необходимо вечно стремиться, разрешать вечную
проблему человека. И необходимо приближаться к абсолютной истине, необходимо в относительном искать абсолютное; наконец, необходимо дышать воздухом свободы.
— Ты, мой друг, здорово все это закруглил,— сказал я.— Только имей в виду истину,
которую ты сам же и высказал. Для того чтобы
дело делать, не надо никакой предварительной
философии. Тем не менее только философия и
обнаруживает ту истину, что дело делать — это
значит создавать условия для свободных решений. Но я бы сказал: это значит просто быть
подлинным человеком. Без теории, а так, путем
вдыхания воздуха, естественно.
— Оно конечно. Так сказать можно и нужно,— ответил Чаликов.— Только вот как бы не
стали смеяться, если мы скажем, что дело делать — это значит попросту быть человеком.
— А если кто будет смеяться, ты ему объясни. Если монтер чинит звонки, то как бы хорошо и как бы добросовестно он это ни делал, это
еще не значит дело делать. Ты ему скажи, твоему скептику, что дело делать — значит иметь
перспективу, что это есть свобода. Это значит
делать дело добровольно, а всякое необходимое
разумное принуждение принимать как акт своего собственного и вполне независимого реше-
55ния. Если ты роешь картошку, то освободиться
от этого не значит перестать рыть картошку.
А это значит ощутить такое действие как добровольно и чистосердечно совершаемый тобою
акт свободы и как твое собственное намерение,
пусть маленькое, но зато вполне свободное. Вот
это и будет значить дело делать.
— Да, оно конечно. Но ведь, пожалуй, тот,
кто дело делает, и среди бытовой дребедени чувствует себя свободным и даже властителем.
— Хорошо,— сказал я.— На этот раз довольно. Если что будет не так, приходи поболтать.
— Очень, очень вам благодарен. Спасибо.
— И тебе тоже. Хорошо поговорили?
— Здорово!
— А в случае чего, не поминай лихом.
— Ни-ни,— сказал он.
— И, по Пушкину, «не оспоривай глупца».
— А мне до этих глупцов, как до лампочки.
До скорого,— сказал Чаликов.
— До скорого.
О диалектике написаны горы книг и статей.
Это трудный предмет для разговора. Но я постараюсь, чтобы меня понимал всякий. Другими
словами, для определения и разъяснения диалектики я собираюсь употребить всего несколько положений, причем таких, которые не требуют особых доказательств. В науке такие основные положения называются аксиомами.
Само собой разумеется, на основании таких
аксиом можно строить огромное количество раз-
56ных теорем, которые уже требуют для себя доказательств. Однако нельзя же все на свете только
доказывать. Если все обязательно доказывать,
то доказательств наберется целая бесконечность;
а так как бесконечности достигнуть нельзя, то
тогда и окажется, что доказываемый тезис в
конце концов лишается достаточного для себя
обоснования. Доказательство возможно только
там, где признаются какие-нибудь недоказуемые элементы, причем не в силу доказательств,
но исходя из простого здравого смысла. Вот теперь и спросим себя: что же это за аксиомы?
Движение. Первая такая аксиома гласит: все
движется.
Неужели тут надо что-нибудь доказывать?
И не сочтем ли мы душевнобольным человека,
который будет утверждать, что все на свете абсолютно неподвижно, что ничего на свете нельзя сдвинуть с места и что мертвый покой раз
и навсегда объял всю действительность? Правда, движение бывает разное, быстрое или медленное и разнообразное в связи с качеством
предмета, который движется. Движение ветра —
это одно, движение волн в реке — это другое, а
когда живое существо переходит из одного своего возраста в другой, то это, очевидно, уже движение в третьем смысле. Но судите сами, можно ли на основании разнокачественности движения отрицать само это движение? Даже если
вещи и совсем не движутся и находятся в состоянии покоя, то ведь покой-то этот тоже требует для себя времени. А уже того, что время
движется,— этого никакой здравомыслящий человек отрицать не может.
Спорить тут, очевидно, не о чем.
Покой. А вот и вторая аксиома: все покоится.
57Тут читатель, правда, может замахать руками в знак протеста и отрицать, что все покоится. Но с моей стороны, как мне кажется, требуется только одно небольшое разъяснение, чтобы
эта аксиома стала понятной.
«Скажи мне, пожалуйста, ты родился в таком-то году?» — «Да, я родился в таком-то году». — «А скажи, пожалуйста, когда ты поступал в школу, тебе сколько было лет?» — «Мне
было тогда 7 лет». — «А поступая в школу, ты
был как раз тем самым Иваном, который родился 7 лет назад, или в момент поступления в
школу ты был уже не Иван, а, допустим, Петр
или Семен?» — «Конечно, я был тот же самый
Иван». — «А когда ты станешь взрослым человеком, ты тоже будешь продолжать быть Иваном или станешь каким-нибудь Генрихом или
Ричардом?» Конечно, ты опять-таки останешься
все тем же Иваном… Ясно, что человек, с одной
стороны, непрерывно движется и меняется с
возрастом, а с другой стороны, вовсе никак не
движется и не становится каким-то иным человеком, и это вовсе не только теория.
Посмеешь ли ты подумать хоть одно мгновение, что вчера ты был Иван, а сегодня ты не
Иван, а Людовик? Другими словами, можно ли
двигаться, не пребывая в покое? И можно ли
пребывать в покое ровно без всякого движения?
И тут вполне ясно, что такое отождествление
движения и покоя вовсе не относится только к
человеку или только к живому существу. А камень? А поверхность Земли? Ведь всякая вещь
вообще, о которой можно сказать хотя бы одно
слово, является и все время разной, и все время
одной и той же, пока она реально существует.
И это не просто моя теория, да и не теория во
58обще, это очевиднейший факт, самоочевидная
действительность. Разве это теория, если старик
умирает, будучи тем же самым, кем он родился
в свое время? Доказывать, что в свои 20 лет ты
не тот же самый человек, которым ты был в свои
10 лет, значит заниматься софистикой.
Поэтому софист не тот, кто утверждает необходимую совместность движения и покоя, а тот,
кто эту совместность отрицает. Герой гоголевских «Записок сумасшедшего» тоже однажды
почувствовал себя испанским королем Фердинандом VII. Вот ты как раз и будешь гоголевским сумасшедшим, если станешь отрицать наличие в человеке самотождественности наряду с
саморазличием.
Подвижной покой. Но тут я подошел к той
третьей и к той четвертой аксиомам, которые
тоже составляют самое ядро диалектики.
Ясно, что Иван одновременно и меняется и
не меняется, или, говоря вообще, и движется и
не движется. И если я теперь скажу, что всему,
что только существует и мыслится, обязательно
свойствен подвижной покой, можешь ли ты чтонибудь возразить? Нет. А между тем звучит-то
этот подвижной покой как будто бы чересчур
непонятно и абстрактно. Непонятно это бывает
только в том случае, если люди отказываются
от здравого смысла. На самом же деле это самый
обыкновенный факт, что ты в течение всей своей
жизни остаешься Иваном, а не перестаешь быть
Иваном и становишься вдруг испанским королем Фердинандом VII. Но если бы ты и стал
фактически этим королем, все равно это был бы
тот же самый ты. Уже само слово «превратился»
свидетельствовало бы в данном случае о том, что
ты при всех своих превращениях в основе своей
59остаешься тем же. А иначе и само слово «превратился» потеряло бы всякий смысл.
Могу сказать и иначе. Если ты всегда и везде один и тот же, правда в своей основе, то, с
другой стороны, ты, как мы сейчас твердо с тобой установили, в то же время и везде различный. Я хочу сказать, что все существующее и
все мыслимое обязательно есть всегда и всюду
самотождественное различие. Для уяснения такого словосочетания не нужно ничего другого,
кроме здравого смысла. Это тебе понятно так
же, как и то, что сейчас хорошая погода и светит
солнце и что для установления такого факта
нужно только выйти из своей квартиры или хотя бы открыть окно.
Итак, третья аксиома гласит: все является
подвижным покоем и самотождественным различием.
Единство противоположностей. Чтобы понять
четвертую аксиому, потребуется, как и везде,
только разъяснение, а не доказательство. Но
чтобы эту аксиому разъяснить, необходимо начать как бы издалека, хотя на самом деле это
вовсе не издалека, а все тут же.
Стол деревянный? Деревянный. Но одной
деревянности мало для стола? Мало, потому что
стул тоже деревянный, и шкаф деревянный.
И стол состоит из доски и четырех ножек? Конечно, но шкаф тоже состоит из полок и тоже
имеет четыре ножки. А то, что стол покрашен в
коричневую краску, это для него важно? Важно. Но шкаф тоже выкрашен в коричневую
краску. Тогда что же получается? Деревянность — признак стола, но не сам стол. Наличие
досок характерно для стола, но сами по себе
взятые они еще не есть сам стол. Также и опре-
60деленная окраска хотя и характерна для стола,
но еще не есть сам стол. Но где же сам-то стол?
Если в столе ничего нет, кроме отдельных признаков стола, то это значит, что никакого стола
вообще не существует. Либо стол есть специфический носитель всех своих признаков и свойств
и не сводится к ним, тогда он действительно существует, о нем можно говорить и им можно
пользоваться. Либо никакого носителя признаков, отличного от этих признаков, ни в каком
смысле не существует; и тогда неизвестно, куда
же надо относить все эти признаки и чему же
они нами приписываются, то есть стол перестает
быть столом не только для нашего употребления, но просто даже для нашего представления
об этом столе.
А вот теперь я спрошу: куда же деваются все
признаки стола, если на самом деле важны не
признаки стола, а сам стол? Но вопрос этот
поставлен неправильно. Я ведь не утверждал,
что признаки стола никакого значения не имеют. Наоборот, я их признавал именно как признаки стола; но чтобы им быть как раз признаками стола, а не чего-нибудь другого, необходим
и сам стол, так как иначе наши признаки ни
к чему не будут относиться, ни о чем не будут
свидетельствовать. Но в таком случае стол необходимо понимать как носителя его признаков,
как то, в чем совмещаются все эти признаки,
в чем они совпадают и в чем они уже перестают быть чем-то самостоятельным и разобщенным, в чем они совпадают до неузнаваемости, но что как раз и образует собою всю данную
вещь в ее цельности. Ведь если я сел за этот
стол, это еще не значит, что сел за деревянность
этого стола, что сел за данный признак стола.
01И когда я воспользовался этим столом, чтобы
распределить на нем свои книги, то воспользовался не его доской или ножками и не его коричневым цветом, но воспользовался самим этим
столом, в котором все его отдельные признаки,
конечно, существуют, но в котором все они совпали в одно неделимое целое. И если мне захотелось сдвинуть этот стол с одного места на
другое, то я должен двигать не его деревянность
и не его коричневый цвет, но самый этот стол.
А ведь деревянность не есть коричневость, но
противоположность ей, поскольку говорит совсем о другом предмете. Стол обязательно есть
неделимое и нечленимое единство всех своих
признаков, как бы они ни относились к другим
предметам, то есть какими бы они ни были в
отношении друг друга противоположностями.
Иначе он ничем не будет отличаться, например,
от стула или от шкафа, которые тоже деревянные.
Когда я говорил о движении и покое и о совмещении
