такая вещь, которая для своего движения

уже не требует никаких других вещей, а движется сама от себя и сама для себя является

причиной своего движения.

Здесь Чаликов глубокомысленно заметил:

— А почему же такой самодвижущейся

вещью не быть самой же этой вещи, движение

которой мы объясняем?

— Можно. Но вещь, которая движет сама

себя, означает только то, что она есть живая

вещь, живое существо. Ведь что мы называем

живым существом в отличие от неживой вещи? Именно то, что движет себя само.

— Значит, дескать, все одушевленно? — несколько испуганно заметил Чаликов.

— Ну, для начала скажем, что далеко не

все, но, по крайней мере, кое-что,— сказал я.

Однако, чтобы не уклоняться в сторону, я тут

же вернулся к мышлению как к отражению.—

Дорогой мой, дело же не в этом. Мы с тобой

установили, что мышление есть отражение действительности. И еще установили, что мышление является бесконечным. Теперь только подчеркнем: если действительность есть самодвижение (поскольку кроме нее и вообще нет

ничего, а уж тем более нет ничего движущего),

то, значит, и мышление тоже самодвижно, а

иначе оно не будет отражением действительно-

39сти. Но я не это хочу сказать. Поскольку мышление есть смысловое отражение действительности и его смысловая стихия творит себя самое, то это значит, что мышление состоит в том,

что оно устанавливает принципы своего движения, то есть принципы своего же собственного

конструирования. Действительность движется

и развивается. И это она делает сама от себя.

Самое важное здесь то, что действительность

сама для себя устанавливает направление своего развития (поскольку, кроме действительности, как я сказал, вообще ничего не существует) ; а это значит, что действительность строит сама себя, конструирует сама себя и создает

принципы своего конструирования. Иначе она

не будет создавать для себя свое движение и

не будет в состоянии понимать смысл своего

движения, не сможет отражаться мышлением.

— А можно мне порассуждать? — спросил

мой собеседник.— Я думаю: что значит понимать, например, самолет? Ведь это же не значит просто его видеть, просто слышать гудение

его мотора или просто наблюдать его полезные

или разрушительные действия. Понимает самолет тот, кто знает принцип его устройства и

конструирования. Так ли я вас понял? Я хотел

бы думать, что как действительность создает

принципы своего конструирования, так и мышление, будучи отражением действительности,

тоже само строит для себя принципы своего

конструирования. Так ли я вас понимаю?

— О любезнейший мой друг и приятель! —

обрадованно воскликнул я.— Да ты же у меня

золото, а не собеседник.

— Прекрасно,— сказал Чаликов,— но только вот от нашего основного вопроса мы опять

40отклонились. Что же все-таки значит дело-то

делать? Где оно, это дело, которое надо делать?

— А разве тебе мало того, что мышление

есть постоянное созидание принципов конструирования?

— Мало. Очень даже мало,— сказал мой

собеседник.

— Как! Не понимаю. Что же такое, наконец, дело-то делать? Ведь создавать принципы

конструирования — разве это не значит понимать мышление не абстрактно, не как установку догматов, но как руководство к действию?

— А, это хорошо.

— Но раз мы заговорили о действиях, то о

действиях каких? Кто будет действовать?

— Конечно, действовать будет человек,—

сказал Чаликов.— А вот о человеке-то мы до сих

пор ничего не сказали. А ведь без человека любые глубокие мысли будут абстрактными, далекими от жизни. Ну а что такое человек, это

уже само собой понятно, правда?

— Постой, постой,— забеспокоился я.— Ты,

я вижу, здорово разбираешься в этом деле. Научи-ка меня.

— Да чему же тут учить? Вы же сами знаете, как рассуждает на эту тему Аристотель.

Ведь это же он сказал, что человек есть существо живое и общественное.

— Ничего, ни одного слова в этом определении не понимаю.

— Как? Вы не знаете, что такое жизнь? Вы

не знаете, что такое общество?

— Не знаю, не знаю, не знаю,— провоцировал я Чаликова.

— Но ведь ясно всякому,— сказал Чаликов,— что живое — то, что движется само со-

41бой. Жизнь, мне кажется, есть прежде всего

самодвижение.

— Но мои часы тоже движутся сами собой,— сказал я.

— Если они заведены.

— Ага, значит, тебе мало одного механизма?

— Конечно, мало,— сказал Чаликов.— Если имеется механизм, это, во-первых, значит,

что его кто-то сделал. А во-вторых, это значит,

что кто-то привел его в действие. Если есть

табуретка, значит, есть и столяр, который эту

табуретку сделал. Я уже давно понял, в чем

не прав механицизм. Он требует, чтобы существовал извне тот универсальный мастер, который заводит мировые часы, чтобы они двигались. Поэтому механицизм возможен только

при одновременном признании монотеизма, то

есть единобожия.

— Ну а если монотеизм для нас не выход,—

перебил я Чаликова,— тогда как? Придется думать, что материя сама себя движет, то есть что

вместо монотеизма надо будет признавать

какой-то пантеизм, признавать, что бог и природа составляют единое целое?

— Ну зачем идти так далеко? Ведь пантеизм — это уже какая-то религия. Да на мой

вкус, подобного рода религия-то уж очень пустая, уж очень легковесная и бессодержательная

религия. Не надо ни монотеизма, ни пантеизма,

ни механицизма, ни всеобщего витализма с его

жизненной силой. Достаточно будет сказать,

что материя сама себя движет. Этого для нас

достаточно. И все.

— Ладно,— сказал я.— Пусть. Значит, говоришь ты, самодвижность? Согласен. Пусть

42будет самодвижность. Но если становиться па

такую точку, то, мне кажется, здесь ты еще

очень много недосмотрел. Мне, например, кажется, что жизнь есть прежде всего становление, а именно — нерасчлененное, сплошное,

неделимое ни на какие устойчивые и взаимораздельные точки становление. Жизненное становление нельзя составить из одних дискретных

точек. Движение вовсе не есть сумма неподвижных точек. Это, как говорят математики,

континуум, то есть нечто непрерывное.

— Это правильно,— сказал Чаликов.— Это

обстоятельство как раз такое, над которым — и

сам не знаю почему — я много раз задумывался. Такое понимание представлялось мне чемто труднообъяснимым, как говорят, иррациональным. Этого иррационализма, признаться, я

всегда боялся, как дети боятся темноты.

— Но почему ты думаешь,— спросил я,—

что жизнь есть только некое иррациональное

движение? Во-первых, известно то, что именно

движется; известно, как оно движется; известно, наконец, и куда оно движется.

Чаликов вдруг сказал каким-то авторитетным и наставительным тоном:

— Но не будет ли это, дорогой паставник,

слишком большим нагромождением? Что касается меня, то, если я что-нибудь понимаю в

жизненном становлении, это, пожалуй, только

«как», которым характеризуется процесс жизни. Если же я говорю о жизненном процессе как

таковом, то не знаю ни того, что именно движется, ни того, куда и в каком направлении

идет процесс жизни. Ну о самом исходном пункте жизненного становления я еще могу догадываться, потому что жизнь есть такое становле-

43ние, когда нечто целиком находится во всех

пунктах становления. Жизнь есть развитие.

А развитие не есть просто становление. Жизнь

есть такое становление, в котором содержится

и исходное становящееся, и то новое, что возникает в каждый момент становления. Это ясно. А вот чего я никак не могу понять, так это

того, что, как вы говорите, в жизненном процессе и цель процесса. Сама-то цель, вероятно, существует. Но я сомневаюсь, чтобы она

целиком была дана уже в любом моменте жизненного становления. Ведь тогда обессмысливалось бы само становление, раз его цель уже

достигается в каждом моменте становления.

Тут я понял, что о жизненном процессе Чаликов и без меня думал много. И пожалел, что

выразился о жизни слишком категорически.

Здесь нужны бесконечные оговорки. А я не

стал их делать, исходя из предварительности

моих рассуждений. Это и заставило Чаликова

взволноваться. Он почти закричал:

— Но тогда, по-вашему, всякая жизнь есть

бессмыслица, раз она движется неизвестно куда.

— Если брать процесс жизни как он созидается в самом себе, то всякая жизнь, конечно,

слепа,— уверенно сказал я.— Но дело в том,

что в результате тех жизненных процессов,

которые происходят, например, в развитии растения, появляются вдруг листья, цветы и даже

плоды. Но тогда и надо говорить, что жизнь

растения не значит жизнь вообще, но жизнь

именно растения. Процесс развития растения

переходит к цветам и плодам, а это значит, что

«цель» растения присутствует даже в этом бессмысленном процессе жизни.

Чаликов облегченно вздохнул.

44— Но тогда, скажите же на милость, о чем

мы спорим? Выходит, и спорить-то не о чем?

— А я вовсе и не спорил,— отвечал я умиротворенно.— Что такое жизнь, никто не знает,

хотя все живут. А мне мало жить. Я еще хочу и

понять, что такое жизнь. А вот когда мы с тобой начали рассуждать об этом, то оказалось,

что тут глубочайшая диалектика. Жизнь нельзя

составить из безжизненных, то есть неподвижных, точек. Жизнь есть прежде всего непрерывный континуум, в котором все слилось воедино до неузнаваемости. Ведь в континууме

каждая его точка исчезает в тот самый момент,

в который она появляется. Не хаос ли это неизвестно чего? Нет, жизнь всегда есть еще и

жизнь чего-то. И это следует иметь в виду, если

мы хотим осмыслить жизнь. Но вернемся к нашему человеку. Что такое жизнь и что такое

живое существо, это мы сейчас пробовали распознать. Но ведь, определяя человека, ты сказал, что человек есть существо живое и общественное. Почему ты так сказал?

— А что же, общество тоже вам непонятно?

— Что такое общество, это, допустим, мне

понятно. Но ведь пчелы, например, тоже существа живые, и жизнь их — общественная

жизнь, хотя, безусловно, не такая, как у человека.

— Но я же не о пчелах говорю, а о человеке.

— Но тогда скажи, чем же человек отличается от пчелы?

— Ну, конечно, тем, что он есть личность.

— Дорогой друг, тогда так и говори, что человек есть не просто общественное живое су-

45щество, но и общественно-личное живое существо. Да и личности, пожалуй, будет мало.

Ведь в личности много такого, что вовсе не есть

еще личность. Человек — личность, которая

обладает своим телом и является принципом

осмысления цельного организма. Но в организме много таких процессов и частей, которые не,

имеют никакого отношения к личности. Например, руку или ногу можно ампутировать, и от

этого пострадает не только данный организм, но

и личность, которая выражается в этом организме. Тем не менее и после удаления руки или

ноги личность продолжает существовать.

— Дорогой учитель,— поспешил меня успокоить Чаликов.— Конечно же речь идет не

просто об общественно-личностном существе,

но еще и о разумном.

— Тогда ты скажи попросту, что твое определение человека или неправильно, или, по

крайней мере, чересчур односторонне. Человек не есть только живое и общественное существо. Но есть живое общественно-личное и еще

разумное существо. А ведь когда мы говорили о

мышлении как об отражении действительности,

мы пришли к выводу, что мышление есть руководство к действию. И ты говорил, что в такой

теории мышления еще нет ничего человеческого.

Ну а теперь ты доволен?

— Сейчас я, несомненно, более доволен,

чем раньше.— И у Чаликова на лице появилось какое-то маленькое раздражение, не то

какая-то досада, не то какая-то суетливость, и

он продолжал так: — Не очень ли много мы

анализируем? Все это хорошо, я понимаю. Но

если человек хочет дело делать, нельзя же от

него требовать, чтобы он предварительно изу-

46чил всю логику, всю диалектику, всю философию и без этого ровно ничего не мог бы сделать

в своем делании дела?

Тут я почувствовал, что Чаликов прав; но

чтобы его удовлетворить, решил