот над чем. Почему гуманитарные сферы, вроде бы столь далекие от переднего края НТР, вновь оказались столь важными для нас? Даже необходимыми — и жизненно-конкретно, и интимно. Это не просто ни

с того ни с сего возникшая блажь познания

прошлого. Нет, сформировалась потребность

оглянуться в далекое, чтобы унести его с собой,

в завтрашний день. А влияние тут таких людей, как Д. С. Лихачев, А. Ф. Лосев, Л. М. Леонов, несомненно.

Свойство таланта — проявив себя, влиять и

пробуждать интерес к своим исканиям. Настойчивая, многолетняя работа советской науки

над классикой, творческим наследием прошлого

сделала свое. Усилия Лосева и его замечательных единомышленников оказались той освежающей средой, которая разожгла интерес к

древности. В баснословно далеких от нас эпохах ученые и писатели выявили близкий и необходимый нам смысл.

Всецело подчинив себя и все помыслы служению науки и истине, неостановимому творческому поиску, Лосев, таким образом, прожил

множество жизней. В величественном здании

истории он чувствует себя так же уютно и вольготно, как в собственном доме. Он там не гость,

но полноправный житель.

Его труды не только несут читателю научное содержание, но они как бы сами собой

344в междустрочии отражают личность их создателя.

Вот почему этот человек, в чем-то по-детски

трогательно-беспомощный, в то же время олицетворяет собой силу духа. Вот почему он, аналитик и интеллигент-романтик, представляется

мне сам по себе не менее волнующей проблемой, чем те идеи, которые он выдвинул на протяжении своей пространственно обширной жизнедеятельности, совершая свой научный марафон.

Когда смотрю на полку с его книгами, когда

вчитываюсь в его поэтично-аналитическую философскую прозу, помимо желания не только

вижу текст, не только проникаюсь теми острыми, порой парадоксальными суждениями и наблюдениями, которыми полны лучшие страницы его сочинений, а чувствую присутствие его

самого — великого труженика с нелегкой творческой судьбой.

Тотчас вспоминается его улыбка, даже не

улыбка, а ироническая, едкая ухмылочка и последующие за ней доводы о пользе тягот — и

научных, и жизненных.

— Нет-нет, трудности — тоже благо. Ты их

только к характеру приспособь. Они пробуждают в человеке упорство.

Вот тебе голод, бомбежка… а я работаю.

Что ж я, должен смерти от фашистской бомбы

ждать?! Нет! У меня работа, редактор, сроки!..

Мне надо с греческого переводить…

Как многим из нас, выросшим в более ласковые времена, не хватает этой творческой напористости, жизненной отваги.

Еще многое из предназначенного им самому себе будет осуществлено. Тайны прошлого

345найдут отражение и толкование в его новейших

исследованиях. Бери и постигай познанное.

Бери и погружайся в атмосферу искательства.

Причем именно это углубление в текст Лосева

проясняет для внимательного читателя собственный облик автора.

Еще задолго до того, как стать не то чтобы

доктором филологических наук и вузовским

преподавателем, а просто-напросто студентом,

Алексей Лосев оказался за кафедрой и прочитал свою первую публичную лекцию.

— Уже школьником,— вспоминает А. Ф. Лосев,— мне приходилось писать рефераты. А первая в моей жизни лекция, с которой я появился

перед однокашниками, была посвящена анализу концепции культуры у Руссо. Тема довольно

сложная. Потребовала огромного напряжения

сил. Но подготовкой к ней я занимался с энтузиазмом. Горжусь тем, что, выступая, ни разу

не заглянул в конспект. И на кафедре, едва

лишь взошел на нее, почувствовал себя непринужденно, словно занимался лекционным делом

всегда.

Конечно, это был некоторый успех. Но пока

всего лишь ученический. Потребовались годы

упорной работы над собой. Алексей Лосев поступил в Московский университет, где одновременно учился на философском и филологическом отделениях. Только так он мог осуществить

научный интерес к античной культуре и эстетике.

Начав преподавание уже на старших курсах

университета, А. Ф. Лосев продолжает совершенствовать устную речь, много пишет для

практики статей и рецензий, делая главный

упор на простоту, стремится выражаться лако-

846ничью, понятно, доходчиво для любого потенциального слушателя и читателя. Осмысляя лекции современников и наставников, он анализирует их удачи и ошибки, остро воспринимает

свой горький опыт слушателя. Даже крупные

ученые бывали плохими лекторами, зачастую

злоупотребляли системой, стремясь к схематичному и рассудочному изложению предмета.

— Мне уже тогда было этого недостаточно,— говорит Лосев.— Хотелось открытого разговора, спора, собеседования. Увы, ничего из

этого я не нашел в университете тех предреволюционных лет.

Размышляя над прошлым и вспоминая преподавателей той поры, Алексей Федорович с

сожалением замечает, что некоторые из них

страдали односторонностью взглядов, узостью

научных представлений, неразвитым мировоззрением. Не только филологические дисциплины, но и философия трактовалась ими в «чистом» виде, без живой связи с действительностью. Отдавая своим наставникам должное как

знатокам своего предмета, Лосев подчеркивает

узость их практического мышления, боязнь реальности, безразличие к судьбам учеников.

— Бывало, за кафедру профессор поднимается с такой презрительной миной, что поневоле думаешь: зачем же ты сюда пришел, если

тебе обременительно с нами общаться, если не

хочется делиться научным багажом…

В этом был один из парадоксов старой профессуры. Будучи зачастую замечательными

специалистами в своей области, знатоками античности, эти ученые тяготились общением с

коллегами, к научным дискуссиям относились

как к чему-то лишнему. Многие из тогдашних

347профессоров впадали и в другую крайность: не

считаясь с возможностями аудитории, злоупотребляли своей ученостью. Выйдет такой человек на кафедру и сыплет цитатами на старых

и новых языках, просто-таки душит эрудицией.

Его речь существовала как бы сама по себе,

ему было все равно, понимают ли слушатели

что-либо…

Я убедился, что всей своей лекционной

практикой Лосев стремится утвердить совершенно иные принципы. Вспоминается одно из

его дискуссионных выступлений. Нет, не ментор, не признанный авторитет стоял на трибуне.

— Друзья мои,— говорил Лосев,— я изложил вам один из взглядов на проблему, показал

вам направление своих поисков, образ мысли.

Но я пришел сюда не поучать, а спорить по

волнующим всех проблемам, пришел поучиться.

Я хочу почувствовать в нашем научном диалоге биение мысли, услышать другие мнения и

точки зрения. Да-да, я пришел сюда спорить,

чтобы учиться мыслить! Поучите, ну-ка!

После столь неожиданного финала ясной и

убедительной речи уже нельзя было брать слово, чтобы жевать его, чтобы произносить азбучные истины. Нельзя было говорить безразличным и вялым языком.

Кстати, именно молва о доступности и страстности его выступлений — помимо глубокой

научной обоснованности, свойственной его трудам,— созывает людей разных возрастов и научных интересов на встречи с ним. Лекции,

публичные выступления Лосева, профессора (и

по сей день!) МГПИ имени В. И. Ленина,—

несомненно, высокое искусство.

348Где же искать истоки успеха? Только ли в

природных наклонностях, свойствах натуры?

Все-таки главная причина творческого долголетия Алексея Федоровича Лосева и как преподавателя — в его неустанном, ни на день не

прерываемом самосовершенствовании. Никакие

обстоятельства не способны оторвать его от

труда. Он работает с полным напряжением и

упорством практически с восемнадцати лет.

Причем он относится к себе безо всякой снисходительности, не признает никаких скидок на

возраст. Более того, даже уверен, что именно

этот напряженный ежедневный труд на протяжении всей жизни закалил его организм (правда, он говорит: запугал), помогает преодолевать нездоровье.

Однажды я застал философа вроде совсем

выбитым из колеи. Стал его расспрашивать о

причинах. Он отвечал нехотя, односложно, а

потом вдруг взорвался: «Я сегодня написал

семнадцать страниц. Это ведь по силам разве

что тяжеловозам. А теперь вот чувствую себя

крайне плохо. В голове туман, в теле вялость.

Самым натуральным образом надорвался, нарушил режим работы, и теперь одна надежда на

сам организм мой, котврый я поставил под

удар, как последний мальчишка…» На другой

день он спокойно выполнил привычную норму:

сделал очередные семь — десять машинописных

страниц, занимался с аспирантами два часа,

принимал интервьюера и конечно же читал,

«занимался», как он это называет.

В самом деле, об Алексее Федоровиче Лосеве можно без всякого нажима сказать, что он

никогда не уставал познавать. Ни тогда, когда

ему было четырнадцать лет, ни в шестьдесят,

349ни теперь — накануне девяностопятилетия. Новое для него — органическая потребность. В том,

что это не слова, легко убедиться, открыв любой из его недавних томов. В заключении исследования следует всегда полная библиография

по данному вопросу. Причем здесь фигурируют

книги на всех европейских языках. О том, как

он их достает, нужен, пожалуй, специальный

рассказ. Но без предварительного полного обзора вышедшей литературы он не начинает ни

одного исследования. Во время работы над шестым томом «Истории античной эстетики», проанализировав всю предшествующую литературу, он остался ею недоволен: «Знаешь, большинство исследователей меня не смогли убедить

в подходах. А главное — очень много произвольных трактовок, основанных на неточном

цитировании и толковании текстов». Между

тем филология, считает Лосев, вся построена на

глубоком знании материала и точном цитировании. «Это канительное занятие,— говорит он

с улыбкой,— но что поделаешь, такова одна из

трудностей нашей профессии».

Думая об исследовательской практике

А. Ф. Лосева, о тех принципах, которые он исповедует как педагог, ученый, наставник молодежи, я прихожу к мысли, что разговорные интонации, которые слышатся в самом строгом,

научном тексте, все те колкие словечки, иронические суждения и замечания, которыми пересыпаны его устные выступления, могут быть,

пожалуй, названы речевым артистизмом. Както мы заговорили об этом.

— Каждый пропагандист науки,— сказал

он,— должен уметь или хотя бы стремиться к

Тому, чтобы выразить задуманное как бы в