копье и горестно глядя на тело Зигмунда». «После некоторого молчания» он скорбно говорит Хундингу:

Ступай, раб!

Склонись к ногам Фрикки, —

скажи ей, что Вотан сам

ее обиду смыл…

Ступай! Ступай!

«От его презрительного мановения руки Хундинг падает мертвый». Но вот он «внезапно приходит в страшную ярость» и со словами:

Но Брингильда!

Горе преступнице!

Тяжко она

искупит вину! —

За нею, конь мой, вослед! —

«исчезает в громе и молнии».

Здесь перед нами вся вагнеровская философия жизни. Извечный Хаос и Бездна есть вечно неугомонное Твор· чество, Мощь и Экстаз. Таковы же и отдельные оформле* ння, оттуда возникающие» и потому сущность человека — героизм* Но Бездна вся трепещет и живет противоречиями. И отдельный герой живет противоречием между творческим экстазом и тем пределом» который кладется ему его отъединенным бытием. Так и в душе Вотана — вся история человечества» мечущаяся от экстаза к закону и норме и от нормы к экстазу» вечно ищущая в порядке — нестройную бурю я страсть» а в самой страсти и преступлении вопиющая о норме я блаженном покое. Колебания я неустойчивость Вотана — это мы» бедные обитатели земли» я это на–ша то великая и грозная, то мелкая и жалкая «история человечества». Брингильда, защищающая Зигмунда вопреки копью Вотана, это — сам Вотан, трагически раздвоенный между Хаосом и Законом, поскольку Валькирия — лишь его воля. Что же теперь Вотан–разум, Вотан–закон, Вотан–норма сделает с Брингильдой, т. е. с Вотаном–хаосом, Вотаном–экстазом, Вотаном–творческой мощью?

Этому посвящен третий акт «Валькирии».

Великолепна прежде всего первая сцена с ее знаменитым «Walkiirenritt»[189 — полет Валькирий (нем.).]. В смысле экстатических взлетов, божественной игры Хаоса с самим собою, красоты безумия и вселенских просторов страсти, силы, мощи, наслаждения и восторгов не было ничего подобного в предыдущей музыкальной литературе, да и в последующей Вагнер был превзойден разве только Скрябиным. В некоторой обработке это — всегдашнее наилучшее украшение концертной эстрады. В буре и громе приближается Вотан. Но не может же в самом деле Вотан всецело превратиться в «математическое естествознание» и внешний закон. И вот, его alter ego, Брингильда, спасает Зиглинду, предрекая ей рождение от нее нового героя. Она говорит ей:

Одно лишь знай,

одно запомни:

светлейший в мире герой

жизнью трепещет

в лоне т?оемі

«Она достает из–под панциря осколки мена Зигмунда и передает их Зиглинде», продолжая:

Храни для него

меча осколки,

их на месте боя

поднять я успела:

кто вновь взмахнет

воскресшим мечом,

тому я имя даю

«Зигфрид* — веселье победі

Таким образом, если помнить, что Брингильда — только желание Вотана, то надо сказать, что Вотан, одною рукою казня Зигмунда и наказывая Брингильду, другою спасает порождение Зигмунда, будущего «светлейшего героя», т. е. втайне все еще лелеет мечту о спасении мира. Для этого надо, однако, как–то сохранить и Брингильду. И если вторая сцена третьего акта — гнев Вотана к Брингильде, то третья (и последняя) — усыпление ее, своего творческого экстаза, чтобы потом разбудил ее герой, сильнейший Зигмунда.

Ясно наперед, в какой форме Вотан может гневаться на Брингильду. Вот образ этого гнева:

Твой грех — твоя казнь:

ты сама казнила себя!

Моею волей

ты создана —

и отвергла волю мою;

ты вдохновляла

веленья мои —

и мои веленья презрела;

мой дух

был твоим —

и восстал он против меня;

твой щит

был моим —

и поднялся он на меня;

ты, знавшая

выбор мой, —

вопреки мне жребий решила;

ты, сзывавшая

мне бойцов, —

созвала их против меня же

Чем ты была, —

сказал тебе Вотан,

чем стала ты, —

скажи себе сама! —

Мне ты больше не дочь!

Валькирией прежде была ты,

но впредь ты будешь

тем, что ты естьі

Это не обвинение, а просто лишь констатирование той антиномии, в которой живет сам Вотан, и последняя фраза указывает на то, что и в дальнейшем жизнь его будет та же, ибо творчество и экстаз Брингильды как раз и есть «то, что она есть».

В последней сцене — конец столкновениям самоут–вержденностей второй стадии мира и таинственный залог будущих утверждений. Вотан не может вечно гневаться на Брингильду, т. е. на самого себя. Он сам вдруг признается:

Ты совершила то,

что свершить и сам я мечтал,

но что рок двойной

не дал мне свершить.

Ты просто и легко

там вкусила блаженство,

где грудь мою пожирал огонь,

где я принужден был

злой судьбой —

из любви к вселенной

родник любви

заглушить в измученном сердце.

И там, где в тоске

я с собою боролся,

в бессильном гневе

рвался и падал,

где безнадежной

жаждой порыв

внушил мне ужасную мысль —

уничтожить мной созданный мир

и мои страданья с ним вместе,

там радость сердца

ты познала,

там умиленья

сладкий восторг,

смеясь, ты в чаще

любви жила, —

чтоб я, страждущий бог,

горькую желчь лишь вкушал.

И Вотан усыпляет Брингильду на высоком утесе, с тем чтобы будущий герой разбудил ее, эту уснувшую мощь Вотана, ко спасению.

Если я должен, —

говорит он, —

сердца отраду, —

твой радостный образ утратить, —

пусть брачный огонь

для тебя загорится,

какой для других не горел!

Море огня,

скалу окружив,

преградою грозной

робкому встанет:

на утес Брингильды

трус не взойдет!

Невесту взять

может лишь тот,

кто свободней, чем бог, твой отец

Вотан прощается со своей волей, со своей славой, втайне надеясь опять на великого героя. Знаменитое «прощание Вотана» — одно из классических мест концертного репертуара.

О, звезды светлых очей,

что я так часто ласкал, —

когда твой взор

пылал отвагой

и детским лепетом

уст твоих

хвала героям лилась!

Лучезарный блеск этих глаз

мне часто в буре сверкал, —

когда надежды

томили мне сердце

и мир блаженно

обнять я жаждал

в тоске злой и безмерной…

В последний раз

свет ваш я пью,

прощальной лаской

целую вас!

Сияйте счастливцу,

звезды очей, —

а мне, вечному богу,

вы навеки померкли!..

Вотан зовет Логе на помощь. «Из камня вырывается огненный луч, постепенно разгорающийся в светлое пламя: вспыхивают ярко колеблющиеся волны огня. Буйные языки пламени окружают Вотана. Повелительным взмахом копья он указывает огненному морю крайнюю окружность горы, где оно должно разлиться». Еще раз Огонь подчиняется вотановскому копью, чтобы быть материалом для подвигов героя. Наконец, Вотан в последних словах драмы формулирует всю сокровенную тайну героизма. Полным голосом раздается впервые в законченной форме Зигфридов «мо· тив меча», на котором будут построены последующие драмы:

Кто знает страх пред этим копьем, —

тот не пройдет огня никогда.

Тут наконец выговорена последняя истина. Вотан и его копье — неразлучимы. Зигмунд ие смог сломить копье Вотана. Его экстаз и его свобода, его творчество и его героизм рассыпались перед «договорами» Вотана и всем мехаистическнм устройством бытия. Надо разбить самое копье, надо уничтожить не преграды в механистически уст·роенном бытия» а надо уничтожить самый этот мир, самый принцип «закона основания». Вотан наконец н договарявает эту истину до последней ясности. Надо разбить копье, поэтому и вызваны опять Бездна и Огонь, ибо только тот, кто сам проникает в Бездну и через Огонь, может разбить копье Вотана и уничтожить «блестящее покрывало Майи» пространственно–временных оформлений бытия.

На этом кончается «Валькирия» и вместе с нею и второй период мировой трагедии. Раньше была воздвигнута Вальгалла на берегу бурного и безбрежного океана Огня и Хаоса. Потом выяснилось, что это строение будет разрушено, если не войти в соглашение с самим океаном Хаоса. Но Хаос не может терпеть никаких компромиссов. Созданный было заново мир и Вальгалла должны опять выбирать — или море Первобытно–Единого Хаоса, или строение на песчаном, размываемом берегу. Пока что выбран последний путь. Но ведь это же не решение вопроса. Это возвращает нас опять к исходному моменту мировой антиномии. Не испробовать ли первый путь? Это значило бы разбить копье Вотана. Однако что же за этим? За этим — выбор послушания Хаосу и слияние с ним, а Вальгалле — блаженному просветлению Хаоса в вечную плоть красоты и любви и воплощению отвлеченного разума в благоухающее сияние просветленной вечности, — этой Вальгалле все–таки не бывать.

И вот открывается третий и последний период всемирно–божественной трагедии — трагедии героя, разбивающего копье Вотана. Этому посвящены две последние драмы тетралогии — «Зигфрид» и «Гибель богов».

VII

На этот раз «самоутверждению» отведена целая драма «Зигфрид», равно как и трагедии этого «самоутверждения», и вместе последней стадии всей мировой трагедии тоже целая драма — «Гибель богов».

Вагнер затратил громадный первый акт целиком, чтобы Изобразить величие и силу своего нового героя — Зигфрида. И то это еще не подвиги, а только подготовка к ним. В первой сцене, изображающей «скалистую пещеру в лесу», фигурирует Миме, бывший подневольный Альбериха, теперь тоже мечтающий о приобретении Кольца и власти над миром. У него некогда приютилась Зиглинда, умершая при родах. Оставшегося на его руках Зигфрида он воспитывает с целью игпользовать для борьбы с Фафнером, ве–ликаном, теперь чудовищным змеем, лежащим на полученных им у Вотана богатствах. Зигфрид питает одно лишь презрение к Миме, несмотря на все старания хитрого урода–горбуна. В конце концов он выведывает у него, кто была его мать, и заставляет его сковать ему оставленные Зиг–линдой осколки меча Нотунга.

Как я счастлив,

что свободен,

я не связан ничем!

Отцом ты не был мне,

я вдали найду свой дом;

мой кров тебя не крыл,

твой очаг мне вовсе чужд!

Я, как рыбка

на свободе,

я, как зяблик

беззаботный, —

прочь уплыву,

вдаль улечу, —

через лес унесусь я,

словно вихрь, —

ты, Миме, не встретишь меня!

Зигфрид весь — буря, порыв, мощь и сила. Он — «в диком лесном одеянии», он — в дружбе со зверями. Он в куски разбивает мечи, которые с громадным трудом кует ему Миме. Он не знает никаких законов и норм; он — светлое и стихийное дитя природы. Он весь — как сталь, он — сила и бодрость, героизм и свобода.

Во второй сцене появляется Странник (Вотан). «Он в длинном темно–синем плаще; в виде посоха он держит копье. На голове у него — широкополая круглая шляпа с низко надвинутым на недостающий глаз полем». Миме неохотно встречает его, узнавая из задаваемых им загадок ему, что он — Вотан. Вотан говорит ему о том, как Альберих замыслил завладеть миром, как золото и кольцо попали к Фафнеру, который, став змеем, ныне хранит клад, лежа на нем, как боги живут в Вальгалле и Вотан при помощи копья правит миром.

Из святой ветви

Ясеня мира

создал Вотан копье;

сохнет ствол, —

древка мощь не прейдет!

Копьем могучим

бог держит весь мир.

Руны святых

договоров веры

врезал он в древко сам.

Над миром власть

примет тот,

кто возьмет жезл,

что Вотан сжал в руке.

Пред ним склонился Нибелунгов род;

ему великаны

дань принесли.

Всех покорил себе властно

копья могучий царь!

Все это хорошо и давно знакомые нам мысли и концепции. С другой стороны, Вотан предсказывает Миме его близкую гибель, ибо он — трус:

Знай, змея храбрый противник,

знай, погибший гном:

тот лишь, кто страху

вовсе чужд, —

Нотунг вновь скует!

И далее:

Итак, мудрец, шкуру спасай: ее дарю я тому,

кто не знает, что значит страх!

В третьей сцене Зигфрид сам кует себе меч из осколков, завещанных матерью. Вагнер не пожалел здесь ни музыкальных, ни драматических средств для изображения юного богатыря. Смешон и жалок перед ним Миме. Вот эта дикая воля стихии–богатыря, кующего себе гигантский меч:

Нотунг! Нотунг!

Доблестный меч!

Зачем же ты разбился? —

В песок растер